***
— Мма-а-ать!.. — с чувством выдыхаю я, выглядывая из-под козырька. Мелифаро рядом отзывается нервным смешком, впервые на моей памяти не подхватывая приглашение к диалогу. Есть отчего. Сумеречное небо над Вероной набухает тучами с самого утра. Перекатывает валы серых плотных облаков друг через друга, как рыхлую комковатую шерсть, заставляя привыкших к теплу жителей ежиться от неожиданно промозглого ветра и то и дело поднимать глаза вверх в поисках солнца. После обеда несколько пронзительно-ярких лучей проскальзывают было сквозь плотную пелену, прокатываются по крыше Сан-Дзено Маджоре, приободряя тут же встрепенувшихся людей, но и они вскоре исчезают, словно истратив на это последние силы. К вечеру начинает казаться, что над городом зависло не небо, а свод грандиозной пещеры, громадной, как вся провинция Венето целиком. Где-то за гигантским мглистым куполом перекатывается громовое ворчание, то подбираясь ближе, то отступая, будто хищник, постепенно сужающий круги вокруг добычи. Добыча хлопает закрывающимися ставнями и затихает, подобравшись, чутко вслушиваясь в малейшее движение воздуха: откуда ждать атаки? — Если подползти сейчас к краю неба и проделать в нем дырку, получится звезда, — раздается невозмутимый голос у меня за спиной. На миг мне кажется, что солнце все же вышло победителем в этой схватке. — Главное, чтобы оно вовсе не треснуло, — отзываюсь я, делая полшага назад и прислоняясь к Шурфу спиной. — А то осыпется нам на головы, и кому потом все это подметать? — Кажется, кто-то вас опередил, и оно уже осыпается, — комментирует Мелифаро, указывая на стремительно надвигающуюся на нас стену дождя. Ливень накрывает Арену в секунду, не давая перевести дух, и я машинально подталкиваю Шурфа спиной и отступаю еще дальше к стене, чтобы мгновенно собравшиеся на камнях ручейки не промочили мои кеды. Его руки привычным жестом обнимают меня через грудь, и я моментально согреваюсь, хотя еще минуту назад думал, что зря оставил ветровку в гримерке. — Ну все, — расстроенно бросает Мелифаро, — свободный вечер нам обеспечен. Джуффин точно все отменит. — И это будет очень разумно с его стороны, — говорит Лонли-Локли. Кто угодно другой услышал бы в его ответе согласие. Кто угодно — кто не знает, как важны для него не только слова, но и то, что недосказано. — Очень разумно, — медленно повторяю я, — но неинтересно? Макушкой чувствую легкий выдох-смешок и наконец разворачиваюсь в обнимающих руках, чтобы взглянуть Шурфу в глаза. — Хочешь сказать, ты бы попробовал танцевать прямо так? — я мотаю головой в сторону сцены Арены, над которой ни одному поколению итальянцев отчего-то не пришло в голову соорудить какую-никакую крышу. — Дерзко, — уважительно тянет Мелифаро, оценив предложение. И тут же постулирует: — Я — за! — Но... — я выразительно кошусь на ноги Шурфа, надеясь, что мне не придется озвучивать вслух свои мысли. Он глубоко вздыхает, прикрывая глаза, и мне впервые за все время нашего знакомства кажется, что он близок к тому, чтобы выругаться. — Прошло четыре месяца с момента моего возвращения на сцену. Ты же не будешь напоминать мне о травме всю оставшуюся жизнь? — наконец спокойно интересуется он. — Нет, конечно, — я смущенно и слегка рассеянно качаю головой, пытаясь ухватить совершенно другую уже мысль. Что-то меня смутило в его вопросе — проскользнуло в интонации, в формулировке, в самом звучании его слов? В чем? — Отлично! — Мелифаро хлопает в ладоши, и от этого движения холодные дождевые брызги попадают мне на шею, заставляя передернуть плечами. — Тогда решено! Идем уговаривать шефа! И он первым просачивается мимо нас в дверь, успев уже в проеме заговорщически мне подмигнуть, а потом вдруг показать большой палец. Я определенно не понимаю чего-то совершенно очевидного.***
— Зря я на это согласился, — ворчит Джуффин, нервно тарабаня пальцами по ближайшей колонке. Их, в отличие от сцены, надежно укрыли от дождя. — Напомни, почему я дал себя уговорить на потенциально опасное для всей труппы выступление, и это притом, что даже зрителей в зале три калеки? — Неприлично высокий гонорар за выступление и еще более неприличная неустойка за его отмену? — невинно интересуюсь я, старательно не глядя на директора. Зрителей в самом деле немного: мало кому улыбается провести вечер, стоя в противно липнущем к телу дождевике в амфитеатре, по которому то и дело прокатываются порывы совсем не летнего ветра. Я подозреваю, что несчастная сотня человек в ярких клеенках — либо самые преданные фанаты (прежде всего, разумеется, Шурфа), либо