Интервью, которого не было

– Я хочу считать себя профессионалом, – сказал Ичикава, подливая в стакан. – Так что, если я и буду задавать чересчур личные вопросы, то… только когда решу написать твою биографию. – Что? Нет! – Атсуши даже головой помотал. – Ни в коем случае. Никаких биографий. – Почему? Я же вижу, тебе иногда так и хочется… рассказать что-нибудь этакое. Атсуши рассмеялся, опуская голову от смущения. – Нет, нет… – повторил он, прикрываясь стаканом с виски. – Это… другое. – Почему другое? Он невольно задумался. Как объяснить? – Мне временами хочется… – начал он медленно и с сомнением, – хочется поделиться чем-то, что конкретно сейчас вызывает сильные эмоции. Бывает так, что хочется что-то показать всем, что-то давно накипевшее, чему не было повода выплеснуться раньше. Но биография… там же придется рассказывать все. В основном то, о чем я рассказывать никогда никому бы не хотел… Если только самым близким людям, да и то… ты ведь понимаешь? Ичикава посмотрел на него долгим взглядом, а потом кивнул, тяжело вздохнув. – Да. Понимаю. – Да и какая биография! – Атсуши с облегчением рассмеялся. – Кто я такой, чтобы писать мою биографию, кому я нужен... – Ну, ты и сейчас много кому нужен, а лет через десять… – рассмеялся Ичикава. – Будешь уже легендой! – Вот через десять лет и поговорим! А пока пей давай! Биография! Смешно и жутко. Тем более… почти все, что без серьезных репутационных потерь можно было бы произнести вслух, Атсуши и так говорил – то в интервью, то на какой-нибудь совершенно неподходящей телепередаче… А иногда и прямо со сцены! Это было сложно. Некоторые истории… чтобы рассказать публично, сначала нужно было принять их внутри себя. Признаться самому себе, вытащить из затхлых тайников памяти затолканные туда в ужасе и отвращении воспоминания… Не все получалось сразу. Не все выходило удачно. Но в какой-то момент он почти решился, принял внутри себя и наконец сумел рассказать хоть и не все, но многое. Ощущалось это как маленькая победа – и над своим страхом прошлого, и над своим страхом будущего, и над своим страхом настоящего – страхом непринятия. Для Атсуши важней всего было ощущение любви, знание, что его любят и принимают. И то, что из-за различных его действий, как намеренных, так и нет, число фанатов неумолимо сокращается, его пугало и фрустрировало. И одновременно с этим вызывало удовлетворение, больше похожее на злорадство. Маленький ребенок, все еще живущий на самом дне его сердца, воспринимал отвержение с ужасом и парадоксальным смирением. Он был плохим. Очень плохим, никуда не годным. Он заслуживал наказания, заслуживал, чтобы от него отворачивались даже самые близкие. Он горько плакал где-то внутри и не мог заставить себя ничего сделать, чтобы исправить ситуацию – он был слабым, незначительным, от него ничто не зависело, он мог только принимать свою судьбу и испытывать бесконечную боль. А где-то неподалеку от ребенка жил и бука-подросток, чувствительный, нервный и отчаянный. Он тоже мало что мог поделать с ситуацией, но вместо смирения у него была злость и обида на весь мир. Ну и пусть, думал он, запираясь в своей комнате и врубая музыку погромче. Ну и пожалуйста. Ну и не нужны вы мне все. Обойдусь. Выживу. Плевать я хотел. Не нравлюсь, и не надо. Ребенок внутри него постоянно пытался быть для всех удобным и хорошим, ласковым, беззащитным, заранее сдавшимся на милость других – сильных и взрослых. Подросток бунтовал и не собирался прогибаться ни под кого, замыкался, отталкивал, язвил и поступал наперекор всем правилам этикета, уничтожая все достигнутые ребенком договоренности о снисхождении и ненападении… Странное сочетание. Противоречивое. Но когда Атсуши наконец увидел внутри себя этих двоих по отдельности, ему стало понятней и немного легче жить. Проще договариваться с самим собой – мотивации были очевидны. Возможно, он даже рассказал бы кому-нибудь про такое свое внутреннее устройство – если бы кто-то спросил. Но людей обычно интересовали факты, какие-то конкретные события, а не то, как он каждый день борется и договаривается со своими субличностями. Ведь даже если упомянешь что-то подобное в интервью, единственное, что скажут в ответ: «Ах, вот как? Но ведь вы справляетесь?» И всегда в таких случаях подразумевается, что ответ будет положительным. Да, я справляюсь. Да, все уже хорошо. Не стоит обо мне беспокоиться. Никто не хочет слышать о том, что у тебя какие-то некрасивые проблемы. Никто не хочет чувствовать себя неловко, словно он обязан как-то среагировать. Никто не хочет подпускать ближе положенного и испытывать эмоции ярче запланированных. Но бунтующий подросток внутри Атсуши отчаянно жаждет внимания и готов на провокации. – Мне плохо, – говорит он, глядя в глаза собеседнику. Ребенок при этом корчится от неловкости и заискивающе улыбается, пытаясь смягчить ситуацию, но подростка рвет кровью сердца. – Со мной никогда не происходит ничего хорошего. И в самом деле, почему же его все меньше и меньше приглашают на телевидение? Почему интервью у него соглашаются брать только давние приятели и только под выпивку – алкоголь способен замять