Честь — антоним выгоды

      — Отец сказал мне однажды… когда, на подножье становления великим магнатом, я, будучи маленьким и неловким мальчиком, носил по его требованию тосты с малиновым джемом в его кабинет: « Крошки легко можно скинуть на пол, чтоб не мешались: важно лишь желание иметь и амбиции».       — Хорошо. Ваш отец был действительно мудрым человеком, и он приложил много усилий для того, чтобы воспитать в вас тот же стержень, что был и в нём самом. Вы усвоили этот урок? До конца поняли? — Лань Сичэнь покачивает пальцами стакан яблочного сока, усмехаясь. Оранжевая жидкость бьется о прозрачные бортики и, кажется, вот-вот выплеснется за их края.       Отец Цзян Чэна никогда не был человеком, который заслужил бы подобные похвалы и, тем более, от такого человека. И это Цзян Чэна злило. Ему не хотелось снисхождения. Ему хотелось, чтобы с ним считались и видели в нем равного, а не просто сына дерьмового отца.       — Как видите, да. Я хороший ученик.       Лань Сичэнь был не просто бизнесменом, а настоящим политиком в бизнесе. Тактиком, хитрецом. Однако даже он был способен на совершение ошибок. Говорил ему дядя, что нужно опасаться хитрых и проворных мальчишек, иначе они начнут хватать его вещи, забирать себе или вовсе ломать. Цзян Чэн с доброй улыбкой смотрит на то, как кривятся губы Лань Сичэня. Именно кривятся, ведь ответной улыбкой это точно не назовешь — слишком искуственно, но, нужно сказать, талантливо по-актёрски. Очень сатирично и просто отвратительно, будто его за ниточки тянут за уголки губ, не иначе. За долгие годы совместного посещения конференций, встреч, консилиумов и благотворительных мероприятий он успел выучить каждую черту этого красивого, утонченного лица. Начиная с глаз, извечно мягко глядящих, заканчивая морщинками в уголках губ. Пальцы Цзян Ваньина стучат по железному кейсу на столе, привлекая внимание.       Он подцепляет пальцами защелку. Кейс открывается.       — Ох, Господин Цзян, — Лань Сичэнь не может сдержать тихого смеха. На фоне предыдущей улыбки смех-то уж точно кажется искренним. — Предложенная вами сумма выглядит, как мой месячный доход или же базовые вклады моего младшего брата в фонды, — Сичэнь отпивает из своего стакана, а Цзян Чэн вдыхает дурманящий запах денег, ведущих к исполнению его мечты. К владению всем, что есть у Лань Сичэня. — Вы же знаете, что это не в моем характере. Давать слабину. Или вы и вправду думаете, что с каждым разом меня будет все легче вывести из себя? Расстрою ещё раз, но я быстро адаптируюсь к вашим поступкам. Вы должны были учесть ещё на той неделе, помните? Когда после моего первого отказа вы разбили вазу на моем столе.       Цзян Чэн ненавидит этого человека за его вежливость и то, как каждый раз она заводит его в тупик.       — Как же тяжело иметь дело со скучными, нудными и деловыми гордецами вроде вас, Лань Сичэнь. Всё-таки порой вы подаете надежды своими громкими реакциями, а порой — разочаровываете.       — Зрите в корень. Давайте я просто выставлю вам счёт за испорченные бумаги. Или же оплачу ваше посещение моего офиса, чтобы вы не сочли своё время потраченным зря. Скучно, нудно и глядя на вас максимально деловым взглядом, чтобы вы точно поняли, что я веду борьбу с вашими нездоровыми аппетитами в исключительно правовом поле. Вы не получите того, что хотели бы приобрести.       На губах Лань Сичэня улыбка будто бы застывает, она слышится даже в негромких фразах и строгих указаниях, отпечатывается в воздухе, клеймит. Говорят, что во вражде животных всегда смысл имели размеры: одна особь старалась казаться больше другой, чтобы запугать — и у Сичэня хорошо это выходило уже давно. Он красиво и немногословно отказывался от предложений о покупке его акций, когда Цзян Чэн, будучи от природы строгим и своенравным человеком, просто заявлял о себе и действительно имел даже больше власти, чем Лань Хуань. Он предлагал такие деньги, которые Главе «Гусу» и не снились, переманивал сотрудников, блистал своим величием. Но в Лань Сичэне всё-таки жил гордый консерватизм, свойственный всем из его семьи.       — Значит, вы просто решили, что я предлагаю мало и хотите набить цену, — младший почти инфантильно отмахивается, не притрагиваясь к алкоголю совершенно, налитому в точно такой же стакан для него. Хотя запах дурманит его ни каплей не меньше. Он приторно-сладкий, с тонкой ноткой горечи, будто насквозь пронизывающей, и если сделать глоток, можно к раю приставиться. — Но вы определенно просчитались. В кейсе больше. И это лишь часть суммы.       Когда-то Лань Сичэнь успел даже побывать его начальником, когда отец отправлял Цзян Ваньина стажироваться в компании, сотрудничавшей с громкой и многим известной корпорацией «Юнмэн». Тогда, ровно два года, Цзян Чэн наблюдал за этим строго рациональным, осторожным и величественным человеком, который всегда носил только дорогие белые костюмы, обедал строго по расписанию и держал осанку ровно вне зависимости от степени усталости. Им хотелось восхищаться. Теперь же он вырос и хочет его превзойти. Сделать своим. Кончик галстука Лань Сичэня медленно скользит меж его пальцами туда-сюда. Он не нервничает, он просто до конца пытается понять, что через пару неверных шагов потеряет все, что успел построить на фундаменте своей громкой фамилии. Один гигант медленно сжирает другого гиганта.       Цзян Чэну потребовалось всего пять лет, для того, чтобы из жалкого парнишки в папином костюме и с часами за двадцать долларов, превратиться в уважаемого, самостоятельного человека. Как так? А вот черт его знает — как так. Головой об стенку разбейся — не поймешь. После смерти отца, матери и громкого разорения компании он смог наладить огромный бизнес, почти не понеся убытков. Он — настоящий флагман этих буйных вод, только вот, вместо морей и океанов ему теперь весь ювелирный рынок Китая нипочем, и даже собственный идол и пример, на которого он равнялся когда-то — катализатор мотивации — становится обычной пешкой на фоне его величия.       — Вы кажетесь мне неисправимым, — эти слова Лань Сичэнь произносит с теплотой.       — Вы путаете глупость и целеустремлённость. Но не переживайте. Ваше заблуждение меня не обижает.       — Послушайте. Если вы хотите сотрудничать — попросите вежливо, — Лань Сичэнь есть и всегда был самым принципиальным бизнесменом ювелирного рынка. Его хлебом не корми, дай поучить и навязать мораль, требующую четкого соблюдения. Доучился он до того, что почти пригрел человека, способного свергнуть его с престола.       «В двадцать один он заработал свой первый миллиард» — это красивое киношное клише отлично подходит для того, чтобы с излишком описать достижения Цзян Чэна. Нет ничего, что казалось бы ему непостижимым. И никого, кто не казался бы тем, кто не преклонит коленей. Только вот, свой первый миллиард он заработал в двадцать шесть, тут же вложив в кусок земли с виллой в Санта-Монике, и правильно сделал. Сейчас же, в его тридцать, он имеет столько денег, возможностей, компаний на крючке и всепоглощающих амбиций, чтобы не только все акции Лань Сичэня скупить, но даже и на самого магната хватило бы вместе с его манящей яремной жилкой на шее, явно выточенной из нефритовой руды.       — Пара миллионов на контрольный пакет, Господин Лань, и даже ваша душа станет моей. Никакой аккуратности и никакого приличия не нужно для этого простого дела. Нужны только акции и упорство.       Эти слова заставляют Лань Хуаня, все это время искренне внимательно слушавшего, вновь негромко засмеяться. Даже если эта красивая башенка Цзян Чэна не порушится, как только он скупит все, что ему требуется для счастья, даже если он отнимет большой процент у его компании и завладеет его постом, даже если завладеет всем миром, Лань Сичэнь все равно будет знать, что именно он был и является настоящей причиной его стремлений. Создателем мудрости, поставившей его на путь, которым он шел все те годы. Он для него, как Сиддхартха Гаутама для Говинды. Как Будда для паломника, искавшего истину. Правда, гордость в нем слегка насыщена ядом и плещется, как коньяк в бокале — вот-вот выплеснется за края, когда, отпив, Цзян Чэн отставляет его несдержанно и резко.       