I find myself thinking not of clues or evidence,
but of the content of her smile.
— Спасибо, Дженни, — выдыхаешь со слабой благодарной улыбкой, и коллега, перебирающая тома каталогов, ни в каком виде не может сердиться за то, что в свою первую тестовую передачу ты забиваешь эфир. — О святые вседержители. Мне говорить сюда?
На другом конце провода мужской бархатный смех.
— Кинг-7, прием. Просто озвучь информацию, которую мне нужно знать.
Вспоминаешь, как это делала Дженни, и с дикцией радиоведущей неожиданно для себя выдаешь:
— Угол Девятой и Хувер. Код 418. Повторяю, стрельба на углу Девятой и Хувер.
— Не так уж и сложно было, золотце?
— Нет, — смущенно смеешься, — детектив. Конец передачи.
И щелкаешь тумблер.
~
Осень ’48 по твоим меркам вырисовывалась природой непостоянной на западном побережье, словно запоздало уравновешивалась после неведомой войны, продолжающейся до сих пор: то продолжительными ливнями, то солнцепеком в штиль. Родной Оклахомский климат со сменой сезонов тебе гораздо приятнее, нежели бесконечные местные солнечные ванны днем и скользящий по домам ночной холод. Нужно привыкнуть.
Как и к работе в полицейском департаменте, где всё делается в темпе; ты любишь разговорить собеседника, увлечь уютной беседой, но здесь на это как будто патологически нет времени — впрочем, для тебя это никогда не было проблемой.
Зависая на проводе, ты находишь минутку для всех: от граждан в беде до простых патрульных и детективов, уточняя маршруты по карте и сообщая код опасности.
Большинство комбинаций в отделе упрощены для запоминания (и офицерам, и диспетчерам), но тебе потребовалась далеко не неделя, чтобы сходу направить патруль на предотвращение самоубийства.
Ты не делаешь ничего экстраординарного, не предотвращаешь кражи и не вызволяешь из плена заложников, а в руках и вовсе не держала ничего тяжелее карандаша, но за «мягкий голосок голубки» тебя не могут не холить; за все крупицы теплоты и участия, нараспев оброненные между делом, что здесь будто на вес золота.
Голубка — как-то, в начале работы на новом рабочем месте, так назвали; полу-шутливо и полу-нежно. С тех пор и закрепилось, как настырной степлерной скобой, которую не поддеть, при этом не испортив дорогой лунный маникюр.
Поцелованные в машинальном жесте знакомо-пустые пальцы и прощально вздернутая рука. От смущения и смеха приходится закрывать улыбку тыльной стороной ладони, не касаясь накрашенных губ.
«Бековски», — фамилия и голос безошибочно откладываются в памяти.
На письменном столе постоянно громоздилась кипа бумаг из карт, протоколов и справок, которые в офисной суматохе большую часть попросту не успевали унести на законное место. Несколько телефонных справочников (страницы с загнутыми уголками на память), открытые так, как их в последний раз оставляли дежурные. Пальцы скоро начинают отдавать макулатурной бумагой, шелестящей между ними, складывающейся и изгибающейся, а стершиеся грязно-черные разводы от чернил пачкают ребро ведущей ладони, западая в тонкие черточки женской кожи.
Работа в Центральном идет. Ты, чтобы поднять настроение, меняешь застоявшиеся цветы в вазе на новенькие небесно-синие ирисы, купленные по дороге, и это замечают все по тому, насколько легче становится дышать.
Почему-то все копы любят синий.
Наверное, этот важный пункт про любимый цвет спрашивают на пресловутом полиграфе, который офицеры проходят при поступлении на службу.
В комнате отдыха разливаешь кофе по чашкам и относишь к столику. Дженни, с красно-сухими от зареванных ночей глазами за линзами квадратных очков, сообщает, что вовсю идет процесс по разводу, что всё давно к тому шло, что никто не виноват, и ты легонько гладишь её по плечу, чтобы утешить, — сгибающуюся от горя, закрывающую лицо руками.
В участке у каждого есть история, о которой неудобно вспоминать в будничной болтовне о погоде, что-то, что преследует по сей день, что не стереть. У Дженни этой весной случился выкидыш, тридцатилетняя секретарша Мэг — незаконнорождённая дочь банкира и официантки, год назад офицер Тейт потерял в перестрелке с грабителями своего напарника и брата. Далеко не всякому здесь изливают душу — ты равномерно поливаешь комнатные цветы в горшках, стараясь не переусердствовать.