те вопиющие бездельники, для которых любое развлечение лучше вечера наедине с собой. Не слишком вдохновляющее вообще-то сочетание, но сегодня мы танцуем не ради них, а ради того, что когда-то привело каждого из нас в балетный класс. Что горит внутри, не позволяя сдаться и бросить тогда, когда связки выламывает болью, и стерты в кровь ноги, и каждая мышца дрожит от напряжения, едва позволяя дышать, и знаешь, что завтра будет стократ хуже, но голодный огонь внутри гонит вперед, вперед, испепеляя саму мысль об отступлении, не позволяя остановиться, каждый раз выжигая кусочек тебя самого — и становясь тобой. Мы сегодня — этот огонь больше, чем когда-либо. И его отблески я вижу в каждом, с кем встречаюсь взглядом. Я закрываю глаза и коротко упираюсь лбом в спину Шурфу. — Ни пуха, — шепчу почти беззвучно ему в кожу. И всем собой отчего-то чувствую, как он одними губами повторяет мои слова. Привычного гула зрителей сегодня не слышно. Даже было бы их в дюжину раз больше, разговоры заглушал бы шум дождя — и не думая прекращаться, он покрыл сцену тонким слоем воды, идущей рябью, словно дрожью предвкушения. Мелодия рожка взмывает между струями, снует, уворачиваясь от падающих капель, проскальзывает в потоках воздуха, не касаясь воды, возвещает появление Лемминкяйнена. И в тот же миг световой луч прошивает дождевую завесу, освещая одинокую пока что фигуру на сцене. Я вижу, как Шурф осторожно, каждый раз заново пробует сцену под собой, в каждом следующем шаге убеждаясь, что она не подведет, не качнется, не заскользит под пальцами, увлекая его в падение. И только сейчас наконец понимаю, на какую авантюру мы все согласились — более того, сами уговорили Джуффина и друг друга, убеждая себя, что способны на что угодно. Беспечно уверенные в своей неуязвимости, а может, и вовсе — бессмертии. Словно мы в самом деле живем в том мифе, в первые такты которого уже жадно всматриваются зрители. Хвала всем богам, что сегодня мы танцуем босиком. Осмелев, Шурф уходит в серию вращений, и я застываю, наблюдая за тем, как в луче прожектора вокруг него разлетаются брызги. Он замирает, и точка в конце движения такая же четкая, как если бы он танцевал в родном театре. Шурф вдруг вскидывает руку в совсем не балетном победном жесте, так правильно, впрочем, идущем его сегодняшней роли эпического героя, и я невольно начинаю улыбаться, чувствуя, как под кожей наконец начинает бурлить привычный яростный азарт. Вот, значит, как. Ну хорошо! Сцена вскипает во вспышке молнии, и вместе с громом мы врываемся под дождь. Зябкие мурашки бегут по моей спине, тонкая ткань костюма прилипает к коже, но мне не холодно: в нашей плясовой пополам беспечности и угрозы, легкомысленности и предчувствия будущей беды. Каждый прыжок — торжество жизни, каждое объятие — едва заметная ностальгия о том, чего не случится. Мы переглядываемся с Мелифаро — на его губах неудержимо расцветает улыбка, и я подхватываю ее, с трудом сдерживая рвущийся изнутри шалый смех. Девушки увлекают нас в хоровод, и на долю секунды я теряю ориентацию в пространстве, сбитый с толку высверками капель вокруг, но взгляд автоматически выцепляет в этой круговерти Шурфа в самой середине сцены, и мир снова восхитительно тверд и недвижен под моими ногами. Он взлетает в субресо, чтобы приземлиться в низком, стелющемся по земле поклоне перед Меламори-Кюллике, но гордая красавица отвергает его коротким жестом, и насмешливые скрипки хохочут ему вслед, уводя за пределы очерченного светом круга и нас, и Шурфа. Кто-то бросает ему полотенце, и краем глаза я вижу, как он вытирается, пытаясь не смазать и так держащийся на честном слове грим. Пробираюсь к нему, наплевав на то, что первые такты второй части уже звучат, а значит, времени у нас совершенно нет, успеваю схватить за влажное запястье. — Не жалеешь? — почти кричу, заглушаемый очередным громовым раскатом. Мне отчего-то отчаянно важно знать его ответ в эту самую секунду — не после спектакля, не завтра, когда мы окончательно осознаем, что именно умудрились сотворить, а именно сейчас, пока он — не столько человек, сколько воплощенный танец. Он обращает на меня горящие каким-то древним, нездешним огнем глаза. — Нет. И выскальзывает из моего захвата, снова сливаясь со стихией и музыкой. Большую часть второй легенды я пропускаю, спешно переодеваясь за сценой, и появляюсь только тогда, когда героя Шурфа уже насаживают на меч. В красноватом плавающем свете бутафорское оружие так реалистично блестит под дождем кровью, что мнимая смерть кажется почти реальной, и у меня