От боли сердце замереть готово, И разум — на пороге забытья [...] Испить, уйти, от счастья замирая, Туда, к тебе, где тишь и темнота [...] Быть может, для нее настали сроки, И мне пора с земли уйти покорно… Ода соловью, Джон Китс
Джулиано, думал Франческо, был соловьем: свободный и безудержный, он летел по жизни, расправив крылья. Прекрасный и свободный от груза ответственности или жестокой, обременительной любви. Он делал то, что хотел, не заботясь о последствиях (по крайней мере, так казалось; втайне Франческо считал, что большинство поступков Джулиано не так бездумны, как кажутся). Но потом появилась Симонетта, и его прекрасные крылья внезапно подрезали. Его мир начал вращаться вокруг нее с такой преданностью, что в горле Франческо сжималось что-то твердое и горькое. Это жалило его, словно шипы во рту, оставляя после себя резкий вкус крови и меди. Прелестная, милая Симонетта, чья красота ослепила ее собственного мужа так, что он не видел за ней настоящей женщины. Вокруг нее была проклятая золотая пелена, соблазняющая мужчин без ее согласия. Даже Джулиано не устоял перед ее очарованием, хотя он, в отличие от других, не был слепым и видел ее внутреннюю красоту. Он влюбился в то, как она смотрела на мир, как жила в нем, потому что с ней он чувствовал, чувствовал себя желанным и нужным, как никогда в жизни. (Франческо никогда не простит себе этого, никогда не простит Лоренцо за то, что он позволил своему брату почувствовать себя ненужным, заменимым. Он был каким угодно, но только не таким.) Но красота — в быстротечности, и Симонетта не прожила долго. Прекрасный соловей внезапно оказался сломлен, его подрезанные крылья истекали кровью от боли утраты. Скорбящий и больше не способный летать, Джулиано стал тенью того человека, которым был когда-то. Прежде он был подобен урагану, дикому, свободному, потрясающему; с Симонеттой он светился золотом и радостью, полный жизни и любви. После же — после Симонетты, после жестокого урока о непоколебимой божьей воле — он превратился в дикого зверя, озлобленного и сломленного, тонущего в меланхолии и сожалениях. (И вине. Франческо никогда не видел, чтобы тот пил вино в таких количествах, и это пугало. Он был беспомощен перед саморазрушением Джулиано, и от этого болело сердце.) — Джулиано. Мягко и осторожно он подошел к сгорбленной фигуре, как к загнанному в угол зверю, готовому нанести удар. — Джулиано? Он не собирался приближаться, но он только что вышел от Лоренцо после того, как отдал ему долги своего банка, молясь Богу, в которого едва ли верил, чтобы это было правильное решение, потому что хоть он и проигнорировал слова Якопо, они все равно задели его за живое, и он не мог вырваться из их хватки. Он уже собирался уходить, когда заметил Джулиано, прячущегося в тени, и ноги понесли к нему прежде, чем он успел подумать. Джулиано хранил молчание, и только его плечи вздрагивали, когда он всхлипывал, безмолвно и душераздирающе. Возможно, он даже не понял, что Франческо был рядом. (Обычно он не проявлял никакого интереса к Франческо, даже когда они были детьми — все это было о Лоренцо. Всегда был только Лоренцо, который горел, как солнце, ярко и ослепляюще, привлекая всех, как мотыльков, летящих на пламя.) — Пацци. А. Значит, что-то он все-таки осознавал. Одно слово — проклятие, оскорбление — тяжело повисло в воздухе, и веса ему добавляли пьяные ругательства и горе, которое Джулиано позволял себе чувствовать, только если был по-настоящему пьян. Франческо вздрогнул, хотя в словах не было обычной язвительности, не было острой горечи и обиды, длящихся поколениями. — Пойдем, — просто сказал он, протягивая руку. — Тебе нужно выспаться. Джулиано, наверное, даже не вспомнит об этом утром — о том, что был таким уязвимым. Даже вино больше не облегчало его боль, лишь позволяло ему роскошь слез. Без него он был пуст, лишен любых эмоций, кроме гнева. — Как думаешь, если бы я выпил достаточно, то не проснулся бы завтра? — Джулиано поднял голову, чтобы посмотреть на Франческо глазами, стеклянными от боли. Сломленный. — Думаю, я хотел бы этого, — добавил он, и Франческо с трудом разобрал его слова сквозь пьяное бормотание. Это сделало их еще весомее; слова текли медленно, словно мед, беспорядочно и с запинками, мешая друг другу, но то, что Франческо понял, чуть не заставило его сердце остановиться. — Джулиано, — успокаивающе позвал он, каким-то образом умудряясь говорить ровно, несмотря на страх, который эти слова породили в самой глубине его сердца, угрожая задушить его, выдавливая дыхание из его груди. Подойдя ближе, он положил дрожащую руку на плечо Джулиано. — Смерть ничего не решит. Ты увидишь ее снова, а пока тебе нужно жить. Джулиано моргнул, глядя на него. — Я не знаю как, — признался он хриплым шепотом. — Я не