самые неловкие ситуации… И даже Ичикава, самый доверенный из его собутыльников, с которым Атсуши, не под запись, конечно же, обсуждал наиболее постыдные провалы в своей жизни, никогда не спросит о некоторых вещах. Потому что он профессионал – ну, он сам так говорит. Атсуши все-таки кажется, что тот просто не хочет знать. Есть вещи, которые меняют все, и каким бы ты ни был понимающим и принимающим, от них хочется защититься. Сделать вид, что ничего не видишь и не слышишь, чтобы не пришлось реагировать не шуточками и подколками, а на самом деле. Да и все-таки. Главная тайна в жизни Атсуши касалась не только его одного, и он, даже если бы захотел, просто не имел бы права рассказать об этом кому-то. Хотя именно об этом, может быть, он бы рассказал даже с удовольствием. Ведь это была одна из тех историй, которые буквально рвались из него. И, вероятно, из всех его историй именно эта была… хорошей? Может быть, даже счастливой, как бы абсурдно это ни звучало. Атсуши суеверно не хотел даже сам для себя оформлять ее в какие-то рамки завершенности и определенности, потому что хронически не был способен поверить в счастливый финал для себя. Но время от времени он представлял, будто бы рассказывает о том, что жжется. Придумывал какие-то вопросы и тщательно формулировал ответы на них, прекрасно осознавая, что никогда не произнесет ничего подобного вслух. Но в этом проговаривании было особое, почти болезненное удовольствие. Это было признание – хотя бы для себя – своей третьей части, крошечной, слабенькой, но вполне сформировавшейся: человека, которого выбрали. Уникального. Единственного. Жизненно необходимого. И где-то в глубине себя Атсуши захлебывался от удовольствия, плескаясь в нарциссических волнах собственной значимости. И сколько бы плохих вещей с ним ни происходило буквально ежедневно, одно оставалось неизменным: в его существовании был смысл. А, значит, были и силы справляться со всеми невзгодами. – Так все-таки когда это с тобой случилось? – спросил бы Ичикава, постукивая пальцем по сигарете над пепельницей. Вид бы у него был чрезвычайно сосредоточенный, а глаза горели от любопытства и легкой зависти. Почему-то Атсуши нравилось воображать, будто у него есть что-то, чему можно позавидовать. Возможно, потому что если бы он сам был на месте собеседника, то точно позавидовал такой удаче. – Я бы хотел сказать, что это случилось еще в школе, но на самом деле тогда я ни о чем и не догадывался, – сказал Атсуши с усмешкой, которая даже в воображении звучала отвратительно самодовольно. Но пускай. В конце концов, он всегда может перепридумать этот разговор заново, если почувствует фальшь или чрезмерное отвращение к себе. – Но на самом деле все произошло позже, уже когда мы переехали в Токио. – До дебюта хотя бы? – Нет, до дебюта… условия были не те. Ичикава бы фыркнул, рассмеявшись. – Серьезно? Условия не те? Это еще как? – Правда… – Атсуши как наяву чувствовал смущение и азарт. – Помнишь, одно время были так популярны эти вендинговые автоматы? – С кровью? – Да. Их ставили в крутых заведениях в туалетах, чтобы обеспечить приватность. Вроде как при желании можно было, ни перед кем не раскрываясь, перекусить в кабинке. А в девяносто третьем их убрали из-за жалоб на негигиеничность. – Ну это и правда было негигиенично. То есть, время – между тем моментом, как у вас появились деньги на крутые бары, и девяносто третьим годом, когда убрали вендинговые автоматы? Очень интригует, как и все истории про общественные туалеты… – Это не такая история! – выкрикнул бы Атсуши сквозь смех. – Хорошо-хорошо! Как скажешь. Не такая, значит, не такая… Но общественный туалет там все-таки присутствует, да? – Это был туалет модного бара… в Осаке, кажется. Мы только отыграли концерт и пошли по барам… А они тогда открывались как грибы после дождя, один за другим. И закрывались так же стремительно. Буквально проводишь веселую ночь, на следующую хочешь повторить маршрут и не узнаешь улицы. Половина вчерашних баров не работает, на половине другие вывески. – Ты хочешь сказать, что сейчас этот исторический бар уже не существует? – Я в нем больше ни разу не был. – А жаль! – Ну… наверное. – Так что там случилось-то в этом модном одноразовом туалете? – В общем… это был второй или третий бар за ночь. То есть, мы были уже хорошо поддавшие, но еще вполне в сознании. Сидели, выпивали, и в какой-то момент Имаи встал и пошел в туалет. Я, прошу прощения за подробности, понял, что мне бы тоже не помешало, но было неловко бежать туда за ним следом и стоять под дверью, так что я дождался, пока он вернется… – Какой тактичный! – Я скорее избегал неловкости для себя, чем для него. – И искренний! Редко встречается такая обезоруживающая честность! – …хватит меня нахваливать. Да еще и так неправдоподобно. – Ну почему? Я считаю, что люди слишком мало уделяют внимания туалетному этикету. Это же важно – дать другому сделать свои дела в комфорте, правильно?.. Ладно, ладно, продолжай! – Можно, да? Спасибо… В общем, я пошел туда сразу после Имаи, и там был этот автомат, который выдавал кровь в таких маленьких пакетиках. – Прямо над