Желтые розы

      Юнги опускает взгляд в пол, тушит его о стену, прожигает чернотой узких от раздирающих мыслей зрачков тонкую паутину трещин на кафеле. Делает все, только не смотрит в глаза Чимина, что обжигают, пронзают мягкую плоть льдистыми иглами предательства. Юнги глотает теплый чай, горький и мерзкий; сил встать и выкинуть заварочный пакетик в тонких костях отчего-то не находится.       На кухне тихо: Чонгук спит в своей комнате, укрытый от тяжести вечерних сумерек родительской любовью, заботливо окутавшей мальчика в кокон тепла. Чимин говорит медленно и тихо, так, что Юнги приходится прислушиваться к низкому хриплому с мороза голосу. Но смысл слов так и не доходит, застревает где-то в воздухе, между молекулами азота.       Вера, беспричинная, но горящая до этого ярким пламенем затухает, превращаясь в едва тлеющие угли. Ее осколки падают на паркетный пол, хрустят на зубах, пронзают язык, кровью смывая яд опасных слов, что стремятся сорваться с губ Юнги под конец слезливого и слишком виноватого рассказа Чимина.       Изменил.       С коллегой на работе в пятницу вечером, наврав про совещание срочное по делам совершенно важным. Юнги находится в глупом ромкоме начала нулевых, где все обязательно закончится хорошо и сопливо: прощением или новыми крыльями, что распустятся за спиной у брошенного и преданного.       — Что ты чувствуешь? — Чимин спрашивает тихо, пытаясь уцепиться пальцами за ладонь Юнги. Воздух пахнет солью и предательством, а еще — бесконечной, беспросветной глупостью, от которой комок ненависти застревает в горле.       — Сам как думаешь? — едва шевелит сухими губами Юнги, надеясь, что Чимин никогда до него не дотянется. Мечтая, чтоб узкий стол стал непролазной стеной, сквозь которую ни коснуться нельзя, ни увидеть.       — Грустно?       — Как на поминках.         Юнги на них и сидит. Запивает чаем горе, пока в поминальном наряде, обложенный глупыми блеклыми желтушными розами, окруженный бархатом, тихо гниет и тлеет до этого счастливый брак. Черви прогрызают кожу, выползают наружу, сжирая все то, что годами строилось двумя людьми, тогда еще смотрящими уверенно в будущее.       Ночь наползает на город, заполняя квартиру тенями. Юнги не спешит включать свет — темнота сейчас нужнее, за ней спрятаться можно от колкого и печального взгляда Чимина, что, истинно, не имеет права на грусть, тоску и разочарование. Во всем этом Юнги не хочет тонуть, но вода упорно заполняет легкие, мешая вдохам.       Юнги от Чимина тошнит. Желчь клокочет в горле, ползет по языку, горькая и густая; приходится шумно сглатывать, игнорируя набегающие на глаза льдинки слез.       — Ты соберешь вещи? — спрашивает Юнги тихо, когда темнота полностью скрадывает все силуэты комнаты.       — Что?       — Говорю: ты сам соберешь свои ебанные вещи, или мне выкинуть их в окно? — повторяет Юнги громче, агрессивнее, злее. С молитвой, что от его крика не проснется Чонгук, не напугается.       — Но я не хочу уходить? — Юнги не видит лица Чимина —  темнота поглощает все. Но он может представить себе лицо мужчины, его широко распахнутые глаза и бледные бескровные губы.       В воспоминаниях, мигающих перед глазами глупыми радужными картинками все отчего-то до противного сладкое. Чимин красивый и преданный, уверенно сжимающий сильными руками талию в день свадьбы. Будущее Чонгука — вырасти в полной семье, где любовь прячется в каждом слове и касании.       Чимин ломает все в один миг и долго смотрит на осколки разлетевшегося счастья.       Не уходит.       Юнги зло выталкивает его в коридор, к двери, где тусклая лампочка дает возможность взглянуть в бесстыжие глаза. В них печаль смешивается с виной, когда раскрытая ладонь хлестко бьет по щеке, оставляя в воздухе звенящий хлопок на долгие секунды. Юнги ладонь к груди прижимает после удара, баюкает ее, лишь тогда замечая соль на губах и влагу — на лице.       — Проваливай ко всем чертям, — выдыхает Юнги не своим голосом, захлебываясь густой слюной.       — Прости, — Чимин пытается ринуться в его сторону в попытке обнять, но натыкается лишь на жесткие кости, подобные скалам, что никогда не прильнут в ответ. — Прости меня, ладно?       И, когда Юнги наконец подбирает слова, чтоб посоветовать Чимину засунуть «ладно» куда подальше, за спиной раздается тихий испуганный голос, возвращающий в реальность:       — Пап, — зовет Чонгук, пришедший в коридор на крики. На нем помятая пижама, щека ребенка розовыми отметинами отражает рисунок складок на подушке. Он сладко спал в то время, когда родители убивались над чистым горем, принесенным одним из них в уют семейного гнезда.       — Да, малыш? — Юнги сглатывает новый ком слез, образовавшийся в горле.       — У вас все хорошо?       — Да, конечно, — говорит Юнги, опускаясь перед ребенком на колени. Чимин за спиной дышит, и даже эти звуки выводят из себя, вынуждая сжимать кулаки до боли в суставах. — Папа просто поздно пришел, а я его встречаю.       Ложь, неприкрытая и глупая, неуместная. Но другой ответ искать не хочется, объяснять в тишине вечера больные истины — тоже. Он сметает стеклянные осколки и крошки под ковер, чтоб обнаружить их наутро, когда силы вновь наполнят сосуды, в голове вернется ясность.       Чонгук отправляется в постель, когда Юнги возвращает внимание молчаливому Чимину, тупо смотрящему себе под ноги. Ярость стихает, тело — почти бессильно валится на пол, удерживаемое в вертикальном положении лишь упрямством. Юнги чувствует во рту вкус крови, когда повторяет в который раз:       — Уходи. Переночуй у Хосока или где ты там можешь остаться, — он безразлично машет рукой, а Чимин ловит каждое движение взглядом, пытливо и бережно. — Приходи утром, когда у меня снова появится желание подраться.       — Шутишь?       — Нисколько, — пожимает плечами Юнги, чтоб вернуться в темень кухни. Дверь хлопает где-то позади.