Котёнок по кличке Бездомный

Пара жалких, горьких слёз разбились о мягкую подушку. Гроза казалась Ване страшнее жестокого марша революции, который он наблюдал совсем юношей. Гром, дробящий реальность на короткие сотрясения, пугал так сильно, что тряслись уставшие колени. Бездомный ощущал себя под стать псевдониму — будто нет окон, нет хорошей пижамы и теплого молока на столе, есть только он, гроза, и бесконечный беспорядок, в котором он никак не может найти «домашний» покой. Молния озарила комнату, не оснащённую искусственным светом. Он явился снова — неожиданно и эпатажно. В этот раз без трости: руки иностранца были аккуратно сложены, будто он всё ещё не расстался с набалдашником в виде пуделя. Ваня испугался, начал рыдать ещё пуще, чем совсем не обрадовал гостя. Иван, конечно, его боялся. А этому знакомому Пилата, кажется, нужна была другая эмоция, а не терпкий, липкий, как лёд, ужас. — Кто вы такой? — Поэт держал в руках одеяло, прислонив его к плечам, не в силах представить себе, что ещё недавно он глумился над всеми суеверными, а теперь боялся даже голову высунуть наружу, не перекрестившись. — Что вам от меня надо? Хотите убить, как Мишу? Незнакомец вздохнул. Присел на край Ваниной койки, словно ангел на редких религиозных картинах. Ничего опасного у этого странного человека в руках не было — ни ножа, ни шпаги, ни даже простого карандаша, который он, конечно, мог бы подобрать со стола, но почему-то не подобрал. Ваня шмыгнул слезами, натёкшими в глотку, и накрылся одеялом с головой. — Воланд! — Незнакомец раздражённо сорвал с пугливого поэта одеяло. Вздохнул, моргнув зелёным глазом. — Ты можешь называть меня Воланд. От этого легче? Иван, конечно, происхождения имени не понял, и даже прикусил губу, не зная, что ответить. Да, ему очень не хватало сведений об имени преступника, но получив эти самые сведения, никакого удовлетворения борец за права литераторов не получил. Даже наоборот, его как-то расстроило, что такое красивое имя носит человек, совершивший столь подлый поступок. Или не расстроило. Ваня ещё не понял: внутри него боролись две сущности, которые в отдельности ничего-то из себя, вообще-то, не представляли, но мириться упорно не желали. Одна из них восхищалась гостем: красивый мужчина в самом расцвете сил, ухоженный, элегантный, с приятным акцентом и невообразимым багажом жизненного опыта (из тяжёлой от слез головы поэта всё никак не шёл рассказ про Пилата) не мог не вызывать восхищения. Другая же сторона упорно стояла на том, что смерть Берлиоза и его собственное заточение в этой приятной, но всё же тюрьме, — это рук дело ныне представившегося Воланда, и что, вообще-то, оба дела скверные, и за них стоит судить по всей строгости. Доводы своей второй, свежеприобритенной личности (хотя, наверное, это всё же была личность старая, оставшаяся своими мыслями и чувствами в моменте, когда голова несчастного Михаила Берлиоза поскакала, словно мячик, по рельсам) Ваня слушать не стал — Миша почти сутки как был мёртв, а вот Воланд сидел перед ним интересный, и вполне живой. Надо было брать тепленьким. — Воланд. — Ваня вытер под носом неприятную слизь и стушевался. Нельзя было показывать этому чёрту своих слабостей, а слёзы именно слабым его и представляли. — Чего ж тебе надо то от меня, Воланд? — Мне? От тебя? — Воланд рассмеялся. Очень, между прочим, аккуратно и приятно. Оскорбить он явно не хотел, но напомнить о том, кто в этой ситуации хозяин, ему было просто необходимо. — Ванечка, это тебе нужна моя помощь. Руки иностранца (хотя, Ваня уже, конечно, давно начал сомневаться, что это иностранец) ласково заскользили по Иванову лицу. В этот раз на Воланде не было перчаток — руки его были холодные, но приятные. Ровно до того момента, когда осторожный большой палец задел вчерашнюю ссадину — сразу стало больно и Бездомный заныл. Он вообще весь был раненый, а после насильственного мытья пострадавшая кожа болела ещё больше. Но вот осторожные прикосновения, изучающие застывшие капли крови, Ваню радовали, хотя точно не должны были. — А вот и не нужна! — Иван дернулся, испуганно отстранившись от прикосновения. А потом опять прислонился к ласковым рукам. Без холода было ещё хуже — за окном все ещё громыхало, щека болела, и всем, кроме этого проклятого специалиста по чёрной магии на Ваню было всё равно. Конечно, это было логично и, может быть, правильно — кому нужен двадцатитрехлетний шизофреник с дурными стихами? Молния разрезала тёмное небо пополам, осветив собой всю округу, словно солнце. Иван испуганно клюнул носом в чужую шею, пропахшую терпким, дорогим парфюмом. — Веди себя хорошо и я прекращу это безобразие на улице. — Воланд осторожно убрал рыжеватую прядь за покрасневшее ухо, а потом отстранил от себя