унитазом? – Над раковиной. С другой стороны. – Но все равно странно… – В общем, я бы не обратил внимания, если бы не заметил на раковине каплю крови. Свежую, чуть-чуть поплывшую. Прямо у стока, ну, то есть, если бы Имаи помыл руки после того, как эта капля туда упала, вода бы ее смыла. – А Имаи-кун – очень чистоплотный человек, и точно помыл бы руки после туалета! – Ну… в общем да. Мне это показалось странным, и я заглянул в мусорное ведро. Такие маленькие ведерки, куда выкидывают санитарные принадлежности, обычно они стоят только в женских уборных… – Ничего себе! Ты в курсе таких вещей! – Но в общественных туалетах они всегда есть. Там, где нет разделения на мужские и женские. – Никогда не замечал… Ты что там рассчитывал найти, извращенец? Тут фантазия немного стопорила, Атсуши становилось одновременно смешно и стыдно, потому что… Да, это была одна из вещей, о которых говорить максимально неловко. Он был пьян и заинтригован и полез в мусорное ведро. И то, что он обнаружил в нем пакет из-под крови, моментально нарисовало в его мозгу картину того, как Имаи эту самую кровь пьет, и… это неожиданно вызвало у него такой мощный стояк, что пришлось задержаться в туалете еще на несколько минут. Выйдя потом в полутемный прокуренный бар, Атсуши чувствовал себя невероятно тяжелым и одурманенным. Весь выпитый за ночь алкоголь уже не веселил, а словно грузом лежал на плечах, пригибая к земле. Он еще немного посидел со всеми, с некоторой растерянностью поглядывая на необычно темные губы сидевшего рядом Имаи, но когда пришла пора сменить локацию, сказал, что не очень хорошо себя чувствует, и ушел в отель. Атсуши всегда старался быть предельно честным хотя бы с собой, но признать то, что фантазии об Имаи вызывают у него такой мощный прилив возбуждения, было непросто. Это ведь… ну, это был Имаи. Человек, настолько близкий и лишенный флера таинственности в его глазах, что ни о какой романтике не могло быть и речи. Черт, да они столько раз видели друг друга голыми, вусмерть пьяными и… чего уж там, Атсуши как-то даже пришлось стаскивать заснувшего Имаи с унитаза и укладывать спать. Все это способствовало тому, что они в результате стали отличными товарищами, коллегами и даже друзьями, но… – Это было так неожиданно, – сказал бы Атсуши. – То есть… ты же знаешь Имаи. Сложно было сопоставить нашего Имаи-куна и то, что он может оказаться вампиром. – Ну да, это тебе не Иссей-сан, конечно. Трудно себе такое представить. – Дело даже не в этом… Просто я думал, что знаю о нем все. А оказалось, что я понятия не имел о самом важном. Да, Имаи бы за такое интервью сделал ему выговор. Что значит, самое важное? Какая-то особенность организма не может быть самой важной при оценке личности. И вообще, Аччан, звучит так, будто ты зависимый от укусов и не можешь думать ни о чем другом. Атсуши бы наверняка стало стыдно, он бы начал оправдываться и пытаться загладить свою вину, а потом бы еще какое-то время ходил за Имаи хвостом и подозревал, что тот обижается. Имаи умел отлично обижаться так, что Атсуши чувствовал себя редкостным болваном, спасибо хоть делал он это редко и недолго. Нет, нужно было бы сказать совсем по-другому. – Просто я думал, что знаю о нем все. Что в нем нет никакой загадки, ничего, будоражащего воображение. А оказалось, что у него есть тайна, от которой меня несколько дней колотило нервным возбуждением. – Что, и он ничего не заметил? – Может быть и заметил, но ничего не сказал. И я не мог ничего сказать, потому что был не уверен. Знаешь, довольно невежливо будет подойти к человеку и сказать: я тут видел в туалете после тебя выброшенный пакет с кровью. А не вампир ли ты? – Звучит грубо. – В таких вещах никто же не признается. За очень редкими исключениями. Вынуждать вампира открыться… это просто некрасиво и жестоко. – Ну, мы все-таки не в эпоху Мэйдзи живем. Сейчас никого не топят в священных колодцах… – Но колодцы при храмах до сих пор не засыпаны. – Это верно… Ну вот, а теперь разговор сворачивает в совсем неподходящее русло. На эту тему Имаи бы ему вряд ли что-то высказал, но Атсуши знал, что тот не одобряет все эти публичные социальные комментарии, особенно когда они появляются в текстах песен. Он вообще не любит, когда из него делают жертву и не слишком-то готов самоидентифицироваться как веками угнетаемое меньшинство. – Вампиры вообще-то людей ели, – сказал он как-то Атсуши при обсуждении очередного прочитанного романа. – Ничего удивительного, что их боялись и пытались избавиться. – Но ведь сейчас это не так. – Даже сейчас встречаются такие, кто выпивают людей досуха. Просто потому что могут. – Или не умеют остановиться. – Психопаты тоже часто не умеют остановиться. – Но при этом полно людей с психическими проблемами, которые не причиняют вреда окружающим… Как и вампиры сейчас стараются вписаться в обычную жизнь. Несправедливо относиться к ним как к источнику опасности… – Но вампиры опасны. Даже те, которые пьют только донорку и ни разу не посещали легальный бар, чтобы попробовать живую кровь. Просто потому что если вампир захочет получить твою кровь, ты не сможешь ему помешать. Один