Когда-нибудь разговор зайдет о твоем секрете, и ты задохнешься от нехватки слов, которые нужно сказать. Сейчас или никогда вообще.
Все приличные вещи в химчистке, и приходится надевать то, в чем нестыдно выйти в свет. На тот момент это был белый парадный костюм из джерси, а поверх — длинная нитка матово поблескивающих агатовых бус. Впрочем, Шанель бессмертный показатель вкуса и практичности. Упрямо-непослушные волосы расчесаны и позади прячут всю неприлично-пышную длину в объемном пучке за сеткой.
— Cлухи не врали, золотце. Cудя по наряду, ты определенно собираешься выскочить под венец, — около-дружески поддевает Бековски, который, зная тебя не один месяц, не мог пройти мимо. Даже не видя толком, ты бьешься об заклад, что Стефан плечом наверняка облокотился о дверной косяк и сейчас фривольно поигрывает костяшками рандомных мыслей в своей трижды невыспавшейся голове.
— Не думала пока об этом, — макаешь печать в штемпельную подушку и нешумно, но эффективно быстро ставишь на бумагах с печатной записью живых телефонных разговоров. — Так или иначе, я со столькими познакомилась.
Разве не пронзительно-трогательно то, как он старается не наговорить банальностей? Ты берешь бумаги со стола, аккуратно отстукивая по столу, приводя в порядок, и направляешься к выходу.
— На мой счет не волнуйся, я предпочитаю свободу, — в большинстве своем разговоры Стефана — это непрекращающееся упражнение в остроумии, однако все чаще в них сквозит черный юмор. Ты поднимаешь взгляд, смело отмерив крохотный шаг вперед, и, нисколько не боясь потерять равновесие, становишься на мыски в своих пепельно-бежевых круглоносых лодочках. — Хотя, может, стоит и подождать?
— Может, и стоит, — когда искривляется пространство и время, а он, сбитый с толку, в наваждении чуть не дотрагивается до твоего личика, неторопливо, безоблачно улыбаешься, потому что сказано еще не всё.
И вместо закономерного поцелуя уходишь из кабинета.
Оставленный потом на письменном столе бутон белой полураспустившейся розы ты аккуратно вдеваешь в прическу.
И каждый раз, когда она, черт побери, поднимала взгляд из-под высокого вороха острых ресниц, Стефану казалось, будто его на полном ходу сбивает фура, размазывая на добрый десяток метров по дороге.
— Малец перепуган настолько, что даже имя свое внятно назвать не может. Я скорее поверю, что Спрингса убила горничная.
— Держи ключи. То корыто, которое ты зовешь машиной, водить нереально.
— Картина маслом. Называется: «кто знает, на что способна влюбленная женщина в постели».
Черт, нельзя давать обещаний, которые не собираешься сдерживать.
Сцены преступлений. Слепящий свет от фотоаппаратных вспышек, от которых он сто лет как уже не закрывается рукой.
Следы кроваво-красной помады на выкуренной до фильтра сигарете. Выжженные до угля спички в фарфоровой пепельнице.
Уставившийся в бездну взгляд.
Бековски по опыту судит, что доказательства ничто, если те между собой не связать; в суде их будут трактовать двояко, а его дело — выяснить, какого черта творилось, и выстроить грамотную версию. Полминуты с лихвой хватает, чтобы прикинуть, способен ли офисный клерк хладнокровно утопить собственную жену, из ненависти не давая той и ничтожного глотка воздуха.
Есть ли причины у нервозной матери живьем закопать шебутливых детей в чудно цветущем ирисами садике на заднем дворе, рядом с останками мужа, пропавшего несколько лет назад.
«На твоем месте я бы повесился».
Cноровка полицейского позволяет заглянуть в суть вещей и чувствовать, когда брешут, за версту — смекать то, что в здравом уме не захочется держать в памяти.
Сколько людей успели съесть мед из тех опыленных ирисов?
Стефан навидался всякого, но, кажется, удивление еще не атрофировалось в его внезапно прорезающихся громких, вспыльчивых интонациях, пускай и слышится ощутимо реже.
