Два одиночества

Макушка зимы уже миновала, и в лес начало проникать тонкое дыхание тепла. Оно не могло пробудить оглохшую от морозов природу, не грело одеревеневшие пальцы и не ощущалось на покрасневшем от холода лице. Зато высокие сугробы уже успели превратиться в кучи вязкой каши, каждый шаг у которой приходилось отвоёвывать, дабы не расстаться с промокшими насквозь сапогами. Голые ветви деревьев стряхивали липкие комья надоевшего снега, словно назло обсыпая и без того уже отяжелевший меховой плащ Бишопа. Терпение следопыта истончилось и трещало как тёмный лёд по весне – когда же эта тварь уже сдохнет? Бишоп приметил новый кровавый след на подъёме из балки: алая лента петляла между чёрными от влаги стволами, горстью брусники рассыпавшись в конце на отдельные капли. – Вот же упрямая сука. Чтоб тебе не лечь и спокойно не издохнуть? Бишоп гнался за волчицей ещё с ночи. Он знал наверняка, что выстрел был смертельным: стрела вошла точнёхонько между рёбер под левую лапу. К деревне зверюга больше не вернётся. Но староста, – пузатый мужичок с суетливыми глазками и плешивой головой – ни за что не поверит ему на слово. Стребовать с него твёрдую монету удастся, только принеся волчью шкуру. В других деревнях, чтоб сохранить остатки скота от сорвавшегося на исходе зимы зверя, охотнику предлагали и стол и кров. А с этого скряги Бишопу удалось стрясти в качестве аванса лишь буханку хлеба, остаток которой уже наверняка безвозвратно размок в заплечном мешке, и ночёвки на сеновале, пока готовился к охоте. Да и то с трудом. Староста недоверчиво кривился и то и дело шарил по нему оценивающим взглядом, словно порося на ярмарке выбирал. “Надо бросить бриться. Может, хоть с щетиной его перестанут считать неопытным юнцом?” – пришла в голову мысль, пока Бишоп осматривал голый склон сопки, прикидывая, стоит ли ломиться по следу вверх или поберечь силы и обогнуть её по дуге. Выбирать более приятных и щедрых нанимателей возможности, к сожалению, не было – работа в этот сезон подворачивалась нечасто. Вот и продолжал Бишоп прорываться сквозь густой подлесок истекающего слезами леса за подбитой сукой, проклиная её последними ругательствами. Вообще-то волки Бишопу нравились. Особенно одиночки. Одинокий волк всегда опаснее и злее стаи: он ни на кого не полагается, ни к чему не привязан – и оттого становится сильнее. Само воплощение свободы, непокорное правилам и страху. Прекраснейший из всех видов зверей. Именно с ними Бишоп ещё в детстве ощущал внутреннее родство. Вот только жизнь волка-одиночки оказалась совсем не так сладка, как в глупых мечтах. Охотничий промысел – дело неблагодарное и, как девка, переменчивое: порой сезон выдавался богатым на пушнину, и тогда можно было позволить себе вольготно переждать метели за стенами трактиров и на полное брюхо. Но порой Бишоп застревал в когтях метели далеко в глуши, отмораживал себе задницу и снова возвращался в костлявые объятия голода. Большинство охотников спасались тем, что сбивались в группы или обзаводились избой с бабой под боком. Но этим путём Бишоп не пошёл бы никогда. А вот мысли о наёмничестве посещали его всё чаще. За убийства людей всегда платили лучше, чем за зверьё. Вот и не отходил он этой зимой далеко от берегов Мирара – по весне был шанс податься в лусканскую армию. Если уж и менять кровь на золото, то хотя бы по выгодной цене. Воронку из кружащихся в небе воронов Бишоп увидел издалека. Ноги сами захлюпали быстрее, предвкушая окончание изнуряющей погони. Но облегчившееся до размеренных глотков дыхание тут же вновь наполнилось проклятиями, стоило различить желтеющую на фоне снега соломенную шерсть и торчащие из неё копыта. – Вот же дурная тварь. Сама подыхает, а козу столько лиг протащила, – раздосадованно сплюнул Бишоп. Он позволил себе задержаться: с трудом гнущимися пальцами подвесил