на один с вампиром не справится никакой человек, даже вооруженный. Не стоит об этом забывать. Атсуши бы не мог об этом забыть при всем желании, потому что мысль о том, что если Имаи захочет, сопротивление не поможет, возбуждала его до колких мурашек. Он никогда не испытывал особого эротического интереса к вампирам и укусам просто потому, что оргазм сам по себе был вещью вполне доступной и не настолько интересной, чтобы выпрашивать его у какой-то незнакомки, которая даже лица не покажет. Атсуши больше увлекал процесс: соблазнение, ласки, соединение, взаимодействие с партнершей, чувство любви и принятия, ощущение внутренней раскрепощенности при внешней ограниченности… Оргазм был только завершающим штрихом в сексе, а с вампирами он был самоцелью, простой физической реакцией организма, и Атсуши это оставляло в недоумении. Как-то в юности Имаи дал ему попробовать покурить самодельную сигарету, и сейчас ощущения казались ему похожими. Сначала ты ждешь чего-то особенного, но ничего не происходит, а потом тело начинает реагировать словно само по себе, отдельно от мозга. Ты наблюдаешь за ним изнутри, сначала с испугом, потом уже в тоскливом ожидании, когда это все кончится… Имаи утверждал, что он просто не распробовал как следует, что нужно повторить, привыкнуть, найти свою дозировку, и все пойдет на лад, но Атсуши больше не хотелось. Алкогольное опьянение было гораздо привычней и приятней – оно было процессом, который можно контролировать, от которого можно получать удовольствие на каждой его стадии. Как и секс. Так что вампиры его интересовали скорей с эстетической точки зрения: эти их маски, таинственность, особая вычурно-драматическая атмосфера. И конечно же трагичный исторический бэкграунд. У него было несколько знакомых вампиров, Атсуши восхищался каждым из них и с каждого по-своему пытался брать пример. А их жизненные истории очень глубоко отзывались в его сердце. Это все было ему очень близко, Атсуши им сопереживал и невольно ставил себя на их место, размышляя, как бы сам вел себя в подобных обстоятельствах. Вот только Имаи был полной противоположностью тому образу вампира, который отпечатался в общественном сознании: стеснительный, но при этом любящий внимание к себе, убежденный пацифист, погруженный в свои причудливые миры, жадно интересующийся всем новым и необычным. Но именно он первый из всех вампиров вызвал у Атсуши такое мощное сексуальное желание… Нет, он по-прежнему не хотел укуса. Вернее, он не хотел только укуса. Он хотел всего: почувствовать настоящую силу этих тонких хрупких рук, осознать собственную беспомощность, доставить удовольствие всеми возможными способами, и только потом – дать напиться своей кровью… Тогда Атсуши казалось, что он хочет невозможного, и невозможность делала желание еще острей и болезненней… – И тогда ты пошел к Иссею? – Это вышло случайно, но… мне нужно было с кем-то поговорить. – С вампиром. Который понимает суть проблемы. – Да… и… Иссей, он очень хорошо понимает меня. На этом месте Ичикава бы обязательно взял паузу, чтобы принести еще одну бутылку, но на самом деле – продумать дальнейшее течение разговора. Атсуши часто замечал это за ним: стремление к не то чтобы контролю ситуации… скорее, к ее предсказуемости. Он был отличным журналистом и точно знал, что и как говорить, чтобы получить нужный результат, но временами Ичикава, он… словно бы заранее решал, что хочет услышать от Атсуши, и подводил его именно к этим ответам. Иногда это очень облегчало жизнь – Атсуши все-таки не слишком любил все эти разговоры по душам, когда нужно постоянно контролировать степень своей откровенности, и понимать, чего от него хочет журналист, было большим облегчением. Но иногда… Атсуши ничего не мог с собой поделать, ему нравилось поддразнивать Ичикаву, точно так же, как тому нравилось подшучивать над Атсуши. Ичикава все время шутил об их отношениях с Иссеем, но только потому, что был точно уверен, что они просто друзья. Атсуши не мог отрицать, что всегда был очарован практически единственным открытым вампиром на рок-сцене, а Иссей не скрывал своего расположения к нему. Но даже в вечной погоне за удовольствием, которое бы позволило хоть на минуту забыться, Атсуши бы никогда не переступил черту, а Иссей бы не позволил себе воспользоваться им как жертвой. Не посмел бы покуситься на чужую собственность… Занятно было думать о себе в таких выражениях. Собственность. От этого слова веяло пряным, жарким возбуждением, восхитительной покорностью и крепкой уверенностью в спасении. Быть собственностью ощущалось приятно и надежно, и если Атсуши и позволял себе иногда просто представить: а каково было бы принадлежать Иссею? – то ничего ужасного в этих мыслях не было. Просто воображение. В конце концов не зря же сам Иссей как-то намекнул, что жалеет о том, что не решился предложить Атсуши раньше. До того, как он стал чужой жертвой. «Истинной жертвой», – сказал он тогда, но Атсуши не слишком понял, взволнованный и смятенный от этого обтекаемого признания. Выражение выскользнуло у него из памяти, как кусочек мыла в раковину, и было смыто новыми яркими впечатлениями. И