о кантри-блюзе и фигурах пилотажа

Они знакомятся на обучении, в первый же день, полный неразберихи и толчеи. Джона пару раз толкают в спину, и он влетает в спину парню с огромным рюкзаком; тот оборачивается и вместо того, чтобы возмутиться или хотя бы выругаться, протягивает ему руку. «Я Гейл Клевен», говорит он. Джона, или Баки, все это впечатляет. Он пожимает парню руку, представляется и начинает нести чушь про знакомого парня из Манитовока, Висконсин, что, должно быть, выглядело забавно, но вида Клевен не подает. На первое неофициальное собрание лагеря они идут вместе. Баки полон предвкушения и азарта, и не может ничего с этим сделать. Он засыпает нового знакомого вопросами и просит помочь по мелочам, и, в третий раз поправляя ему ремни на комбинезоне, Клевен спрашивает: «Это ты так волнуешься, или что?». Джон оскорблен в лучших чувствах; он говорит: «мои нервы – канаты, Бак», просто чтобы что-то ответить, и еще потому, что чувствует под ребрами странную щекотку. «Что еще за Бак», спрашивает Клевен почти устало, и вот так оно начинается. Баки узнает, что Клевен – из Вайоминга, и во время лекций по аэродинамике и пилотированию придумывает шутки о ковбоях в пугающем количестве, и делится ими по одной в перерывах, пока Бак не смотрит на него так, словно начинает сомневаться в его вменяемости. Тогда Баки меняет тему, и так до самого отбоя. *** Их первые наземные тренировки были зрелищем не для слабых духом; когда их навигатор в четвертый раз не смог определить координаты цели, и они «вернулись» на базу последними, Баки думал, что, наверное, это все, и дни их в тренировочном лагере сочтены, а ведь даже полетать на «Крепостях» толком не довелось; все это он повторял про себя в оставшееся до отбоя время, а утром увидел, как Бак за завтраком расспрашивает навигатора. Тот оказался самым юным рекрутом в лагере, с жалким десятком часов полетов. Бак говорил ему что-то про спокойствие и чувство локтя, и что все они ошибаются, это всего лишь первая тренировка, и не в небе даже, а в ангаре; Баки рядом умиленно слушал, как друг тянет гласные и по-южному глотает окончания, а навигатор кивает, глядя в тарелку. На следующий день они сбрасывают воображаемые бомбы точно в цель, и приходят «на базу» первыми из всех двадцати экипажей; их навигатор горд собой и влюбленно смотрит на Гейла. Баки едва ему не сочувствует. *** Идут месяцы; они учатся многому, и не только теории. Они умеют не спать по двадцать часов в сутки и не терять при этом рассудка, и пилотировать самолет, пока чудом не отказывающие моторы чихают и барахлят; Бак однажды сажает тренировочный борт, флюгировав все четыре двигателя и заложив перед этим красивый вираж над базой, и это во время визита командования; Баки видел это своими глазами и знает, что не дышал примерно половину минуты, пока самолет фланировал над землей в кромешной тишине, а потом сел на полосу мягко, как кошка. Бак спрыгнул на землю, как ни в чем ни бывало, разулыбавшись на аплодисменты зрителей; Баки почти тошнило от восторга. «Зачем ты это сделал?», спросил он вечером. «Ты же хороший мальчик, Клевен, возможно, лидер эскадрильи, у тебя лучшие показатели во всем лагере, не считая меня, конечно. И ведь двигатели были исправны, а у тебя в экипаже летело семеро. Не стыдно?». Подначивать, изображая кого-нибудь из начальства, было надежнее, чем выдать то, что кипело внутри, распирая грудную клетку. Гейл улыбался так же, как утром, и сказал: «Было интересно, хватит ли мне духу». Баки весь состоял из слепого, глупого восхищения, как в детстве. На Клевена в тот вечер долго и изобретательно вопят инструкторы, но выволочку он переносит стойко, и эта история быстро становится местной легендой. (В его летной книжке ни одной записи красным цветом.) Баки клянется себе не забыть рассказать эту историю в Англии. *** Воздушные тренировки начались в июле; небо над Небраской было розовое на рассвете и бледно-синее под вечер, когда они заканчивали. Перед первым вылетом никто толком не смог уснуть от нетерпения, хотя им повторили, что они еще долгое время не поднимутся в воздух без инструктора на борту, и что все, что им предстоит первое время – это круговой полет над аэродромом, не считая взлета и посадки. Многие из них оказались внутри настоящего бомбардировщика впервые, и отбитых о переборки носов и лбов было не перечесть. «От винта!», орал Баки, высовываясь из пилотской кабины, просто чтобы повеселить народ, и Гейл рядом закатывал глаза, но сделать ничего не мог. «Я не с ним», изобразил он в боковое окно. На полосе захихикали, но в кабине этого не слышали за ревом моторов. Баки