травмоопасную голову за волосы. — Ты же не любишь, когда громыхает? Ваня не любил грозу. А вот шея незнакомца ему даже понравилась — напряжённая, сильная, но хрупкая на вид. Беспокоило только отсутствие пульса — носом Иван не почувствовал никакого шевеления, но списал это всё на слабую чувствительность опухшего от истерики органа чувств. А вот Воланд, кажется, снисходительно был недоволен тем, что его так нагло трогают (и при этом не руками) за шею. Поэтому голову неудачливого поэта и крайне удачливого шизофреника он ловким, безболезненным движением устроил у себя на коленях. — Так я и поверил, что ты погодой управляешь. — Недовольно хмыкнул Ваня, впрочем, пристроившись на качественных, иностранных брюках. Это было неправильно по всем морально-этическим принципам, которые Иван, несмотря на атеизм, все же исповедовал. И колени Воланда, вообще-то, были совершенно холодные, но Ваня тёрся о них здоровой щекой и чувствовал, что это та самая забота, которой ему так сильно не хватало. Стравинский — да, был теплый на вид и руки у него были теплые, но его безразличие делало все его мнимое участие таким гадким, что поэт желал никогда больше не дотрагиваться до этих рук. А вот дотронуться до Воланда он не то что мечтал, он уже во всю претворял все свои планы в жизнь. — Почему они, эти больничные сволочи, — Воланд осторожно убрал Ванину руку с собственного колена, будто то было совершенно больным. — Только спиртом протёрли твои раны? Так не годится! Прохладные пальцы утонули в Ваниных волосах. Было немного щекотно, но очень-очень приятно. Только вот Воланд решил не задерживаться в таком положении — он полез во внутренний карман пиджака и вынул оттуда очень красивый, переливающийся, словно алмазный контейнер. Только Ивана это, конечно, не обрадовало — он начал недовольно тарахтеть, сам не понимая, как его горло вообще способно издавать такие машинные звуки. — Всё у меня с ранами нормально… — Ваня покраснел и нахмурился. Да, ему самому были неприятны все процедуры с мылом и спиртом, но заботы от такого человека он точно не ожидал. Только непонятных кремов от убийцы ему не хватало! Зелёный глаз гостя посмотрел совсем дико. Бездомный даже испугался, что его сейчас ударят, и ударят не просто, а именно по той несчастной щеке, которая так удобно лежала под рукой Воланда. Но нет, осторожные пальцы лишь отворили замок на произведении искусства и никак не хотели причинять боль бедняжке. — Ну как же это нормально, если колено у тебя болит, на руке след, извини меня, от зубов, а щека вообще разодрана так, как будто ты с собаками дрался? — Воланд ласковым движением набрал содержимое красивого контейнера на пальцы и начал втирать субстанцию Ване в щёку. — Ты заслужил лучшего отношения. Упоминать о том, что «собакой» которая «разодрала ему щеку» был, по сути, сам Воланд, за которым Бездомный усердно гнался, Иван, конечно же, не стал. Крем был уж больно приятный. И забота от прохладных рук, которые нежничали, подстраивались под рельеф поражённой кожи — тоже была приятна. Ваня даже забыл, что за окном громыхает противная погода — Воланд заставлял забыть и о погоде, и о том, что он вообще-то находится в непонятной лечебнице, и что Миша Берлиоз умер, а нежные руки могут нести на себе эту кровь. Всё это было так сложно, так непонятно и грустно, что Ваня предпочитал об этом не думать, а только тёрся щекой о чужое, худое бедро, представляя, что он и не человек, а котёнок, которого не волнует, кому принадлежат руки, которые его гладят, его волнует только ласка. — Я? Нет! — Иван недовольно шмыгнул носом. Такие сомнительные тезисы очень его отвлекали от отдыха на приятных коленях. — Я же бездарность! Ничего из себя не представляю, ничего для страны полезного сделать не могу… Где-то наверху громко вздохнули. Ваня прикрыл глаза для самообороны — если не видеть удара, будет не так больно. Но его снова никто не ударил. Воланд осторожно задрал рукав Ваниной пижамы, обнажив самую неприятную рану, которая кровила, и на которую врачи должного внимания вообще не обратили. — Ну почему бездарность? У тебя был очень неплохой эпизод в той… Поэме про Христа. — Воланд осторожно прошёлся по следу, оставленному Ваниными зубами на Ваниной руке. — Как же там было? Горестная картина: крестьянство, пьянство, поповское шарлатанство, цари, дворянство, властная гнусь… Матушка-Русь! Ваня эти строчки очень хорошо помнил. А ещё помнил, что Берлиоз сначала вычеркнул их, а потом уже заругал всю поэму, потому что сначала ему, конечно, не понравилось именно то, что в поэме о Христе упоминается Русь, а потом уже то, что в поэме о Христе упоминается Христос. Откуда Воланд знал о существовании этих строк? Ваня хмыкнул, потирая носом хлопок на бедре лекаря. Воланд