еще долго он не знал, о чем именно говорил тогда Иссей… – А что это значит? – спросил бы Ичикава, хмурясь, сбитый с толку таким переходом. – «Истинная жертва»… звучит многозначительно. Почти как «Ты избранный спаситель мира!» Или… «Ты выиграл миллиард йен!» – Ближе к «Ты выиграл миллиард йен!» – не в силах бороться со смехом, ответил бы Атсуши. – За исключением того, что тебе не заплатят. – Вообще не заплатят? – Ни йены. – Не слишком-то воодушевляет… – Ну… может быть, потом. Если все хорошо пойдет, то может и достанется что-нибудь. – Ненадежное вложение, в общем. – Абсолютно… – Ну хватит уже живот надрывать, рассказывай все по порядку! Вот… давай, выпей и соберись с силами, ты сейчас уже на пол сползешь. Атсуши не мог удержаться от глупой улыбки, даже просто представляя себе этот диалог. Не мог удержаться от того, чтобы придумывать его дальше, хотя подобный разговор совершенно выпадал из временной канвы воображаемого интервью. Ему просто нравилось вспоминать всё, что связано с Иссеем, все его слова, все его взгляды, всё его… движение навстречу, если можно так сказать. Разумеется, про «истинную жертву» тот упомянул гораздо позже – к тому моменту они были знакомы уже лет восемь или даже десять, и если бы Иссей действительно хотел, он бы точно успел раньше, но… В этом было дело. И ему, и Атсуши вполне хватало сослагательного наклонения в этой части их отношений. В подобном формате это волновало обоих, бередило воображение и чувства. Но на самом деле… на самом деле Атсуши не хотел бы принадлежать ему. И тот это прекрасно понимал и, вероятно, сам не желал обладания, ему было достаточно намеков и их обоюдного флирта. Именно поэтому тогда, когда Атсуши пришел к нему в первый раз поговорить об Имаи, в тайной надежде, что старший товарищ все поймет сам и не придется лишний раз выдавливать из себя неловкие откровения, Иссей… Он правда все понял. И они просто напились вместе так, как не напивались еще до этого ни разу. А потом Иссей рассказал… о своей первой влюбленности в человека. О том, как у него снесло крышу от подростковой гормональной бури, и он открылся однокласснику. О том, как тот впервые привел его в легальный бар, как дал выпить своей крови. О том, как тот предал его, рассказав всем, что в школе учится вампир. О том, в какой ярости был отец Иссея, когда об их семье стало известно из-за этого инцидента… – Это всегда очень тяжело, – сказал тогда Иссей. – Как бы ты ни относился к своей особенности, мысль о том, что стоит только открыться, как часть знакомых отвернутся от тебя, считая убийцей, а другая начнет рассматривать только как источник физического удовлетворения… Она довольно пугающая. Некоторые бравируют этим, но бравада всегда скрывает под собой страх – давний, неизживаемый. Что стоит им только узнать – и ты не избавишься от этого ярлыка никогда в жизни. Что бы ты ни делал, чего бы ты ни достиг, на тебя будут смотреть в первую очередь как на вампира, о тебе будут вспоминать в первую очередь как о вампире. Это станет определяющим фактом твоей личности – даже если ты за всю жизнь не выпил ни капли живой крови… Иссей улыбался, но во взгляде его было столько боли… – Открываться страшно, – сказал он, поднимая стакан в очередной раз. – Об этом стоит помнить, если ты подозреваешь кого-то. А если этот кто-то тебе небезразличен… то стоит быть вдвойне осторожным. Атсуши, оглушенный сочувствием и признательностью за откровенность, едва не плакал, слушая Иссея, глядя на его прекрасное, такое грустное в этот момент лицо… Поцелуй случился спонтанно – это был жест утешения, признательности, жест дружеской любви. И, судя по тому, как ласково Иссей улыбнулся ему после, он тоже это все прекрасно понял и не был против. А его ответный поцелуй был полон благодарности и нежности… Утро уже почти наступало, небо горело алым, вызывая будоражащие ассоциации, и Атсуши, пьяный и заведенный, вопреки всем советам старшего товарища решил, что ему нужно сию же секунду обязательно объясниться с Имаи. Потому что Атсуши ведь так его любит (это осознание пришло к нему внезапно, но оказалось таким органичным, что к нему даже не потребовалось привыкать), кто как не он сможет поддержать скрытого вампира как можно лучше? Показать ему, что бояться нечего, что его готовы принять и… и… и все такое… – И все такое? – спросил бы Ичикава со скепсисом на лице. – Так ты хотел укуса или нет? Атсуши бы задумался, но совсем ненадолго. – Наверное, нет. Нет, точно не хотел. – Но ты же говорил, что… тебя завела мысль о том, что Имаи – вампир. – Да, но не в этом смысле… Ичикава бы рассмеялся, мотая головой, и налил им обоим еще по порции. – Не в этом смысле?.. Но в каком еще смысле может завести мысль о том, что твой многолетний товарищ – вампир?.. Хотя, конечно, если у тебя даже с Иссеем дальше поцелуев не зашло… – В том и дело, – говорить об этом вслух наверняка было бы невероятно мучительно, но постепенно формулировать мысль про себя доставляло Атсуши сущее наслаждение. – Я понимаю, что для многих вампир – это эротический образ сам по себе, и все манипуляции, все ритуалы, которые окружают укусы – это