И в итоге, они сидят вдвоем за столом напротив панорамного окна в огромном пентхаусе — неофициальном офисе Лань Хуаня, предназначенном скорее для личных встреч — с самым прекрасным видом на Наньцзин, с дорогим коньяком, неинтересными им обоим сигарами и ласковым молчанием. Ни друзья, ни враги, ни коллеги даже. Но определенно те, кто с огромным удовольствием хотел бы поиметь друг друга.       — Что же вы думаете? Я продамся вам из дружеской любезности? — Лань Сичэнь поднимается со своего места, медленно подходя к окну, рассматривая что-то вдали, будто там в самом деле есть что-то важное и неприметное.       — Арканзас продался, и вы продадитесь. Не льстите себе, — интонация низкого и уверенного голоса Цзян Ваньина кажется привычно грубоватой.       — Боюсь, я льщу не себе, а вам, — Чэн тоже крадется ближе к нему, тоже пытается рассмотреть что-то, но ничего не видит. Совершенно ничего вокруг себя не видит, кроме внимательного, расслабленного лица своего коллеги, его морщинок в уголках глаз, приподнятых уголков губ, черных смоляных волос, глубокого взгляда и его удивительного запаха. Либо он настолько хорошо не подает вида, либо смирился с тем, что его уже почти купили.       — Теперь почти все добытчики юго-востока работают на меня. И в Гуанчжоу, и даже в Чаньша, на выработках.       Цзян Чэн произносит это с явной уверенностью в своих заявлениях, но все равно выжидающе молчит. С высоты этажей глядит на город так, будто бы он — его собственность. Собственник, медленно проводит языком по краю верхней губы, прекрасно понимая, что все точки добычи Лань Сичэня им уже выкуплены, и если тот сейчас не испытывает ужас, что маловероятно, то явно решает в голове математическое уравнение. Уже скоро рука младшего ложится на талию Лань Хуаня, слегка притягивая его к себе. Увы, коньяк Цзян Чэна, как и прежде, остался стоять на столе, хоть он и отпил бы сейчас глоточек с удовольствием.       Сичэнь сквозь спокойный взгляд, медленно смиряется с наглой рукой на его талии.       — Считаете себя победителем?       — Считаю.       — И даже если я сочту верным внезапно сбежать в другую сферу, оставив вас без единого доллара в кармане?       Кажется, в это мгновение Цзян Чэн скрипит зубами. Нижняя челюсть заметно сжимается.       — Помните, что добыча драгоценных камней — лишь крошечная часть того, на что оказывает влияние семья Лань, — Лань Сичэнь поворачивает голову в сторону Цзян Чэна, устремляя взгляд куда-то под подбородок и хмыкая. — Что вы будете делать, если я сделаю все для того, чтобы расширить пространство моей компании? А если я продам всю недвижимость и построю бизнес заново? Если потом вы будете обречены лишь собирать по всей стране моих сотрудников и кусать локти?       — С поля боя бегут только проигравшие, — это уже однажды сказала ему мать. Она многое говорила, многое просила запомнить.       Лань Хуань не так прост, каким его можно посчитать, когда он невинно качает головой, смешливо вздыхая. Цзян Чэн не так наивен, каким мог показаться годы назад. Сичэнь все же убирает его руку со своего тела и уходит к столу. И пока он не возвращается, Цзян Чэн застывает в недобром предвкушении, внимательно заглядывая за плечо.       — Давайте выпьем, скрепим наш договор. А после я посмотрю на кейс и на ваши бумаги вновь. Идёт? — он протягивает Цзян Ваньину стакан коньяка, и с наслаждением смотрит, как после пары глотков он сводит брови, а кадык дергается, медленно опускаясь.       В этот великий день Цзян Чэн — теперь самый востребованный поставщик драгоценных камней для ювелирного рынка в Китае и по части Азии — решает не теряться между огнями, а тут же брать дело в свои руки. Управлять своей жизнью так, как хочет только он. Ведь теперь он имеет неформальную власть даже над Лань Сичэнем. А не наоборот.       Он выиграл. Он гениален. Он лучше всех тех, кто был «до».       