Так выглядит сентиментальность, щемящая,
неубиваемая — носить приличные костюмы и пахнуть премиальным одеколоном с нотами бергамота и еще какой-то отборной чуши, но все равно, проходя мимо, в силу привычки покупать дешевую еду в полюбившихся забегаловках на улице.
Стефан был деревенщиной и никогда этого не скрывал; только дураком он никогда не был.
Наконец, век смертной скуки с поиском брошенных на автостраде тачек далеко позади, и Стефан расследует что-то действительно стоящее: переступая улики и тела жертв, ходит по квартирам богатым и нищим, где разметались обломки искалеченных судеб, к которым он не имеет ни малейшего отношения.
Главное осмотреть место преступления с невозможным суровым видом, как если бы они не играли в бильярд вслепую — три месяца гоняясь за очередным шифрующимся умником с трясущимися поджилками, которого всего-то в детстве никто не звал играть в песочницу. В коридоре Бековски прислоняется к стене, достает из кармана слаксов перемявшуюся пачку и с видом на жизнерадостные пестро-желтые хризантемы выкуривает две за раз, то ли силясь стереть мертвую знойную красотку из памяти, то ли восстановить картину убийства, и в сухом остатке всё меньше и меньше вещей, способных заставить его встрепенуться.
Встань на место другого — и придумаешь все сто и одно оправдание, что наперебой лопочат в допросной; увидишь те неприглядные подробности личной жизни, которые, боясь всеобщего осуждения, так постановочно жаждут спрятать; поймешь, из-за чего раз за разом ходят по этому порочному кругу дерьма и спотыкаются в хитросплетениях только что выдуманных сказок.
Все любят подчас приукрасить, показаться чуть лучше, чем есть на самом деле, будто от этого изменится суть, будто наконец отпустит расчерченная тончайшая линия боли, по типу желудочной язвы ширящаяся из года в год. Но в допросной порой проносится настоящий парад лицемеров, когда на кону аттракцион на электрическом стуле. И чем дольше слушаешь, чем страшнее детали дела, тем слаще вранье.
«Ну надо же, вот так история. Просто плакать хочется в перерывах на рекламу», — Бековски предварительно закатывает рукава на сорочке.
В его карьере до выбивания признаний не доходило, но с этим жестом наседать куда более эффективнее.
Они же мнят себя такими умными, чтобы выкручиваться и давить на сострадание, но большинство не настолько хватки, иначе бы здесь не сидели. А кто признается в обратном хотя бы самому себе?
Пускай это трижды вывернет кого-то наизнанку, заденет чьи-то нежные чувства, подпортит репутацию, с которой в этом городе все одержимо носятся, как с тухлым яйцом, важно называть вещи своими именами.
Стефан видел на службе всякое, но после дачи показаний ещё никто не разваливался на части.
Он всегда трезво оценивал обстановку, при любой возможности спихивал на напарника бумажную волокиту и компенсировал недостатки природной прозорливостью, не рискуя понапрасну лишними телодвижениями — оставляя силы на финальный рывок, на свой звездный час, который словно еще где-то маячил впереди, и после чего всё разительно изменится к лучшему. В конце концов, ему всего двадцать семь.
Еще рано плыть по течению, впадая в зависимость от происходящего, пока можно сжать кулак и кого-нибудь от души урезонить.
Крайней мерой, когда слова исчерпывают сами себя.
Рассудительные флегматично-серые глаза. Уверенная ленца в раскованных движениях и кристально-прозрачные суждения в обертке остроумия. Чаще всего, попадающие в яблочко.
Но редкий масштаб ужаса в том, чтобы наедине с собой, вне участка и сцен преступления, быть абсолютно правым.
— сегодня снова религия виски, Бековски?
— при моей работе исповедуют только атеизм.
— чего?
— у тебя чемпионский пояс по идиотизму. а мне двойной скотч.
Заиметь в друзьях бармена — первый шаг в пропасть, а у него пока все более-менее терпимо.
Стефан еще больше расслабляет галстук за воротником рубашки, опрокидывает несколько стопок с горячительным, будто заранее отдается женщине в томные ласки, и неожиданно уходит из бара раньше обычного.
С девушками Бековски не везет, что и не назвать конкретных причин. Свидетельницы переходящих в бойню клубных потасовок, которых бы по классике жанра утешить, не спешат падать в объятия (да и сам он неловок, когда дело касается мыльной оперы), а вертихвостки за барной стойкой интересуются толщиной его лопатника больше, чем им самим.