своеобразный фетиш, который вызывает возбуждение только при мысли о нем. Но для меня… я, наверное, странный, но для меня образ вампира далек от образа легальных баров, ожидания в толпе, нервного момента выбора, прилюдного оргазма… – Ну еще бы, – проворчал бы себе под нос Ичикава, – когда дружишь с одним из самых красивых и элегантных вампиров страны, да и сам первостатейный красавец, нет нужды стоять в очередях в надежде, что тебя выберут… Все-таки иногда воображаемый Ичикава был той еще занозой в заднице и норовил сбить с мысли. Реальный такого себе не позволял! – Для меня образ вампира, скорее, романтичен, чем откровенно сексуален, – продолжил бы Атсуши, не ведясь на подначку. – Ты ведь знаешь меня, я люблю… вернее, не то чтобы люблю, но меня задевают, вызывают мое неравнодушие, как правило, грустные истории. А что может быть грустней истории вида, которому на протяжении веков приходилось скрываться? Что может быть печальней осознания, что ты можешь выжить, только отнимая жизнь у других? Когда суть твоего тела вступает в конфликт с сутью твоей души… – Ты чувствуешь внутреннее родство с вампирами из-за схожих проблем? – спросил бы Ичикава, который даже в пьяном состоянии не терял своей проницательности. И Атсуши бы рассмеялся, смущенный и пристыженный. – Конечно… сравнивать масштаб наших проблем – это по меньшей мере бестактно… Но все-таки я ощущаю некое глубинное сходство. Моя семья… Если бы в подростковом возрасте я обладал склонностью к саморефлексии, я бы точно провел такую параллель: когда ты рожден чудовищем, и твой ближайший родственник показывает тебе пример только чудовищного поведения… И у тебя совсем нет возможности бороться со своей сутью: неоткуда взять силы, неоткуда взять мотивацию. Есть только мир обычных людей вокруг, но ты смотришь на них и на себя, сравниваешь их и себя… и понимаешь, насколько вы разные. Насколько мало у вас общего… Невольно чувствуешь себя изгоем. Тем, кому не место в приличных компаниях, кто не сможет достичь ничего хорошего, если окружающие будут знать… – Появляется привычка прятаться. – Да. Прятать свои мысли, свои истинные чувства, свои порывы и желания. – То есть, помимо проблем с безопасностью ты в детстве чувствовал еще и свое глубинное отличие. Из-за отца. – Из-за порченой крови. Да. Я временами чувствовал себя монстром… делал вещи, которые нельзя объяснить ничем иным, кроме гнилой сути. Нет, я не пытаюсь снять с себя ответственность за собственные действия или как-то оправдать себя… Скорее всего, это была просто душевная немощь, я плыл по течению, делал то, что делать проще всего – а проще всего всегда было ничего не делать, поддаваться эгоистичным порывам и потакающему чужому влиянию, выпускать наружу накопившиеся болезненные эмоции в их самом уродливом выражении… Но ощущалось это зачастую так, словно внутри меня сидит демон, диктующий свою волю. Подталкивающий к краю. Нашептывающий на ухо «а что будет, если?»… Я и сейчас иногда это чувствую. – Наверное, многие чувствуют что-то подобное. Вот это желание сорваться и засветить в глаз достающему коллеге. Или наорать на вечно недовольного начальника. – Скорее всего, да. Я, конечно же, не уникален. Мы все вынуждены ежедневно бороться со стрессом, заставлять себя прятать наши истинные побуждения… Но это одна из причин, по которым мое отношение к вампирам выходит за рамки чисто эротической плоскости. Они живут с гораздо худшим чудовищем внутри, и все равно остаются… людьми. – Людьми? – Иногда даже более человечными, более гуманными чем мы, обычные люди, которых не терзает жажда крови. Именно это… Этот контраст. Это сочетание опасной, хищной сути с мягким, доброжелательным, ласковым поведением… это заводит. – То, что вампирам доброта дается гораздо большими усилиями. – Да. Да. Именно так. Доброта ведь имеет не только внешние градации, но и внутренние. Все зависит от того, чего она стоит конкретному человеку. Есть люди, я, например, которым очень просто быть – или выглядеть – добрыми. Я достаточно труслив, чтобы не давать волю своему недовольству, и довольно слаб, чтобы понимать – я не справлюсь в открытом противостоянии с обществом. По-хорошему, я не выбираю быть добрым, для меня это естественная стратегия выживания. Но если существо гораздо более могущественное, имеющее множество возможностей самоутвердиться с помощью силы и своей особенности, выбирает жить обычной человеческой жизнью и искать свое место в мире по человеческим законам, не используя свои преимущества, а наоборот постоянно борясь с монстром внутри… Это вызывает уважение. – Судя по нашему разговору, у тебя это вызывает еще и возбуждение. То есть, твой фетиш – личности, которые сильней тебя в моральном плане. Атсуши бы рассмеялся, прикрываясь стаканом, чувствуя, как горят уши и скулы… Да, воображаемый Ичикава был безусловно прав. Но его слова открывали только часть правды. Атсуши безусловно восхищался и отчасти фетишизировал тех вампиров, с которыми был знаком. Но Имаи… С Имаи все вышло совсем иначе, и на самом деле у Атсуши не было внятного объяснения, почему он влюбился, да еще так сильно и так... так надолго. Потому