Именно поэтому Цзян Ваньин тянет мужчину к себе за туго затянутый на шее галстук и трогает его губы своими, совершенно сходя с ума. Кажется, даже сам дьявол теперь у него на побегушках, и он купил целую преисподнюю, а не ювелирный рынок. Руки Лань Сичэня неспеша ложатся на плечи мужчины, и он не испытывает желания оттолкнуть его. Он обвивает его змеем-искусителем, даёт насладиться победой. Цзян Чэн горячий, пьяноватый, хочет закрыть глаза и раствориться, заведомо предвкушая. Целуемый его пылкими губами, Сичэнь со страстью представляет, как пустит внутрь этого маленького и беспомощного львенка, возомнившего себя львом с пышной гривой, яд. Как он сломает его и разрушит его планы. Его язык гладит небо во рту Цзян Чэна и отчётливо ощущает ту вкусную коньячную горечь, которая по-обыкновению способна быстро опьянить.       Они целуются долго, глубоко, красиво, не отрываясь. Скользят руками по пространству тел друг друга, не ограничиваясь одной локацией: грудь, талия, бедра, ягодицы, снова бедра, шея. У Лань Сичэня губы мягкие-мягкие, будто предназначены исключительно для поцелуев.       — Я знаю способ скрепления договоров получше обычной выпивки и бумажек, Лань Хуань, — каким же дерзким Цзян Чэн позволяет себе быть. Сичэнь глубоко и громко дышит после этого поцелуя, а его грудь вздымается. Он безмолвно подцепляет чужой галстук, стягивая и кидая куда-то на пол. Взгляд приковывается к смугловатой шее и скользит вниз. — Тебе все равно больше нечего терять.       — Я не помню, чтобы мы переходили в неофициальную плоскость. Пусть мы и не в здании компании, будьте добры. Соблюдайте этикет.       — Мне плевать на ваш рабочий устав.       Впрочем, Цзян Чэн оказывается прав. Не об этом говорить человеку, в чьем взгляде появляется так много жадности.       — Тогда покажи мне, что я могу… приобрести путем этого особого соглашения, - сквозь холодность Лань Сичэня просачивается животная страсть, нетерпеливость, желание. Его не зацепили на крючок, но он удачно делает вид, что все идет по плану. Интересно вдруг становится. Этот человек со всеми так заключает договоры?       Бокал снова оказывается на столе. Как и сам Лань Сичэнь, опирающийся на стол бедрами, пока Цзян Ваньин снимает с него белый пиджак и приближается к уху, выдыхая в него горячим воздухом и кусаясь. Да так остервенело и болюче, что не взвыть просто напросто нельзя, и Сичэнь жмется к нему навстречу, дергается, сжимает его бока и даже слышит, как трещит его рубашка где-то в области подмышки, пока ухо начинает безбожно пульсировать от боли. И вот тогда, именно в этот момент, Лань отталкивает своего «покупателя». Ваньин, честно, чуть не падает, плюясь напуганным «Мать твою!», но сопротивление дает обратный эффект.       — Тебя в клетке нужно держать, животное, - шипит Лань Сичэнь, снимая с себя оковы «правил» окончательно, морща лицо.       Секс — хорошо, но не сожрать.       Цзян Чэн утробно рычит и накидывается снова, будто совсем не слышит чужие слова. И, кажется, его это даже задорит, потому что он целует снова, стучится зубами, скидывая собственный пиджак и ловким движением пальцев шустро расстегивая пуговицы на рубашке. Настолько ловким, что сомнения не остается в том, что этот способ заключения договоров у него точно в приоритете, пусть он даже и использует его в первый раз. А Сичэню, вроде как, нечего терять. Так почему бы не получить удовольствие?       Тело Цзян Чэна пылает, а бархатную кожу приятно трогать, и она ощущается под пальцами воском. Пахнет — медовый гель для душа с маслом. Лань Хуань скользит ладонями по его сильной груди, вздымающейся от участившегося дыхания, и нажимает на твердые соски большими пальцами, пока его шею изучают с неподдельным интересом. Цзян Чэн целует под массивным кадыком и прикусывает, оттягивая кожу. Он гладко выбрит, его до безумия вкусно целовать, и каждое прикосновение к его длинной шее становится сродни чему-то за гранью реального. Он идеален и совершенно не похож на того, кто сдастся без боя. Он — величественный глава своей семьи и корпорации «Гусу». Он нетронутый, желанный, он дороже целого вороха алмазов, сапфиров, александритов. Завоевать его — значит выиграть у самого мира в войне за первенство.       