Занозы

Это как занозы вытаскивать. Дергает болью, зудит, раздувает в груди тесный пузырь тревоги. И пальцы дрожат. Хочется вытащить это все, чтобы уже улеглось, прекратилось, чтобы перестало. А их так много. Не заканчиваются. Едва одна покидает кожу, рядом уже фантомно жжется другая. Их нельзя вытащить до конца. Какие-то все равно останутся. Какие-то все равно будут причинять боль и дальше. И тебе начинает казаться, что без этого тревожного шершавого дискомфорта ты уже и не сможешь никогда жить. И боязно. Боязно касаться, страшно снова ощутить острую резь, терпкую панику. Снова вогнать тысячи маленьких кусочков туда – под кожу, где нежно и ранимо, где никак не заживает. Вот и он так же. Боится. А сам только глубже их загоняет. Сколько уже смертей сквозь истрепавшееся сердце прошло? Сколько слез из-под воспаленных век расчертили пергамент щек? Как много этой накатывающей нестерпимой боли просеяла душа? Ее ведь изрешетило, порвало в клочья, с грубых краев непереставая сукровицей стекает отчаяние, горечь. Так вынужденно, так неизлечимо. Но что ни рассвет, то новая прореха. Он уже даже сшивать их не пытается. Заполняет дыры как может – неумело, с подступающей к горлу истерикой, булькающим клокочущим плачем. Заполняет привычным взглядом в насмешливое небо, хитрыми улыбками, весельем в ожесточившихся против воли чертах лица. А еще натужным беззаботным смехом, искусственным-искусственным-искусственным, ненастоящим, гнилым, лживым – таким отвратительным, дурным, что тошнит. От самого себя тошнит, но выблевать сил нет, потому что внутри ничего. Одно большое темное сплошное ничего. Холод и сосущая пустота вместо золотого греющего нутра. Кармин крови на графите одеяний. Уродливые бугры клейма на груди, в коже, в сути, в сознании в каждой трухлявой клеточке проклятого теперь тела. Все что было – отдано. Не зазря, не попусту, не жалеет, но так оборванно. Так болезненно. И душа по ночам тоскливо воет. Как будто ее еще кто-то может услышать. Как будто ее агонию слышно за пределами кривого оскала на мертвенно-бледном лице, за категоричным безжалостным воплем флейты. Последнее красивое, что осталось в его жизни, кстати. Флейта и ее надрывная пронзительная песня. Услышал бы хоть кто этот вопль о помощи. Расшифровал бы хоть кто чудовищную усталость и ненависть к себе за вечно наглым антрацитом давящего взгляда. Хоть кто-то, ну же! Так темно и пусто, так больно-больно-больно, непрекращающеся больно, будто его жрут заживо его же мертвецы. Как забавно, они ведь и правда его точат. Только не те, которых он каждый раз мрачной решимостью призывает из-за Грани. А те, которых он не звал, которых не хотел, которых бы ни за что не хотел помнить. Если б мог. Не может. А их ведь там уже не пара, уже вереница. И у каждого на лице будто вопрос: за что? Ему тоже хочется спросить за что. За что вот это все? За что нервная судорога пальцев, за что непрекращающийся кошмар, за что новые и новые мертвецы. За что раздирающий в кровь уши и самое Я шепот, зовущий невесть куда и невесть зачем. За что он жив, милостивые Небожители? Они смеются над ним тонкой трелью ранних птиц, насмешливо роняют на бледное лицо нежные цвета все новых и новых рассветов. «Смотри, живи, продолжай спрашивать. Это твое наказание». Живи вопреки. И продолжай не понимать почему. Вот тебе лживая цель, вот тебе нега спокойных ласковых дней, лови улыбки не тех, кого хотелось бы, слушай как тебя ненавидит мир, живи. Живи и не чувствуй жизни. Он так редко теперь смотрит в небо. Какой смысл, если подняться туда больше никак нельзя? Если буйная сталь больше никогда не дрогнет под ногами, вознося. Если это небо смеется истерично и ржаво, проливая на высохшие склеры багрянец все новых потерь, все новых дней. Это небо ему больше ничего и никогда не скажет. Не прошепчет многоголосием разнонаправленных ветров, не улыбнется глубокими сизыми глазами брата, не поцелует нежностью сестринской любви, не потреплет жесткие волосы ласковой ладонью того, кто почти заменил отца. Почти. Он теперь тоже почти. Почти жив, почти мертв, почти уничтожен, почти счастлив, почти спокоен, почти на грани, почти спит, почти пробудился, почти ест, почти глотает колючий горький воздух. Почти человек. Почти целая душа. Уже не совсем. Уже совсем не. Духи, когда же было иначе? Почти забыл. Забыл. Совсем забыл. Не помнит уже, ни дивного лотосового аромата, ни упругость прохладных озер. Забыл