любовно погладил больную руку, и уже через пару секунд на руке не осталось даже следа от зубов, которыми Иван нервно сжимал свое запястье. — Это исключение. — Бездомный с изумлением всматривался в свою ещё недавно больную руку. Похвала ему была приятна, его вообще редко хвалили. Обычно ругали: за пьянство, за плохие стихи, за дурость, потому что он не понимал намёков людей более опытных, за всё, за что можно ругать, Ваню ругали. Даже за попытку поймать явно организованную преступную группировку его наказали, заточив в этом милом раю с окнами в ад. Но даже непогода не мешала поэту стремиться на волю. Хотя, так как стремление на волю было делом, решительно, провальным, он лишь всхлипнул и прикусил язык, стараясь не заплакать от страха и горя. — Если бы у каждого писателя каждая строчка была великолепна, не было бы такого понятия «цитата». — Воланд улыбнулся, осторожно поднимая Ванину голову. — Всегда есть что-то, что получается лучше… Не значит же это, что ты бездарность. К тому же на фоне всей иронии о Христе эти строчки звучат отчаянно-красиво. Похвала засела у Вани в душе настолько, что он даже не заметил, как Воланд оказался перед ним на коленях и начал стягивать с него штаны. Произошло это как-то настолько естественно, под шикарные слова, что очнулся Иван только когда под сердцем у него стало сладко и тяжело до такой степени, что нельзя было не воспылать щеками при виде похотливого взгляда. Взгляда одного, зелёного глаза. Чёрный всё так же оставался участливым и ласковым. — Ты что делаешь, чернокнижник? — Вскричал Ваня, пытаясь отстранить наглеца от себя, почему-то, за волосы. — Эй, эй! Я не такой! Воланд только мило улыбнулся, стянув штаны с больного окончательно. Оставшись в одном нижнем белье, Ваня закусил губу, начиная ныть, потому что его никак не хотели отпускать, даже несмотря на взъерошенные волосы. Беспорядок на голове жестокому извращенцу явно не нравился, но делать он с этим ничего не стал, только огладил Ванино колено нежным, широким движением. — Успокойся ты, а? — Воланд снова набрал крем на свои прохладные пальцы. — Я тебя лечу, понятно? Извиняюсь за вчерашние неудобства. Ты из-за меня оказался сначала в ужасе, потом в кальсонах, и ещё после этого в сумасшедшем доме. Я чувствую себя прямо-таки гадко от того, что невинный человек страдает. А ты мне вину искупить не даёшь, дурень! Колено у Вани болело больше всего. Но после крема сразу перестало, и Бездомный даже не понял, от того ли это, что мазь была волшебная, или от того, что руки у специалиста по чёрной магии были действительно магическими. Воланду, конечно, верить вовсе не хотелось — он говорил о том, что чувствует себя виноватым, но так нагло улыбался, трогая больное колено, и так пошло заезжал на внутреннюю сторону бедра, что Иван начал сомневаться: это его так лечат или соблазняют? И самое смешное: оба варианта казались поэту одинаково привлекательными. Но первый, конечно, более привлекательным, потому что кокетничать, словно ресторанная барышня, после столь сильных эмоциональных потрясений, Ваня не был готов. Он вообще никогда не был готов поддаваться под густые, тянущиеся, как карамель, попытки соблазнения от кого бы то ни было. Но Воланд был не из этой оперы. Ваня вообще не мог сравнить его ни с чем, кроме многочисленных синонимов нечисти, которые то и дело возникали в голове. Иван даже, вспомнив свои заурядные фольклорные познания, решил сравнить гостя со словом «лихо», но забылся, когда обнаружил на себе штаны, а Воланда рядом с собой на койке. — Ну чего ты всё такой недовольный? — Иван не успел даже рот открыть, а холодные, слегка влажные от крема руки, уже прижимали его к пропахшему вечерней Москвой пиджаку. Воланд вздохнул, обнимая молодые плечи. — Ты как бездомный котёнок. Ругают — не нравится, гладят — боится. Кормят, поят, одевают, спать укладывают — шипит, свободу ему подавай. На последних строчках серьёзный до этого консультант рассмеялся и совсем щекотно погладил Ваню по рёбрам, причем так нагло задрав ему рубашку, что поэт почувствовал себя не самодостаточным членом Массолита, но маленьким беспомощным котёнком, который только и может царапать набитые чем-то плотным плечики пиджака. Воланд сухими губами провел от недовольного уголка чужого рта до красных ушей, заставляя стыдливые мурашки бежать по итак пристыжённому телу. — А расскажи мне про Пилата. — Ваня взобрался на чужие колени, почти мурлыкая. Ничего в этой просьбе не показалось ему странным: предыдущий рассказ был кровавым, золотым, страшным и гнетущим, но увлекательным, и продолжение пропускать совсем не хотелось. — Про Пилата? В качестве сказки на ночь? — Воланд снова посмеялся, ласково ероша своему новоиспечённому «котёнку» волосы. — Ну, слушай про Пилата…