что чувствовал, что Имаи и сам к нему неравнодушен? Возможно, но если бы Атсуши влюблялся во всех, кто к нему неравнодушен, он бы заработал скандальную славу еще более неразборчивого в связях человека, чем имеет сейчас. Потому что не мог удержать в себе острое сочувствие? Атсуши всегда был сентиментальным и эмпатичным, у него случались отношения, которые завязывались и на такой шаткой основе. Правда, они не длились долго – эгоистичная натура все-таки брала верх и довольно быстро. Потому что был заинтригован тем, как резко изменился его собственный ракурс восприятия давнего товарища и хотел узнать все подробности чудесного превращения? Тоже да, но и тут интерес не продержался бы долго, будь он основной причиной его чувства… Все эти годы Атсуши обдумывал и анализировал свои чувства – поначалу просто из любопытства и вечной тяги к рефлексии, а потом уже и из-за медленно разгорающегося беспокойства о том, что внезапно появившееся чувство может так же внезапно исчезнуть. А этого ему бы совсем не хотелось. Ему было хорошо так. Он привык к этим отношениям и больше не собирался ничего в своей жизни менять. Но единственная причина, которую он смог вычленить в ворохе возможностей, оставалась самой странной и неизмеримой никакими привычными способами. Истинная жертва. Полумистическое понятие, овеянное легендами среди вампиров и почти неизвестное людям. Атсуши был истинной жертвой для Имаи, идеальным донором, кровь которого связывала вампира и человека нерушимо и навеки. Еще одна шалость фатума, который свел их пятерых вместе, как ему раньше казалось, для создания группы, но, как вышло теперь, и с другими целями тоже… – Ладно, ладно, – смеющийся голос Ичикавы в его голове был до ужаса правдоподобным, Атсуши даже вздрогнул. – Что дальше-то было? Ты уехал от Иссея под утро, пьяный и решительный, и… все так и случилось? – Ну, не все… – хмыкнул Атсуши смущенно. – Но кое-что случилось. Имаи, как ни странно, был трезвым и при этом еще не спал. Возможно, в другом состоянии Атсуши бы задумался и заволновался такому стечению обстоятельств, но сейчас его распирало от множества чувств и эмоций, так что он просто порадовался возможности все прояснить с Имаи на кураже. Он знал себя достаточно, чтобы понимать – стоит опьянению и восторгу развеяться, он тут же замкнется в вечном круге закольцованных сомнений в себе. – И откуда ты такой нарядный? – спросил Имаи, пропуская его в дом. – Пить-то еще можешь? Или чего приехал? – Могу, – счастливо выдохнул Атсуши, глядя, как Имаи улыбается. А ведь у него милая улыбка. Своеобразная, но обаятельная… Интересно, а вот то, что у него пары зубов нет, это мешает укусам? Или там нужны клыки? Или... а может быть для вампиров зубы вообще не важны, и они кусают как-то… иначе? И почему Атсуши никогда не интересовался этим вопросом?.. – Я все могу, – добавил он быстро, чувствуя, что мысли уводят его не в том направлении. – Просто посидели с Иссеем в идзакае, буквально пару стаканов выпил. Имаи замер на середине движения, обернулся, напряженным взглядом обшарил его лицо и открытую шею. – Он меня не укусил, – зачем-то сказал Атсуши, с непривычным восторгом наблюдая, как Имаи смущается, отводит взгляд от его шеи и краснеет, бурчит себе что-то под нос… Он торопливо прошел в гостиную, и Атсуши потянулся за ним, как привязанный веревочкой. – Меня вообще никто никогда не кусал, – усаживаясь на пол к котацу, добавил он с горечью, которой не ожидал от себя сам. Видимо, Имаи тоже подобного не ожидал, потому что вскинул взгляд, рассматривая его теперь уже в упор. – Почему? – спросил он коротко, откупоривая бутыль сётю. – Потому что… – было бы немыслимым признаться сейчас, совершенно неуместным, поэтому Атсуши только покачал головой, жалко улыбаясь. – Мне не нравится, что все сводится к укусу. Будто бы между человеком и вампиром возможно только такое взаимодействие… Это оскорбительно. И для человека, и для вампира. Все равно, что рассматривать женщину только как вагину, созданную для удовлетворения одного единственного желания. – Не хочешь чувствовать себя вагиной для вампира? – хмыкнул Имаи, начиная улыбаться. – Вообще-то наоборот, – то, что Имаи не свернул разговор в принципе, очень воодушевляло. – Это ведь я испытаю оргазм и отдам некоторые свои физиологические жидкости… Атсуши с жадностью наблюдал, как Имаи смеется, все еще смущенный, но не отрицающий возможности продолжения этого разговора. Не закрывшийся наглухо. – Это ведь глупо, – продолжил он, отбирая у Имаи бутыль и разливая по стаканам, – сводить любовь между мужчиной и женщиной до момента получения оргазма. Как будто нет ничего до и нет ничего после. Тогда почему между человеком и вампиром есть только одна точка соприкосновения – укус? Это слишком просто и поэтому неинтересно. Вот, тут он точно задел нужную струну, Имаи выпрямился, поглядывая на него искоса и улыбаясь – он тоже любил сложные схемы, он отлично понимал. – Ну… между человеком и вампиром бывает и больше просто укуса, – сказал он наконец негромко. – Я слышал истории. – Любовь? – замирая, спросил Атсуши. Имаи кивнул. – Моя… – он поколебался, но