сводит челюсти от того, насколько крепко я их сжимаю. Медленно движется Теххи в траурной рубашке, не разрезая пелену воды, а будто бы раздвигая ее, как тонкую тканевую завесу. Капли стекают по распущенным волосам, сбегают по запястьям, срываются с кончиков пальцев опущенных в бессилии рук. Словно дух самой смерти, она скользит сквозь виолончельные стоны, будто плывет вне привычного пространства, вне ориентиров, в безвременье, повторяя одни и те же сдержанные движения — как магический речитатив, завораживая и заклиная, пока этот транс наконец не разрывается ударом тарелок. Я перевожу дух и с неясным мне самому облегчением смотрю, как «воскресает» Лемминкяйнен, легко поднимаясь на ноги, далеко отбрасывая смертоносный меч. И не сразу понимаю, что гулкое барабанное тремоло сменилось громовым рокотом, почти заглушив первые такты третьей легенды — моего выхода. Шаг — росчерк, шаг — петля. Я вырисовываю пальцами ног узоры на воде, сам завороженный своими движениями. Медленно плывет лебедь по Туонельской реке, поводя крыльями, величаво раскланивается с героем, не сумевшим его убить. Мучительно долго Шурф подбирается ко мне, одновременно очарованный и напуганный адской птицей. Мы соприкасаемся плечами, обходя друг друга — и больше не разрываем контакта до самого конца легенды. Я скольжу по его руке — и мы переплетаем пальцы, чтобы он мог утянуть меня за собой в долгое глиссадо. Я замираю к нему спиной — и он опускает ладони мне на плечи, стоя так близко, что я шеей ощущаю его дыхание. Гром сотрясает воздух почти одновременно со вспышкой, бьет в живот болезненным спазмом, я вздрагиваю, а в следующий миг Шурф подхватывает меня одной рукой через грудь, поворачивает, перегораживая собой луч прожектора, нависает сверху, закрывая от дождя. Мы не изменили ни жеста в накрепко затверженной постановке, но сейчас мне кажется, что это — импровизация. Словно он защищает. Будто хочет унести от любых страхов. Меня — лебедя из преисподней, ставшего причиной его гибели. Я едва сдерживаю неуместный смешок и вдруг ощущаю острым разрядом скользнувшие по виску губы. И, словно бы по этому сигналу, вступает арфа, высветляя звучанием своих струн тягучую горькую мелодию. Когда я поворачиваю голову, Шурф уже серьезен и невозмутим, как и положено эпическому герою. До последнего такта я не в силах отвести от него взгляд, а когда наконец отворачиваюсь, уже отступив в темноту за сценой, то чувствую, как он тоже провожает меня глазами, даже невидимого, неразличимого вне яркого света рампы. Ренива, почти погребенная под громадной стопкой полотенец, набрасывает одно из них мне на плечи, и я машинально потираю им мокрый висок, будто бы чуть ноющий после касания. Финальная легенда оканчивается неожиданно быстро: я только и успеваю заметить разрезающий падающую воду барабанный ритм, разлетающиеся из-под батманов брызги да бойкий переклик валторн — и вот Теххи уже утягивает меня на авансцену на поклон. Публика, еще слегка поредевшая за время спектакля, устраивает нам грандиозную для такого небольшого количества народа овацию и еще добрую дюжину минут не отпускает со сцены. За это время я, едва-едва подсохший за кулисами, успеваю заново промокнуть и от горячей благодарности дохожу почти до персональной ненависти к каждому из зрителей, так что гаснущая рампа, дающая наконец сигнал всем разойтись, кажется мне небесным чудом и актом милосердия одновременно. Ползти до гримерки невероятно лень, но Джуффин подгоняет нас чуть ли не тычками в спину, и лишь благодаря его стараниям мы все же доходим до теплого и совершенно сухого, невозможно представить, помещения. Как только дверь закрывается, Шурф притягивает меня к себе, заворачивая в собственное полотенце поверх моего, словно обнимает белоснежными крыльями. — А теперь — в горячий душ, — строго говорит он мне на ухо. — Опять вода! — выстанываю я, пытаясь драматически повиснуть у него в руках. Но он не поддерживает шутку, а подхватывает меня, а потом снова целует в висок, прижимаясь губами на несколько долгих секунд. Я поднимаю глаза и встречаюсь с его серьезным взглядом. Вот оно. То, что я упустил в том вопросе несколько часов назад — отсутствие ставшей уже привычной улыбки, адресованной одному мне. — Значит, всю оставшуюся жизнь? — негромко интересуюсь я. Он чуть отстраняется, не размыкая рук, и медленно кивает. И теперь уже я сам прижимаю его к себе, запрокидывая голову. — Договорились, — почти шепчу ему в губы. А потом наконец касаюсь их своими. Они все еще мокрые от дождя, но я отчего-то не имею ничего против.