помнил, как они переглянулись перед вылетом, и как Гейл усмехнулся и приподнял бровь, когда Баки перекрестился, не удержавшись. Контрольную проверку они провели два раза, по очереди, и год спустя Баки расхохотался бы над тем, какие они были невыносимо осторожные и при этом решительные донельзя, как дети, задумавшие шалость или розыгрыш. Перед вылетом они бросили монетку, чтобы выяснить, кто полетит в кресле первого пилота, и Баки проиграл, так что теперь подчеркнуто внимательно следил за действиями Гейла слева. Тот обьявил взлет, и самолет начал разбег по полосе, а потом плавно оторвался от земли. Они набирали скорость и высоту, и были, черт возьми, в воздухе, наконец-то; Баки присвистнул и покосился на друга. «Поднять шасси», скомандовал тот, и Баки, выполняя, слышал улыбку в его голосе. А потом Клевен положил штурвал влево, закладывая вираж, и самолет, тяжелый и неповоротливый, как черепаха, подчинился без единого возражения. «Спокойно, детка», позволил себе Баки, пока земля и небо в окнах кабины менялись местами, «это тебе не дикое родео». Он даже насвистывает кантри-песенку, пока друг выравнивает «Крепость» в воздухе. «Клевен! Иган!», цедит в микрофон инструктор, и Баки отговаривается, мол, тысяча извинений, сэр, больше не повторится. «Эту не поет даже моя бабушка, Баки», говорит Гейл идеально ровным голосом во включенный микрофон, «и ты явно никогда не бывал на родео, так что, может быть, теперь наверстаешь». Инструктор приказывает отставить разговоры, и кто-то, бортстрелок или радист, хихикает, прежде чем Баки слышит щелчки в наушниках. Самолет плывет сквозь облака, как корабль; вокруг синеет небо. Баки запрашивает координаты учебной цели у навигатора, тот рассчитывает курс, и Гейл повторяет данные эхом. В тот раз они отбомбились точно по цели, их бомбардир удостоился похвалы от офицеров; обратно к лагерю поворачивали в молчании, и виражей Бак больше не закладывал. Молчать с ним вот так, бок о бок в залитой солнцем кабине, было приятно, и что-то холодило Баки пальцы, когда их руки сталкивались на двурогом рычаге между их кресел. Перед посадкой Гейл устроил перекличку, и весь экипаж отчитался о своем полном благополучии; «снижаемся?», спросил Баки, и Клевен кивнул и снял маску, давая знак, что Баки тоже может, и они синхронно выдохнули, словно впервые за весь полет. Второй или третий учебный вылет закончился жесткой посадкой, они снова летели вместе, и, посадив самолет, просто сидели, слушая затихающий рокот двигателей. У Гейла на скуле сияла ссадина, Баки тоже досталось, но не то чтобы пара синяков считалась повреждением, так что они просто восстанавливали дыхание, не торопясь покидать самолет. Адреналин еще бурлил в крови, когда Гейл наконец поднялся первым, сутулясь в тесной кабине, и протянул Баки руку. В тот день им устроили допрос, как после боевого вылета, но быстрый и, как чувствовал Баки, не строгий; у них с Гейлом уже была какая-никакая репутация. Репутация надежных пилотов и лидеров, хотел бы он пояснить во избежание непонимания. Многие офицеры никогда не касались штурвала, а они умели посадить самолет на воду, в поле или в гористой местности, если уж слишком не повезет. Тем же вечером они всей эскадрильей горланили песни в баре и накачивались дрянными коктейлями, и у Баки звенело в ушах, когда он, отдавая себе отчет в том, что делает, фактически повис на Клевене у стойки. От Гейла пахло «колой», которую он пил, и чужими сигаретами: Баки уже знал, что он не курит. Он старательно подпевает кантри-блюзу, который кто-то ставит, и изучает реакцию Гейла; на середине песни тот краснеет, как младшеклассница, и кладет голову Баки на плечо, и Баки внезапно осознает, что не знает, что со всем этим делать. *** Подьемы в половину пятого утра, брифинг и сверка часов, имитации боевых вылетов или внезапные экзамены по бомбовому прицелу и навигации, плотный строй самолетов в воздухе, крыло, разбитое в клочья, взрыв «Крепости» в воздухе и дым на взлетной полосе. Нервы и истерики, но без кошмаров по ночам, это ведь всего лишь тренировки. В Небраске Баки не понимал разницы между неудачной посадкой из-за заклинившего закрылка и неудачной посадкой после тяжелого обстрела. Он не уверен, что им это объясняли. Он улетает в Англию без Клевена, но экипаж подбирается отличный, и долетают они без проблем, если не считать того, что в Гренландии на Баки накатывает, и он громит половину бара. Через пару дней у него первый боевой вылет, и он не знает, как смотреть в глаза тем, кто летит с ним, но экипаж сгружается вокруг него без всяких напоминаний, и смотрит ему в рот, «майор, мы