Еще с избалованными принцессами никогда ничего не получалось, да и разговор, в сущности, выходил коротким. У таких чувство юмора отсутствует вместе с любыми его зачатками.
Впрочем, и его юмор заметно попортился.
Когда каждый день сталкиваешься со смертью, то привычно над ней смеяться, маскируя задавленный гнев и нежелание смиряться.
То самое простодушное, по полнейшей глупости вскользь заданное себе и оставшееся без ответа почему.
.
.
.
Какого черта он разнежился? Вот
с малышкой — вполне может что-то и выйти.
Высокие воздушные бедра, миловидное личико, всё при ней и на виду за плотными тканями строгих (вовсе нет) трикотажных костюмов, что преступно не засматриваться. Мэрион Дэвис в натуральную величину; «голубка» само просится на язык.
Новая девочка-диспетчер — прелесть какая смышлёная, словно сон, который не описать и который никогда не снился. Сколько тебе? Двадцать? Двадцать пять? Выкроив свободную минутку, Бековски пролистывает досье в архиве интереса ради, и любое отпечатанное слово в графе биографии, что не возьми, не убеждает ни на йоту.
Твоя улыбка убеждает вернее — Стефану ты улыбаешься по-особенному, хрустально-хрупко, до проявляющихся ямочек, что напрочь невозможно забыть. Он ловит себя на бьющем апперкотом осознании, что ты занимаешь его мысли всё больше, нежели найденный в канаве окоченевший труп, который еще предстоит опознать в морге.
Ни дать ни взять ангел, сошедший с небес.
Смутный образ, не вписывающийся в реальность, как если бы тебе забыли сказать, что это Земля, а не рай, и что вовсе необязательно быть такой безупречной.
Однако острый на язык Бековски же чересчур циничен, чтобы использовать подобную бульварную чепуху не в ироничном ключе.
Пусть даже если это чистой воды правда.
Смешно, но с твоим приходом они все будто угодили в хорошенько взболтанную бутылку с приторно-сладким оранжевым ситро — в участке становится настолько проще, что Бековски так лично для себя и не сформулировал, как к этому относиться, а время от времени ноги сами приводят к тебе.
Жонглировать словами и смыслами, за захлопнутой дверью сесть вблизи, приятно согревая твое бедро своим.
(Ты не отстраняешься.)
Привычная сигарета за ухом сменится остро наточенным карандашом.
— Так, стоп. Я не… слишком быстро говорю? — осекается он вдруг посреди увлеченного рассказа об одном случае из краж перед раскинутой на столе картой города, заглядывая тебе в глаза, ожидая реакции. Дамочки немного по-другому устроены, а ему самому лишь бы не ускакать со своими мыслями куда-нибудь за горизонт событий, как с ним иногда бывает. Эти разговоры обычно интересны в том случае, если интересен ты сам, ни больше ни меньше.
— Всё просто… — записываешь вычисление координат отработанно быстрым почерком, с любовью вырисовывая все завитки и петли, и призрачно улыбаешься, — чудесно.
У Стефана очаровательная отличительная черта — всё то, о чем он рассказывает, элементарно распутывается, будь то самые сложные драматические жизненные перипетии, где так сначала и не разберешься, как дальше быть. Какой прок в человеке, если тот не говорит то, что думает? Его правда частенько колет глаза, но Бековски, кажется, давно к этому приноровился и не может уже по-другому.
И это действительно восхищает.
Легкость ветра, по наитию сметающего вокруг всё на своем пути.
Ты смотришь в ответ так долго, что в какой-то момент это недвусмысленно переходит в сигнал к действию. Что-то внутри переворачивается живьем снова и снова, когда он тебя целует, тут же ловко беря твою ладонь в свою — как единственно оставшееся препятствие между вами.
(За такое совсем не жалко люксовую косметику из последней коллекции Хелены Рубинштейн. В конце концов, ты так и так, в любой момент сможешь нанести еще один слой и подчеркнуть контур заново.)
Щеки пахнут контрастной малиновой помадой с губ, — чем-то безусловно душисто-цветочным, должно быть, розой — которую Бековски сейчас размазывать приятно как никогда прежде. Перед ним будто разом проходит череда веков, и не существует ничего, кроме отбивки бежевых туфель на застежке в коридорах полицейского участка.