Думает ли Цзян Чэн о том, что делает? Абсолютно нет. Ему хочется праздновать приобретение компании-королевы на рынке, а не думать. Ему хочется поставить на колени весь мир, не говоря уже о Лань Сичэне.       Мужчина дергает бедра Цзян Чэна ближе к себе за кромку брюк так, чтобы их тазовые косточки грубовато столкнулись. Лань прикусывает губу, чувствуя, как твердо в чужих штанах, и в его голову даже закрадывается мысль о том, что было бы увлекательно вот прямо сейчас оборвать это действо и посмотреть на реакцию младшего. Оставить пару пылких поцелуев на память и опустить в холодную воду, чтобы остыл.       — У тебя стоит на меня или на мой чемодан с деньгами? — говоря это Ваньин, кажется, думает, что такие «сексуальные» колкости заводят Лань Хуаня больше, чем действия, но нет. Он ошибается. И стоит только чужой руке коснуться его паха, как ее тут же властолюбиво и гордо отталкивают. — На твое либидо, мой драгоценный.       Не разрывая зрительного контакта, Сичэнь расстегивает чужую ширинку, облизывает губы и лезет под кромку белья Цзян Чэна. У него в глазах черти пляшут польку, и если присмотреться, можно обнаружить себя в этом дьявольском кругу. Можно заблудиться в нем. В лабиринте того тайного и неизведанного желания, беспокойного демонического ритуала, который какого-то черта оказывается частью души извечно сосредоточенного и холодного господина Лань. Можно пропасть. И все, с концами.       — А у тебя? У тебя, Господин Цзян, стоит на меня или на половину моей корпорации? Хотя, пожалуй, если бы только на половину, то ты бы не выглядел так, будто вот-вот перепачкаешь мне всю ладонь,— Лань Сичэнь тихо усмехается и стекает вниз патокой по чужому телу, оставляя медленные и неторопливые поцелуи, берущие начало где-то в районе красивых ключиц Цзян Чэна, благородно обрамляющих плечи. Он втягивает кожу у сосков губами, а влажный язык заставляет мужчину приоткрыть губы и томно выдохнуть в воздух. Его глаза сладко прикрыты, а чужой рот скользит к паху, оставляя на своем пути тонкую влажную дорожку, которой не станет уже через пару секунд. Алкоголь — злейший, мать его, враг Сичэня. Он заставляет его щеки налиться кровью, пусть он совершенно не пил. И стоит ему лишь опуститься на колени, оказавшись лицом напротив чужого паха, как он тут же превращается в возбужденно-неуверенного дурака, способного путать имена своих родителей с кличками домашних животных его брата.       Дорогущие тонкие брюки падают на пол, и Хуань, все тем же своим мокрым и, возбуждающим больше прочего языком, широко лижет ствол чужого члена поперек, сквозь натирающую ткань боксеров — таких же дорогущих. Чэн готов рвать на себе одежду, ибо пористая ткань натирает головку, которая с каждой секундой твердеет все сильнее и сильнее, пока Лань Сичэнь присасывается к ней и щекочет языком.       — На тебя, — искренне, обрывисто и с таким нечеловеческим усилием, будто ему не отсосать планируют, а катком раскатывают по земле.       — Правда? Забавно. Расслабься, — в словесной битве Сичэнь побеждает без особых усилий. Он острый на язык, несмотря на отсутствие грубости, его ироничный тон превозмогает все попытки его унизить. Сейчас он лезет в чужие боксеры за унижением? Нет конечно. Он хочет член Цзян Чэна в своем рту, вот и все.       Боксеры падают туда же, вниз, а руки Лань Хуаня теперь уверенно ложатся на ствол чужого члена, будто он в микрофон собрался петь. Цзян не медлит и, даже не спрашивая разрешения, запускает свою широкую ладонь в чужие черные-черные волосы, перебирая прямые и гладкие пряди пальцами. И эти расслабленные поглаживания превращаются в неприятные тиски сразу же, стоит только Лань Сичэню сдвинуть рукой крайнюю плоть и начать водить кончиком языка по краснеющей головке. В его мягком голосе сквозит сталь.       — Ещё раз, и я оставлю тебя здесь с твоими деньгами.       — Работай, — у Цзян Чэна возбудимость, как у мартовского кота — дикарская. И пока ему грубят, он грубит в ответ. Оттого и возбуждается. Его губы искусаны, а колени на грани того, чтобы задрожать.       