Старость не в радость

       Вообще, большинство людей начали выть о страшной и неминуемой старости только с двадцати пяти, но Кэт страдала этим ещё за пару дней до двадцать второго дня рождения. Немудрено: то коленки ломало («на погоду всё!» — вещала голосом мудреца восседающая на скамейке баба Зина), то в волосах девственно-белый росчерк седины мелькал, то малявка из первых курсов нахохлилась и бросила ей после жаркого спора деланно-сердитое «Раскольникова на тебя не хватает!».        Мало этого списка — после того, как она случайно оставила реферат в общаге и побежала в университет, подруга сочувствующе похлопала её по плечу со словами «это Альцгеймер, братан».        «Да не старая! Двадцать два — это вообще ни о чём!» — во всесильном отчаянии вопила про себя Кэт.        «Ага, конечно» — саркастично бросали в ответ ей тёмные круги под глазами, причиной появления которых она сама считала график работы и учёбы для воистину бессмертных пони.        На какую-то секунду Кэт даже смогла убедить себя, что это правда, что она ещё в рассвете сил… пока не получила сообщение от своей почти двадцатилетней знакомой:        — Я поняла, что мне уже о парнях думать не надо… пора думать о муже.        Кэт снова помрачнела и впала в депрессию, и худшее — ей даже не дано красиво погрустить с бокалом вина, созерцая бьющуюся об окно дробь дождевых капель, потому что, во-первых, выпивки у неё не было, во-вторых, вахтёрша баба Надя потом порвёт её как Тузик грелку за пьянку, а в-третьих, погода на улице, напротив, солнечная и погожая, не в тон настроению.        «Господи!»        Но «Господи» — это ещё умаление. Если в почти-двадцать кто-то такие реплики мог бросать, то ей в свои двадцать два не то, что о муже, а о детях пора бы задуматься!        — Ну какие уже дети, когда у тебя коленки болят от плохой погоды? — глумливо бросила Настя, соседка по комнате, листающая страницы журнала.        И Кэт едва ли не швырнула в неё стоявшую на подоконнике вазу (спойлер: во сне она потом это прекрасное зрелище таки увидела и хоть немного потешила свою оскорблённую душу).        Потому однажды, сидя на ковре за пару часов до своего двадцать второго дня рождения, она, вдохнув и выдохнув, попыталась угомонить разбушевавшихся бесов.        «Мне всего двадцать два» — напомнила себе Кэт.        Двадцать два — это ведь не сорок и не пятьдесят. Даже не тридцать пять. Это можно было пережить с улыбкой.        В конце концов, она ещё не закупилась сорока кошками из-за того, что принц на белом коне так и не явился в её жизни (хотя иногда Кэт хотела себе белого коня куда больше, чем долбаного принца, и то если он придет не пьяным в стельку). В конце концов, в универмаге она, когда хотела сладкого, всё ещё закупалась любимыми чокопаями и шоколадками, а не халвой и какими-то дешманскими печеньями, как это делала та же баба Зина.        В конце концов, Кэт поняла: двадцать два — это и впрямь ни о чём, и в этом возрасте можно развалиться на кровати и от души душевной сделать потягусики.

* * *

       — Та ёшкин ты кот, Кэт, тебе десять лет, что ты вдруг решила «потягусики» сделать? О хоспаде, с тобой поседеешь так. Та не хнычь ты, сейчас разберёмся мы с твоей поясницей!