рады, что вы с нами», так что все, что остается ему – взлететь и выполнить задание. Он пытается написать Баку, но не может придумать, какими словами выразить, как это – зажимать рану на шее бортмеханика, и одновременно на пару с пилотом пытаться не уронить чертову ревущую «Крепость». Это не то, что травить анекдоты на лекциях. В конце концов, он решает дождаться, пока Бак увидит все сам, и не может уснуть пару ночей, но, в общем, держится молодцом. *** Бак прилетает через три недели; до Джона успевают дойти слухи о его тяжелой посадке в Гренландии, и он даже не удивлен. Он показывает другу базу, и, когда узнает о его предстоящем вылете, переводит разговор на ерунду вроде того, как они справились с хаски на борту, и Бак, может быть, подыгрывает ему, потому что не спрашивает, как это было – летать среди зениток. Утром перед первым вылетом Бака Джону удается всучить тому счастливые два доллара и убедиться, что тот спокоен и даже что-то съел за завтраком, так что он отправляется в штаб, почти не переживая. Погода вроде бы ясная, но на высоте, возможно, будет мерзкое месиво из облаков, с которым он уже имел удовольствие познакомиться. Баки понимает, что быть в небе, возможно, – проще, чем оставаться на земле, не находя себе места, и на целую секунду даже проникается симпатией к командованию. Первое, что он видит – Бак сажает самолет без закрылков, оба крыла в клочки, и вдобавок им прострелили мотор; но Гейл цел, и Баки везет его на допрос, надеясь, что руки на руле не так уж заметно дрожат. Он говорит: «я не знал, как сказать», и даже: «я должен был быть там с тобой», и, похоже, Бака это успокаивает: он не отвечает, но и не спорит. Перед допросом он отдает Баки свою стопку с ромом, и тот опустошает ее одним долгим глотком. В ту ночь они ворочаются в постелях, но не разговаривают. На следующий день они гуляют по аэродрому, и даже шутят, и Бак разве что бледнее, чем обычно, но все как будто в относительном порядке. *** Около месяца спустя Джон напрашивается лететь с эскадрильей, и, конечно же, они летят через немецкие территории, чтобы приземлиться в самой Африке. Во время брифинга Гейл буравит его взглядом, но Джон знает, что не в его характере устраивать спор перед вылетом. У них слишком много дел, чтобы прощаться, да они, в целом, этого и не делают толком; Баки хлопает Гейла по плечу, и говорит: «увидимся вечером», тот кивает ему, и они расходятся к своим экипажам. Погода отвратительно нелетная, и это знают все, включая командование, но приказ есть приказ, так что они летят, пусть это и абсурд. Баки крутит головой, высматривая «тройку» с Гейлом во главе, и все вроде бы идет неплохо, пока он не оборачивается в пятидесятый раз и не видит черные клубы дыма, которые испускает «Крепость» во главе формации. Он бросается на нос и хватает пулемет. Вокруг шум, крики и истошный грохот; ему кажется, он попадает в истребитель, глаза застилает пелена, но он продолжает целиться. Ему кажется, это длится вечность, но вот они над водой, и обстрел прекращается. Самолет Гейла сбрасывает скорость, и двигатели явно повреждены, но он в воздухе, поэтому Баки отвлекается на своих. Только бы добраться до Африки. Когда они наконец видят ее, оранжевое небо и пустыню внизу, кто-то едва не всхлипывает в микрофон. Они сажают самолет на полосу и выходят, и ноги каким-то чудом их держат. Баки отходит, бегло осмотрев свою команду, и всматривается в небо. Он видит, как снижается группа самолетов, и как один сворачивает к полосе, опускается все ниже и ниже, не выпуская закрылков и шасси, а потом фланирует – в тишине. И, у самой земли выпустив наконец шасси, приземляется прямо на полосу. Когда он видит Гейла у самолета, он подходит к нему почти с осторожностью, наблюдая, а в груди тем временем знакомо щекочет. После всего, что было сегодня в небе, у Баки как-то не осталось вопросов. Он знает, что чувствует. В голове, несмотря на увиденный хаос, взрывы и смерти, становится очень ясно. Но Гейл смотрит сквозь него, у него красные глаза и кровь на лице, и Баки не хватает духу его коснуться: Баки, подбившему истребитель и пересекшему половину Европы и море в придачу. Так что он говорит что-то, как ему кажется, ободряющее, только это Бака не успокаивает. Но сегодня вечером они живы, и под ногами у них – твердая земля, пусть и незнакомая; Баки обнимает Гейла за плечи, заставляя его опереться на себя, не слушая его бессмысленных возражений. «Идем», говорит он ему в волосы, (кровь и электрический запах пилотской кабины), «тебе нужно поспать, нам всем бы не помешало». Над головами у них – темно-бурый закат; как в кино.