Честно? Цзян Ваньину никогда в жизни не отсасывали. И даже та стройная стриптизерша с отличными бедрами и соблазнительной улыбкой на двадцатый день рождения, которую Не Хуайсан оплатил в заведении, куда затащил их. Может, дело в этом? А, может, в том, что это делает его бывший начальник? У которого губы, как он уже успел подметить — восьмое чудо света. Улыбкой — сдержанной, но красивее любой другой во всем мире. Он такие улыбки ни в одном фильме не видел, ни в одном журнале, ни на одном постере. И вот, опустить бешеный взгляд вниз, и эти губы ласково и мокро целуют его яйца. А красивые руки Лань Сичэня дрочат его член, с головки которого прозрачной каплей стекает предэякулят.       Его член длинный и твердый, и в рот целиком он не поместится — это очевидно. Но вот за щеку. Лань Хуань облизывает подсохшие губы и касается ими ствола в области, где выступает толстая и упругая венка, на которую так хочется надавить языком. Его волосы уже не дергают, лишь мягко перебирают, и это дает ему насладиться, прикрывая глаза и облизывая чужой член. Цзян Чэн бы сказал «как фруктовый лёд», потому что язык скользит и поперек, и вдоль — по всей длине, пока основание массируют одной рукой. Вторая же намертво вцепилась в твердое спортивное бедро. Да, господин-инвестор Цзян обожает фехтование, и сложен он очень хорошо.       Что-то определенно идет не так, когда язык соскальзывает, и член оказывается глубоко за чужой щекой. Цзян Чэн содрогается, ловит воздух ртом, вздымает плечи. А, мать его, Лань Сичэнь — усмехается. Усмехается с его членом во рту. Он не такой небрежный. Он плавный и последовательный, и он размеренно берет в рот на пару миллиметров больше с каждым подходом, красиво втягивая щеки и прикрывая глаза. Пока головка не упирается в его глотку, конечно, ведь он не собирается им давиться. Рука двигается в такт рту, сдвигая кожу, и Цзян Чэн впервые стонет. Негромко, но так низко и утробно — в его голосе настоящее блаженство. Сичэнь отпускает его на пару секунд, наблюдая за тем, как тонкие нити вязкой слюны рвутся, падая каплями на его колени, и снова продолжает, набирая темп и поднимая глаза вверх.       Когда их взгляды сталкиваются, то, кажется, происходит взрыв гигантского масштаба. Рождается новая вселенная, новый абсолют. Лань Хуань щурится, коротко и похотливо мычит, пуская вибрации по стволу, и снова усердно водит головой. Если бы Ваньин не держался изо всех сил, он кончил бы уже на второй минуте.       — Хорошо, — Цзян Чэн гладит чужую щеку одним нежным прикосновением, а затем похлопывает пару раз, вынуждая замычать в ответ на слова.       Лань Сичэнь сосет не просто хорошо, а сказочно.       Руки старшего перемещаются на чужие ягодицы, которыми Цзян Чэн без зазрения совести сверкает перед огромным панорамным окном. Пальцы сжимают упругую кожу, а короткие ногти впиваются, оставляя следы. Стонет мужчина с удивительным азартом, аккуратно толкаясь навстречу, будто ему за это в конце дня премию дадут с почетной грамотой. Эти стоны, греха не тая, словно бальзам для ушей Лань Сичэня, и они делают его предельно возбужденным. Его тесные брюки отвратительно больно сжимают эрегированный член, заставляют страдать от нетерпения. Больше он это тяжкое мучение терпеть не намерен, пусть и является исключительно терпеливым человеком, познавшим суть лишений.       Он отрывается от чужого достоинства с большой неохотой, но вынужденно. Тогда-то Цзян Чэн и превращается в дикаря, впиваясь в чужие губы как-то по-новому чувственно и с силой разрывая чужую рубашку так, что пуговицы трещат, лопаются швы и отлетают в стороны, ударяясь об полированный пол и стекло. Сичэнь все еще дрочит ему тремя пальцами одной руки, а другой обнимает за плечи, крепко прижимая к себе.       — Продолжение ведь будет? — он шепчет это в чужие губы между поцелуями. — Боюсь признаться, но я уже настроился.       — Разве у тебя есть причины сомневаться? – Лань Хуань снимает с себя рубашку и роняет ее на пол. Уже скоро он опускается на стол, неловко двигая локтем с края тяжеловатый кейс с деньгами. Он звучно шлепается на мраморный пол, слава богам — не разбивает покрытие, и пара купюр из него даже взлетают в воздух, оседая спустя пару секунд.       