Отсчет

Двадцать четыре часа. Таймер вспыхивает крошечной блеклой голограммой, информируя о начале отсчета, и гаснет, оставляя только обманчиво приятное ощущение не-соприкосновения платины с кожей. Идеальная конструкция. Идеально облегает запястье. Почти не ощущается. Двадцать три пятьдесят девять. Двадцать три пятьдесят восемь. Двадцать три… — Потрать время с умом, — сухо советует Тесей и отворачивается; он потерял интерес к Икару еще там, в пахнущем пудрой зале телешоу, но удосужился уделить ему еще одну минуту. В гримерке, где призрачно тихие помощники снимают с него микрофон и невесомыми движениями стряхивают пудру с плеч правительского плаща. Икар чувствует, как теряет лицо; лицевые мышцы клинит и кривит, когда он выдыхает — не в попытке передразнить, нет, он бы никогда не посмел, но будто в попытке разыграть последнюю карту: — С умом... Последнюю карту. Может, это угроза, которая должна его напугать. Может, Тесей не станет. Но вот лицо Тесея — в зеркале, занимающем половину стены. Икар никогда не был знатоком человеческих душ, нет, с этим лучше к Бруту, ну, или к Лие, они умеют ловить микровыражения, понимать все с чужого полувздоха... Но даже ему становится очевидно. Станет. Двадцать три часа пятьдесят шесть минут спустя Тесей наденет на него медь. Когда Тесей выходит из гримерки, Икару кажется, что смерть наступит мгновенно. Что он уже, собственно, умер. Но проходит секунда, другая. Так и разъедает ноздри густой аромат лака для волос, так и моргает лампа под потолком, так и висит у самой верхушки зеркала отпечаток чьих-то сложенных бантиком губ. В голове звенит. Оглушительно и абсолютно тихо. Вот оно, думает Икар. Вот она — ясность мыслей человека, обреченного на… На. Вот оно, оказывается, как. Свербящий нос, жар в ладонях, тошнота. — Зевс всемогущий! — от души ругается Деметра, когда, замерев на пороге гримерки с любимым своим бутафорским микрофоном, обнаруживает Икара рухнувшим на колени возле простенького утилизатора. К запаху лака примешивается желчная кислинка. Деметра плотнее сжимает губы и, быстро оглянувшись, наклоняется, мазнув по полу длинным золотым рукавом. — Икар. Послушайте меня внимательно. Вам нужно уходить из... — Простите, — шепчет Икар и, не различая обращенных к нему слов, выходит из гримерки, пошатываясь и вытирая запястьем рот. Медь является высшей формой наказания; медь неснимаема, из нее нельзя вырасти, нельзя заплатить за повышение никакими достижениями. У медных не бывает достижений. Икар помнит. Помнит и вспоминает, пока бредет по полупустым улицам домой. У них в приюте были медные: те, что готовили еду, те, что мыли туалеты. Старик Олли мешал кашу огромной суповой ложкой до тех пор, пока не получал команду сменить вид деятельности. Переключиться, к примеру, на тарелки. Мальчишки любили над ним потешаться: кинуть хлебным мякишем, отнять ложку, плюнуть в суп. Олли не реагировал. Он носил маску: простую, медицинскую. У него после обнуления до меди сохранились незначительные нарушения: текла слюна изо рта. Время от времени. — Икар! Икар, да постой… Икар! Икар молча нажимает на кнопку сенсора и заходит в лифт, не замечая, что Брут практически врезается в него, с трудом успев затормозить, уперевшись ладонью в гладкую зеркальную стену кабины. Легонько ведет рукой с браслетом. Таймер загорается снова. Двадцать три, одиннадцать, тридцать девять. Лифт смыкает пасть и бесшумно возносится к вершине башни для высших статусов. Только платина и золото. Брут тяжело дышит у Икара за спиной, тепло щекоча ему ухо — и рассеянное, звонкое спокойствие, разлившееся по телу после того, как его вывернуло наизнанку, лопается в одно мгновение. — Брут… — шепчет он. — Брут! Двадцать три. Одиннадцать. Двадцать одна. Брут, судорожно вдохнув, обхватывает Икара подрагивающими руками и сжимает, неловко, некрепко и ломано. Двадцать три. Десять. Пятьдесят девять.