все-таки продолжил, кинув на Атсуши опасливый взгляд из-под ресниц, – моя бабушка. Она сбежала от мужа-вампира. И вышла замуж второй раз – за моего деда. Имаи замолчал, напряженно глядя в стакан, и Атсуши буквально заставил себя с усилием вытолкнуть застрявший в трахее воздух и как можно ровнее спросить: – Они полюбили друг друга? Имаи снова кивнул и выпил. – Правда, она не хотела детей, боялась, что это… ну. Передастся. Но когда мама родилась, оказалось, что не передалось… – Потому что передается только через поколение, – неожиданно для себя вспомнил Атсуши, поражаясь тому, как все гладко и ровно сходится. – Но тогда об этом еще не знали. – Ага, – Имаи шмыгнул носом. – Исследования только в семидесятых стали проводить. Когда стало можно признаваться, ну и… такое все. Атсуши охватила неожиданно нахлынувшая грусть – и в этой семье все было совсем не так благополучно, как казалось на первый взгляд. И рождение Хисаши наверняка принесло боль и его родителям, и в результате ему самому… Не в силах удержать пьяный сентиментальный порыв, он подсел к Имаи вплотную и обнял его, сжал мгновенно напрягшееся тело, ткнулся носом в шею. – Эй, – сказал Имаи напряженно. – Ты чего? Ты… ревешь, что ли?.. Атсуши помотал головой, размазывая предательскую сырость по мягкой коже. Как было объяснить?.. И свою влюбленность, и свое сочувствие, и острую, горько-сладостную эмоцию, перехватившую горло. Теперь он, наверное, понимал, почему Имаи и говорить не хочет о вампирах. Учитывая такую семейную историю… для него это наверняка была еще более болезненная тема, чем обычно… Не дождавшись ответа, Имаи вздохнул и расслабился, позволяя себя обнимать. И когда Атсуши поцеловал его за ухом, даже не вздрогнул. Наверное, он все видел, все замечал и раньше, так что понимал, к чему идет. Атсуши никогда не удавалось достаточно тщательно скрывать свои эмоции от других. Вот и свое облегчение от того, что Имаи не против, он скрыть не смог. О подобном Ичикава не спросил бы никогда, но остановить себя было уже сложно. Это ведь никогда не будет сказано вслух? Этого никто никогда не услышит. Так какая разница, если он немного пофантазирует… – И на что похож секс с вампиром? – спросил бы он, выключив диктофон. – Прости за назойливость, но все вокруг только и твердят об укусах, иногда складывается впечатление, что вампиры вообще этим не занимаются… И размножаются укусами… Атсуши бы рассмеялся от смущения. – Это просто секс. Такой же, как с людьми… ну, то есть, вероятно, такой же, я до этого не пробовал спать с мужчинами. Но, судя по тому, что я знаю, разницы никакой нет. – То есть, у тебя только теоретические познания были? – Ну… да. – Ну надо же… – Я никогда не спал с Иссеем! Я же говорил. – Ну да, ну да… Странно. Согласись, это странно. Вы с ним вечно смотрите друг на друга влюбленно, обнимаетесь, целуетесь… Два романтичных красавца, воспевающих тьму и самоотрицание. Учитель и ученик, нежные и полные любви и уважения… А в результате роман у тебя с Имаи, с которым у вас почти ничего общего… Нет, конечно же, Ичикава так бы никогда не сказал. Он слишком хорошо знает и Атсуши, и Имаи, чтобы понимать, насколько много у них общего. Насколько плотно они связаны. Насколько на одной волне они мыслят, насколько едина их глубинная суть, даже если внешние выражения этой сути временами диаметрально противоположны… Наверное, в этом и была причина. Дело было совершенно не в тяге крови – Имаи и укусил-то его в первый раз только через несколько месяцев после того, как они начали спать друг с другом. А о том, что он – «истинная жертва» Атсуши узнал еще позже, когда увлеченный работой в студии Имаи решил перекусить донорской кровью, чтобы не отвлекаться. И как же ему от этой крови стало плохо! Они даже хотели уже вызывать скорую, но, спасибо инстинкту, все обошлось: Атсуши, ведомый наитием, сам надрезал себе запястье и прижал к побелевшим губам Имаи... На самом деле Атсуши, скорее всего, любил его всегда. Просто не отдавал себе отчета в этом, пока внезапный ореол романтической тайны не подсветил известные подробности давнего товарища по-новому. Не подтолкнул его к осознанию того, что… – Значит, вы любите друг друга? – перебил его бесконечный внутренний монолог воображаемый Ичикава. – Все эти годы? – Да, – ответил Атсуши вслух сам себе. – И это никогда не изменится. – Чего не изменится? – сонным голосом спросил лежащий рядом Имаи. Атсуши улыбнулся, глубоко вздохнул и с мечтательным стоном выдохнул, закрывая глаза. – Ничего не изменится, – сказал он. – Ничего и никогда. Спи. Имаи только промычал что-то в ответ, но почти сразу же засопел. Вот, кстати, тоже забавная особенность, о которой он узнал только когда начал встречаться с вампиром: если тот напьется крови, его начинает неудержимо тянуть в сон, примерно так же, как человека после оргазма от секса. Зато после оргазма от укуса бодрость просто зашкаливает. Будто опрокинул несколько кружек кофе одновременно… Впрочем, может быть, так вовсе не у всех людей и вампиров, а только в их паре. За все эти годы Атсуши так и не удосужился разузнать, как оно у других. Просто было не интересно.