Сичэнь выглядит хорошо, когда, лежа на спине на столе среди купюр, стягивает с себя брюки вместе с боксерами, и когда его член шлепается о подтянутый живот, прижимаясь к нему от возбуждения. Он раздвигает ноги, придерживая бедра руками. Видно его рельефный пресс, широкие плечи, сильную грудь. Живописно очень, и гладко выбритым Хуань оказывается абсолютно везде. Цзян Чэн на пороге того, чтобы задохнуться, но вместо этого порыва умереть столь жалко и бесполезно, он опускается к лицу Лань Сичэня, касаясь его губ пальцами. Прежде, чем опустить их в рот, он целует его в уголок губ.       А во рту у Сичэня, как в аду — горячо и согрешить хочется, чем он, собственно, сейчас и занимается. Его язык гибкий, верткий, он вылизывает чужие пальцы, причмокивая губами, и даже улыбается. Праведник, говорили они. Рука Цзян Чэна трогает его член, и Лань Сичэнь внезапно стонет. Его голос обрывистый, слегка высокий. Он хмурит брови и заводит до неприличного сильно. Влаги на нем хватит, чтобы растереть по всему стволу, и с головки жидкость сочится столь обильно, что капает на живот, медленно и вязко растекаясь по бокам.       Лань Хуань закидывает голову назад, вытягивая шею и ударяясь головой о стол очень-очень болюче. А Цзян Чэн все еще заворожен. Он вынимает пальцы из его рта и беспамятно ведет ими вокруг сфинктера по часовой стрелке, медленно и мучительно надрачивая. Невозможно удержаться, чтобы не наклониться снова и не поцеловать эту божественную шею. Цзян переусердствует определенно: кусается, широко лижет и оставляет смачный засос на сгибе шеи под разгорячённый протестующий шепот — ни на какие отметины они не договаривались. Зачем ему нужны эти следы преступления? Затем появляется еще один засос, только бледнее и выше — под линией нижней челюсти сбоку, ближе к уху. Затем еще один. И ещё. Все слова, направленные на то, чтобы выходки Ваньина пресечь или остудить, имеют совершенно обратное действие — вызов. И даже грубоватое «Убери свой рот» не действует тоже, от слова совсем.       Заткнуть Сичэня получается только одним способом.       Он громко всхлипывает, когда внутрь него погружается один палец. Сжимается и не дает двигаться. Его таз дрожит, а член в руке дергается. Цзян Чэн осыпает чужое лицо кучей поцелуев, надеясь, что это хоть как-то сможет тому помочь. Он двигает пальцем внутри медленно, слушая чужое чуткое дыхание, и держит ритм.       — Ещё, — горячий шепот возле уха звучит как то, что он не отказался бы слушать каждой ночью на протяжении всей своей жизни. – Дай мне ещё.       Его начальник умеет правильно диктовать команды, и в нем оказывается второй палец. Мышцы расслабляются, и Цзян Чэн все так же чутко и неторопливо, прижавшись губами к чужому виску, разводит пальцы внутри, как ножницы. Лань Сичэнь — человек удивительно страстный и жадный. Так заключил Цзян Ваньин сам, опробовав опытным путем прямого влияния на объект исследования. Лань Сичэнь быстро привыкает и начинает просить еще, двигаясь навстречу. Да пусть все его просьбы будут услышаны сегодня. Все приказы — будут выполнены.       Цзян Чэн отпрянывает, подбирает со стола свой стакан с коньяком, и неторопливо вводит в Сичэня свой член, заменяя им пальцы. Язык обжигает тот заоблачный приторно-сладкий вкус, он делает глоток. Закатывает глаза, выстанывая в унисон с Лань Хуанем. В эти драгоценные моменты все вокруг меркнет и выцветает на фоне того, насколько хорошо оказывается трахать заложника его бизнес-политики буквально, а не фигурально. Внутри Сичэня достаточно узко, чтобы влить в себя остатки коньяка залпом и прорычать. Чтобы вцепиться в его талию и резким рывком потянуть на себя, с силой вколачиваясь внутрь. Черт знает, как так у Цзян Чэна выходит, но его член, едва вздернутый, с первых же толчков попадает метко по простате, заставляя Сичэня взвыть. Даже его пальцы не были на это способны.       В это мгновение они сливаются в целое, и наверняка именно сейчас по законодательному регламенту заключения договора, их действия бы точно расценили, как заверение документа печатью.       