тушу на высокий сук и облепил сырыми комьями снега, рассудив, что волчица далеко уже не уползёт. А о мясе, за которое староста, гнида, с него наверняка удержит часть оплаты, стоит позаботиться. Волчица нашлась в лиге от козлиной туши. Здоровенная дымчато-серая сука забилась поглубже в заросли синелиста. Укрытая синевой, – обтрёпанные остатки чернильных листьев, что не смог ободрать за зиму ветер, отбрасывали на снег призрачные тени – она судорожно дёргала лапами, словно продолжала бежать, отказываясь сдаваться и признавать поражение. Бишоп приближался аккуратно, зная, какой яростной может быть последняя атака обречённого зверя, но снял стрелу, как только заметил кровавые хлопья пены вокруг разинутой пасти – волчица билась в предсмертной агонии, уже не имея сил поднять головы. Бишоп сглотнул горький сгусток слюны и на мгновение застыл, вглядываясь в стекленеющие, уже покрытые мутной корочкой льда глаза. А затем рука сняла с пояса охотничий нож и одним уверенным движением окончила её страдания. Бишоп обтирал лезвие сизой горстью снега, когда опавший бок волчицы вдруг снова дёрнулся и послышалось приглушённое ворчание. Следопыт встал и, крепко взявшись за слипшуюся шерсть на загривке, чуть приподнял тушу. Под ней обнаружился маленький кусочек мрака и два горящих осколка янтаря. – Так вот к кому она так рвалась. Волчонку было месяца два – нескладный, тощий и лопоухий. Странно для этого времени года. Обычно помёт появлялся только по весне. Упрямство волчицы и частота её нападений на скот тут же обрели ясность – не такой уж и одинокой она была. Вот и поплатилась. Щенок тем временем вылез из-под быстро стынущего тела матери и принялся ощупывать Бишопа колючим взглядом. – Прости, приятель, если б я знал… Волчонок наклонил взлохмаченную морду, задрав одно ухо, и будто с недоверием прищурил глаза. – Да… Всё равно бы застрелил, – признал Бишоп. В ответ зверёныш надулся и попятился. Шерсть чёрными иглами поднялась вдоль его костлявой спины, а из глубины впалого брюха вновь послышалось утробное ворчание. Пальцы, всё ещё сжимающие гладкую рукоять ножа, кольнуло судорогой – Бишоп знал, что милосерднее было бы избавить щенка от мучений голодной смерти, но что-то в его диких глазах и отчаянных попытках изобразить рык казалось таким… знакомым. Бишоп нервно мотнул головой и отвернулся. У него были дела и поважнее – нужно было успеть снять шкуру, пока волчица совсем не окоченела. А что до волчонка… Каждый заслуживал шанса вгрызться в жизнь и попробовать доказать, что достоин остаться в этом мире и способен… Разряд острой боли прошил ногу от лодыжки до задницы, красными искрами вспыхнув в глазах. – Ах, ты, блядь, сучонок мелкий! Бишоп уже на развороте замахнулся ножом, но чёрный ублюдок успел далеко отскочить и, разбрасывая в стороны комья снега, неуклюже удирал к ближайшему сугробу, чтобы исчезнуть в припрятанной там норе. Свежевание заняло у Бишопа вдвое больше обычного из-за раздражающей боли в прокушенной ноге, из-за злости клокочущей в груди и необходимости постоянно поглядывать в сторону норы в надежде поквитаться-таки с неблагодарным говнюком. Когда разделанной оказалась ещё и коза, макушка леса уже вонзилась в солнце, и небо над горизонтом залило кровавыми разводами, предвещавшими Бишопу очередную холодную ночёвку на промёрзшей земле. С трудом разведя огонь на сырых дровах, Бишоп отогрел тёмно-бордовые, в камень онемевшие руки, притащил пару пихтовых лап с охапкой валежника и, с облегчением привалившись к уже прогретому пламенем стволу сосны, принялся нанизывать мясо на выструганный прут, то и дело раздражённо морщась, когда из умиротворяющей темноты леса доносился одинокий и визгливый, как детский плач, вой волчонка. Козлятина аппетитно шкварчала, роняя редкие капли жира. Бишоп достал мешочек с последними остатками соли и жадно