Ну, выходит, попался в тот же капкан, что и остальные?
Кроткие с виду девицы превращают парня в тряпку и скручивают в морской узел. Стефан таких историй навидался еще в отделе краж, когда особо одаренные гении ради хотелок любимой зазнобы лезут через окно к соседу и обчищают всё, до чего успевают дотянуться, прежде чем их запакуют. Любви и в самом деле много, так много, что она влегкую, без всяких угрызений совести становится разменной монетой.
В сознании посреди круговерти, связанной с подозреваемыми, вещдоками и догадками, плотно обосновывается живая девичья улыбка; то, как ты, того не замечая, во время ваших разговоров мельком облизываешь губы; как под столом задумчиво и непроизвольно трешь одну ножку о другую или поправляешь застежки;
как от его прямолинейных фраз прячешь эфирно-воздушный смех, отводя в сторону лицо.
Любовь от преследования по существу мало чем отличается. Молодчики, от фанатичной ревности заносящие кухонный нож для удара, тоже любили.
Всё это в корне нездорово; припирающая к краю нерастраченная нежность и изводящее желание, что некуда деваться — по неожиданности сопоставимы с контрольным в голову. Или с наступлением комы.
Потому что Бековски выбирает свободу;
потому что он — беспроигрышный вариант на ночь, которой сам, обрубая связи, не позволяет ни во что разрастись, после которой никогда ничего не бывает.
Но после того поцелуя, как дурак, очнуться до сих пор не может.
— Ориентировку в ближайшее время передадим во все службы, — ты дежурно сидишь на письменном столе с дисковым телефоном на коленках, готовясь к перерыву.
Какие же у Стефана волнующе теплые,
почти горячие ладони.
— Твою ж налево…
И он нарисовывается, рыская по ящикам и каталогам, про себя ругаясь так, чтобы не было слышно; а не выходит все равно. И, наконец, не найдя нужного, оборачивается с уверенным, самым непосредственным видом, с неизменно блестяще начищенными лакированными туфлями.
В диспетчерской поднимается уютный запах типографской бумаги.
«Я специально-неспециально сохраняю расстояние, потому что рядом с тобой трудно собраться и не выставить себя идиотом, а еще труднее не взять тебя прямо на этом столе».
«Я знаю сотню альтернатив той проклятой фразе, но они меня не спасают».
— Слушай, нигде не могу найти журнал происшествий.
Вместо ответа смачиваешь большой палец слюной, чтобы стереть оставленный на мужской скуле небольшой чернильный отпечаток.
— Что. Ты. Делаешь?
— Делаю тебя немного симпатичнее, чем уже есть, — смеешься, когда вы пересекаетесь взглядами и изумленному Бековски, как окажется, впервые в жизни нечего сострить.
Выбираешь каталог из стопки, предпоследний, и, оставляя на краю, намекающе хлопаешь по обложке.
Скоро перерыв. Убираешь было скрещенные ноги на дощатый пол, но левый каблук задевает хромированную ручку ящичка, и ты срываешься с места. Стефан мгновенно обхватывает за талию и легонько притягивает, не давая полететь вниз, и рука как по привычке сама собой огибает его плечи, комкая клетчатый твид.
— Цела? — голос звонкий, но приглушенный. Он изучает взглядом осторожно, с нескрываемым пристрастием, пока ты резко вдыхаешь отрезвляющий воздух.
Вместо ответа восторженно, торопливо тычешься поцелуем, точно призрачным касанием крыльев мотылька, куда-то в гладко выбритую щеку и замечаешь, как через плотную ткань распахнутого джентльменского пиджака бурно вздымается грудь. Ладошка опускается за полоску подтяжек к бешено колотящемуся сердцу, перенимая ритм, становясь его частью — и будто бы абсолютно всё на свете вело именно к этой точке.
Решаетесь вы заговорить далеко не сразу.
— Бьётся так быстро, что и влюбиться недолго, — Бековски различает ту самую неподдельную робость в игриво-стеклянном голоске, что порядком давно волнует кровь. Ты не зря ему понравилась с самого начала.
— Думаю, мы с этим как-нибудь справимся.
Стефан разряжающе усмехается и живо, что есть сил целует тебя, ни на секунду не переставая прижимать к себе.
Любви так много, что она никому не нужна по-настоящему.
Но почему-то он снова готов рискнуть.