Лань Хуань извивается, ласкает руками собственную грудь и потрясающе стонет, широко открывая рот. Его член дрожит, сочится, подпрыгивая вверх и хлюпая о мокрый от предэякулята живот. Точно так же Цзян Ваньин хлюпает внутри него, вслушиваясь в чужие стоны и шлепки о ягодицы. Пальцы крепко сжимаются ниже талии, которая у Сичэня, кстати, совершенно не осиная, а спортивная, широкая.       Темп у Цзян Чэна ужасно нестабильный. Он может за секунду от ласковых движений перейти к резким и агрессивным, а Лань захлебывается этой экзотикой, чуть ли не закатывая глаза от того, насколько ему приятно ощущать младшего внутри себя. И даже удивительно, что в процессе Цзян Чэн умудряется сдержаться и не сморозить ни единого слова грубой, пафосной и противной пошлости, которую нес до этого. Он опирается на руки по обе стороны от головы мужчины и продолжает свободно и без промедления двигаться внутри него, блаженно постанывая.       И случается чудо: Лань Хуань сам страстно и требовательно целует его. Приподнимается на одном локте, кладя ладонь на щеку, и целует, утягивая ближе к себе. Он с трудом поспевает двигать тазом навстречу чужим движениям, но вот в поцелуе он ведёт. Язык Сичэня скользит по чужим губам, пробираясь внутрь, и широко лижет горячий язык Цзян Ваньина. Он целует его, именно он. Оттягивает нижнюю губу зубами, зализывая следом, и засасывает поддавшийся язык до тупой и неприятной боли у основания — месть за откушенное ухо. Сичэнь смеется в этот поцелуй, добиваясь того, чтобы Цзян Чэн абсолютно полностью оказался ведомым. Вскоре, его губы оказываются припухлыми, искусанными и отдают алым оттенком.       Они делят горькое послевкусие коньяка на двоих, получая истинное удовольствие. И если Цзян Чэн не думал, что он творит, когда совал свой член Синчэню в рот, то у господина Лань все идет по плану, который еще ни разу за последний час не подвел.       Отрываясь от чужих губ, Цзян Чэн кончает, не удосужившись даже выйти. Сперма заполняет дрожащего мужчину, густо стекая после каждого нового движения — ее немного, но она плотная. Он делает еще несколько толчков, пока Сичэнь не изливается на свой живот, жалобно скуля.       — Стой, погоди, — член Цзян Чэна выскальзывает из растраханного тела, оставляя после себя белесую липкую дорожку, тянущуюся вниз, к столу. Он наверняка крышей едет, раз решает наклониться и вылизать живот Лань Хуаня. Как бы там ни было, старший гладит его по растрепанным волосам, улыбаясь, когда Цзян Чэн поднимает на него свое гордое, раскрасневшееся лицо и облизывает губы. Самое время сказать какую-нибудь глупость.       — Приятно иметь дело с хорошими людьми, — он поднимается поцелуями по чужой груди, но…       — Ты забываешься, я не соглашался ни на какие сделки, — Сичэнь все еще не снимает улыбки с лица, и даже когда Цзян Чэн повисает над его лицом, непонимающе морщась с ноткой злости. Он детально пытается вспомнить те слова которые Сичэнь сказал ему недавно. Что же это было? Что он вообще ему говорил до этого, кроме слов согласия? - Я ничего не подписывал так ведь?       — Так, но мы же договорились. Не води меня за нос. Я начинаю вскипать, - младшего тут же перебивают тихим смехом.       Очень довольным смехом.       — А теперь послушай меня, господин, — Лань Сичэнь массирует пальцами кожу на его голове и гладит по мягким волосам. — Большая половина южного побережья содержится в моей собственности. Что мне это дает? Возможность поставить тебе условие, конечно, — он хлопает глазами, прикусывая губу. Пару минут назад Цзян Чэн бы назвал это сексуальным, но теперь он нервно сглатывает. — Я подпишу твой драгоценный договор только после того, как возьму тебя в каждом уголке своих владений. Понял?       Как камень с души, и сердце, успевшее замереть, пропускает удар.       — Когда можно приступать? — под смех Лань Хуаня, Цзян Ваньин сокращает расстояние и вновь целует его в губы, прекрасно отдавая себе отчёт в том, что этот пункт договора он точно сможет реализовать.