оторвал зубами первый кусок – мясо было жёстким, обжигало рот и имело характерный острый привкус. Но Бишоп сейчас и тролля готов был съесть. Темнота неподалеку шевельнулась. Бишоп едва не подорвался, уже готовый обнажить нож, когда узнал два маленьких жёлтых огонька, вспыхнувшие невысоко над землёй. Волчонок подходил с опаской, тянул носом незнакомый запах дыма и недовольно фыркал, но всё же продолжал медленно приближаться. – Что, жрать охота? – надменно хмыкнул Бишоп. На то, чтобы вступить в круг света, волчонку понадобилось ещё немало времени. Бишоп с интересом наблюдал, как он кружит вокруг, то делая порывистый шаг, то снова растворяясь в ночи, и сам толком не понимал, отчего не пристрелит этого мохнатого говнюка, из-за которого пришлось истратить последнюю порцию целебной мази. Оказавшись достаточно близко, чтобы обнаружить, что у костра не только заманчиво пахнет мясом, но ещё и тепло, волчонок перестал убегать и уселся напротив, по другую сторону огня. Глаза маленького хищника горели ярче пламени и прожигали Бишопа неприкрытой ненавистью. Которая, однако, ничуть не помешала волчонку с довольным урчанием наброситься на первый же брошенный ему кусок мяса. – Злишься. Но жить-то хочется больше, – понимающе кивнул Бишоп. Волчонок вдруг оторвался от своей трапезы и уставился Бишопу прямо в глаза. Нет, не в глаза. Куда-то намного-намного глубже: сквозь кости, под запекшуюся корку злобы, в самую гущу шипастых воспоминаний, запихнутых в заколоченный угол сознания. Грудь Бишопу тут же затопило бездонное отчаяние, горчащее солью и пекущее углями гнева. Сытый живот скрутило знакомым спазмом боли, той самой, что затмевает разум и иссушает гордость в пыль. Сердце дрожало и громко билось, заглушая весь прочий мир, словно что-то рвалось из него, прорастало и завязывалось тугим узлом. Натянутые жилы пульсировали с частотой ударов маленького сердечка, передавая дрожь в кончики пальцев, которые сами собой тянулись к чёрной шерсти. Вслед за едва ощутимым касанием влажного носа к огрубевшей ладони в лёгкие Бишопа ворвался вихрь запахов: мокрая кора, чёрная гниль прошлогодней листвы, травяная сладость мази, смолистая хвоя, горечь дыма и мускусный аромат притаившегося под кустом зайца. Треск поленьев в костре резал слух. Ощущения крепли, сплетались и пронизывали нитями тепла. Губы Бишопа скривились в удивлённой улыбке – настолько неожиданно приятно ощущалась эта связь. Но тут волчонок вздрогнул, встрепенулся, словно ото сна, отпрянул от руки и хрипло зарычал. Звук походил на шипение кота и вызвать должен был разве что смех, но для Бишопа он прозвучал хлёсткой пощёчиной. – Ну и хер с тобой. Проваливай и дохни в одиночку. Носок сапога пнул землю, и в морду волчонку полетели мокрые ошмётки снега. Бишоп вернулся на лежанку, с головой завернулся в плащ, подставил спину жару костра и попытался забыться в неуютном, рвущем всё нутро сне. Проснувшись, Бишоп выглянул из-под обледеневшего за ночь плаща и сразу встретился взглядом с грязной серостью зимнего утра. Настроение его было готово потягаться с угрюмостью низко клубящихся туч. Он аккуратно разогнул задубевшие руки, в каждой мышце пробуждая тянущую боль, и вдруг почувствовал в районе живота странное тепло. А ведь костёр давно должен был изойти на угли. И тут тепло зашевелилось, недовольно заворчало и ткнуло Бишопа когтистой лапой. Следом из-под плаща показалась нахальная чёрная морда. Волчонок смотрел сонно и по-прежнему настороженно, будто всё ещё решая, стоит ли тут оставаться. Затем он что-то очень серьёзно рыкнул без намёка на слезливый скулёж и улёгся обратно следопыту под бок. – Что ж, приятель, на это я согласен, – кивнул Бишоп, пристроил голову обратно на походный мешок и запустил пальцы в горячую, пока ещё по-щенячьи пушистую шерсть. – Осталось только имя тебе нормальное придумать.