Я люблю на тебя смотреть...

Ш-ш-ш…       Белый пиджак скользит по плечам ме-е-едленно-ме-е-едленно, шурша и шипя, как змея. И это прекрасно.       Франц де Гир развалился в кресле, разглядывая стоявшего спиной к нему нава. Разглядывая с неприкрытым удовольствием, пытаясь скрыть улыбку за простой дрожью губ, позабыв о вине. Он смотрит. Смотрит влюблëнными до безграничности глазами. Смотрит и наслаждается этим мягким шелестом…       Чуд не знал, почему его так задело, так зацепило то, как любовник раздевается или одевается. Правда, не знал. Почему то даже эти простые действия объект любви делал элегантно и легко, нежно, ласково… А поняв, что Францу нравится это, он стал ещë дольше растягивать подобные моменты. Но была в этом во всëм какая то своя прелесть, сравнимая с ночами рядом с сиятельным комиссаром. Эти передëргивания плечами, покрытыми рваными застарелыми ранами, эти тонкие пальцы, с первой попытки расстëгивающие тугие пуговицы, эти глаза, по странному болезненно оглядывающие собственное тело…       Магистр не был каким то фетишистом, да и вообще сексом занимался не шибко часто, но… Это было чудесно, просто волшебно, как и всë, что между ними происходило. — Мне… Мне нравится на тебя смотреть… — де Гир и сам не знает, как эти слова срываются у него с языка, он словно слышит свой голос издали, в ту же секунду думая, какую глупость сморозил.       Но Сантьяга не смеëтся и не издевается, лишь чуть-чуть поворачивает голову и кивает: — Я знаю.       Рыжий подаëтся вперëд, ласково обхватывая любовника за пояс и целуя его в изгиб шеи. Тот чуть заметно улыбается, протягивая тонкие пальцы к вороту, расстëгивая первую пуговицу, а затем делая томительную паузу в три-четыре секунды. Три-четыре секунды, показавшиеся Францу бесконечностью. Затем тянется к следующей, не забыв отогнуть как всегда девственно-белый воротник; из-под него показывается такая же кожа, плотно облепившая узкие ключицы и синие венки, прячущиеся на шее. Вторая пуговица тоже поддаëтся, за ней идëт третья… Де Гир нежно отгибает стороны разреза, касается сухих точек сосков на бледной коже, гладит их, массируя. Нав лишь посмеивается над этим, как над ребячеством каким нибудь.       Чуд знает, что с ним играют, хоть и пытается сделать вид, что глуп. Чуд знает, но талантливо скрывает. Чуд любит тело своего партнëра, любит зарываться лицом в мягкие тëмные пряди, клясться им в любви, тихо-тихо, ибо под покровом ночи некому слушать стенания самого потерянного любовника ветряного комиссара. А затем он просыпается наутро, просыпается один, вместо родного тела сжимая не менее мягкое, но, всë таки, одеяло, просыпается в холодной постели, делëнный надвое противоречивыми чувствами. А вокруг него — лишь лëгкий аромат его тела, невесомый, но такой…       Франц тыкается лицом в шею возлюбленного, вдыхая этот запах, словно пытаясь запомнить, а руки запускает ему под рубашку, помогая брюнету расстëгивать пуговицы. Затем ощупывает плоский живот, заставив его напрячься, потом переходит к рëбрам, ледяными пальцами касаясь каждой кости.       Сантьяга откинулся на любовника, расслабившись. Но лидер Ордена знает — нав никогда не расслабляется. Нав строго следит за ним. И хоть один намëк, хоть один промах — попадание. И пропадание. А рыжий со временем понял, что не переживëт пропажи ставшего родным парня. Не переживëт.       Руки лезут за ремень, медленно-медленно, с вожделенным спокойствием, а комиссар гладит подушечками пальцев грубые костяшки любовника, лениво улыбаясь. Потом поворачивает голову и нежно касается скулы рыцаря, чувствуя горячую от предвкушения плоть под сухими губами.       Де Гир утопает. Утопает в эйфории, в бесконечном наслаждении этими губами, этой нежностью. И это прекрасно. И ему всë равно, что наутро он снова останется один, а из его карих глаз нестройными рядами потекут слëзы. Что завтра они снова проснутся врагами, если вообще проснутся, ведь их союз — такой союз, каким он был, пускай немного абьюзивный, пускай пахнущий ложью и манипуляциями, но такой сладкий…! — запретен. Нельзя врагам быть рядом, просто нельзя. Тем более, этим врагам.       Но Франц взрывается изнутри яркими красками любви, влюбляясь, как мальчишка. И ему всë равно, что он — один из очень-очень многих. Сантьяга для него — один единственный, драгоценный цветок, который он согласен оберегать до конца своей жизни, в глубине души веря, по детски надеясь, что однажды непокорный комиссар повернëтся к нему напополам с удачей, и всë… Всë наконец-то будет по любви. А пока что… — Я люблю на тебя смотреть… — роняет он. — Я знаю. — незамедлительно слышит в ответ.

***