вибрации чужого смеха, не может вспомнить терпкую остринку любимого супа. Как же его там называли? Забыл. А ведь когда-то это было самым важным. Единственно важным. Что важно теперь? Узнать «зачем». А шея болит, если вдруг вспоминает поглядеть в ненавистную теперь синеву. Он правда думал, что больнее не бывает. Небожители дали ему ответ на вопрос. Швырнули в лицо вместе с осознанием – это все было не про то. Это все было насмешкой. На, глотай, жри, вспарывай себе брюхо. Потому что ответ – незачем. Ты, жизнь твоя, мысли и цели твои – все труха неприглядная, не нужно это никому. Потому что кровь в этот раз не карминовая. Ализариновая. Потому что крови этой быть не должно. Было. А она течет равнодушно и бегло, будто всегда к этому готовилась. Окропляет золото одежд, пачкает, марает, рвет душу на новые части, снова болью, снова выплаканными слезами и отчаянием. На, гляди. Это твое «зачем». Это твои идеалы. Доволен? Что же не улыбаешься больше? Что же не бахвалишься? Всех переиграл? Кого, себя же? Слабак. А им всем твои объяснения не нужны. Никому не нужны. Потому что виноват – кругом и во всем. Тони в этом, глотай это, задохнись, захлебнись, тебе и в небо-то позорно смотреть. Вспоминай их – каждого, кто в него по твоей вине посмотрел в последний раз. Вспоминай, рыдай, корчуй семена своего света, нет в тебе ничего, давно уже нет, никакой ты не Герой. Так, дым воспоминаний. О тебе даже воспоминаний не останется, знаешь? Только ненависть. Твоя. К тебе. Из-за тебя. Помни о том, что снова теряешь, когда румянцевый отзвук былого величия в последний раз вдалеке увидишь. Помни, когда мелодия флейты из красивой в уродливую и рваную превратится, когда злоба и ненависть будут под кожей зудеть паршивым пламенем, когда собственная вина расковыряет кровоточащие дыры заноз сильнее, чем сотни яростных взглядов. Помни, когда тьмы станет так много, что дышать не сможешь, что нутро сингулярностью обернется и уничтожит последнее дорогое. Помни, когда насмешливый блеск стали не из твоей груди торчать будет. Потому что не заслужил умереть достойно. Уже нет. Помни, когда снова будешь жив вопреки. Когда забытое и важное осыпется сквозь дрожащие пальцы колючим песком. Когда в копилке мертвецов станет на одного больше. Когда еще одни глаза застынут неприглядными останками. Одними из. Но такими важными. Когда смотреть они будут не в небо, а почему-то на тебя. Помни. Жри. Вот твое «зачем». Ты так много и яростно чувствовал. Жил напалмом, горел сверхновой, душа благородством и порывами пела, звенела, хохотала, даже когда начал черту переходить. Ты так прекрасен был в своем свете. И так отвратителен в своей тьме. Даже если не по своей вине туда шагнул. Даже если пришлось. Даже если не мог иначе. Кто теперь станет разбираться? Твое имя забудут, забудут твой юный звонкий смех, забудут идеалы и стремления. Запомнят только карминовую злобу, мрачный глянец флейты и тревожную визгливую песню. И погибель, да. Только ее имя теперь и будут вспоминать рядом с твоим. Ты так ярко жил. А на смерть не хватило. Не хватило умереть достойно, не хватило хоть кого-то спасти от вереницы глаз-в-небеса, не хватило сил подарить улыбок и тепла на сто лет вперед. Не смог, не осилил, только одному человеку свое золото души отдал и то криво-косо. Какой прок от этого твоего подарка вымученного, если брат не улыбнется никогда больше, не прикроет глаза мягко, услышав твое имя? Если племянник не коснется нежных пальцев матери, если заменивший отца никогда больше супруге не улыбнется? Если красивое неподвижное лицо навсегда окажется заложником белоснежного траура? Какой прок? Нет его, как и твоего «зачем». И не будет. Зато снова в сизую пронзительную вышину посмотрел, даже шею изгибать не пришлось. Ветер рвал остервенело мрак одежд и озорство алой ленты. Покинула одеревеневшие пальцы проклятая флейта, разучившаяся петь под гнилой конец. Только смертельно ныло место, где сердце должно было быть. И не только оно, конечно. Только треснули ярким багрянцем губы. Только в вязком ужасе распахнулись чужие глаза. А слез так и не было. Жил ярко, да. Погиб только искалечено, ломанно. Так и не смог свои занозы до конца вытащить, не справился, упустил легкомысленно загноение, думал переживет, думал в следующий раз будет не больно. Но когда у А-Сяня чего было правильно? В последний раз веки оказалось опустить куда легче, чем все-таки попытаться вытащить все занозы.