хочу. С ней моя жизнь имела значение. Что-то — какая-то ожесточившаяся его часть, о которой Франческо даже не подозревал — смягчилось в нем тогда, перед лицом этого человека, который нуждался в утешении, как в воздухе, но отказывался искать его с упрямством, не уступающим упрямству Франческо. — Тогда найди смысл жизни снова, чтобы почтить ее память, — мягко сказал он, хватая Джулиано за руку и поднимая на ноги. Джулиано моргнул, позволяя Франческо обнять его за талию и притянуть к себе, чтобы поддержать, пока они шли в его комнату. (Он крепко прижимался к боку Франческо, сводя его с ума своим жаром, сладостно-горьким облегчением давно поселившейся в его сердце тоски по этому красивому, полному боли мужчине.) — Я любил ее. — Да, — согласился Франческо, укладывая Джулиано на кровать. — Думаю, так оно и было. — Я любил ее. Я не верил в любовь, но это была она. Любовь. Франческо стиснул зубы, храня молчание, пока укрывал его одеялом по грудь. — Спокойной ночи, Медичи. — Пацци, — мягко раздалось в ответ. — Спасибо. Франческо грустно улыбнулся. — Утром ты ничего не вспомнишь, — пожал он плечами. — Так что я могу спать спокойно, уверенный, что моя репутация останется незапятнанной. Джулиано сдавленно фыркнул, затем вздохнул, а потом сонно засопел. — Может быть, нам всем нужно найти какой-то смысл в жизни, — вздохнул Франческо, наблюдая за тем, как грудь спящего Джулиано поднималась и опускалась, радуясь умиротворению, которое принес ему отдых. (Возможно, смысл своей жизни Франческо уже нашел.)***
А когда весь купол звездный
Оросился влагой слезной, -
Улыбнулся ль, наконец,
Делу рук своих творец?
Тигр, Уильям Блейк
Франческо не мог уснуть. Он закрыл глаза, погрузившись во тьму, но образ Джулиано, жаждущего смерти, пока тот медленно потягивал вино, преследовал его, горел под веками. Только это он видел, только об этом мог думать, и это порождало эмоции, от которых в животе все беспокойно скручивалось. Он — Пацци, напомнил он себе. Он не должен заботиться о Медичи, будь то Лоренцо, чьей дружбы он всегда жаждал, которым всегда восхищался и которому завидовал, или Джулиано, человек, который летел по жизни без смысла, пока все вокруг не рухнуло, оставив его израненным и безвозвратно изменившимся. Он был Пацци. А Пацци и Медичи не сочетаются. Они просто не могут — их семьи портили друг другу кровь на протяжении поколений; слишком, слишком много крови, чтобы надеяться когда-нибудь ее стереть. (Но разве Гульельмо и Бьянка не доказали, что это не так? Разве они не доказали, что могут забыть о своих семьях? Что мир между ними не являлся невозможным, а был скорее достижимой мечтой? Разве их брак не связал Пацци и Медичи, дав Франческо нечто, так похожее на семью, которой у него не было с тех пор, как он потерял родителей? Неужели грехи прошлого действительно должны пятнать нынешние отношения?) Его мысли кружились, вопросы и сомнения накладывались друг на друга, пока не слились в одну большую и сбивающую с толку путаницу в голове, которую обычно и вызывали Медичи. Все всегда было непросто, если дело касалось Медичи. Противореча себе, он улыбнулся.***
О роза, ты больна!
Во мраке ночи бурной
Разведал червь тайник
Любви твоей пурпурной.
И он туда проник,
Незримый, ненасытный,
И жизнь твою сгубил
Своей любовью скрытной.
Больная роза, Уильям Блейк
Джулиано не упоминал ту ночь, и поэтому Франческо с горько-сладким облегчением предположил, что она была забыта, предана забвению. То мгновение между ними смыло вино, навеки погребла под собой пьяная боль, потому он тоже не упоминал о нем. Он продолжал разговаривать с человеком, владевшим его сердцем, резко и холодно и крал короткие моменты нежности всякий раз, когда был уверен, что их не запомнят. Когда все были пьяны, кроме Франческо, а Джулиано становился мягким и взъерошенным, когда его щеки краснели от алкоголя, а улыбка на мгновение становилась легкой, когда его окружал веселый смех семьи — именно тогда Франческо боролся с самим собой, чувствовал, как его сердце сжималось от потребности протянуть руку и прикоснуться, подарить нежную ласку, почувствовать золотые волосы между пальцами. Вместо этого он довольствовался мимолетными прикосновениями: рукой на плече, чтобы поддержать, когда Джулиано спотыкался, осторожным прикосновением тыльной стороны ладони к разгоряченному лбу, неожиданно неуклюжими движениями, когда пальцы смахивали слипшуюся от пота челку. Каждое касание горело клеймом на коже, которое, как он знал, останется с ним до конца его жалкой жизни. Джулиано оставался таким же безрассудным, каким был всегда, а теперь, может быть, даже больше, и вид его, окровавленного, покрытого синяками, крадущегося по палаццо Медичи, осторожно хромающего, становился слишком привычным явлением, потому что именно Франческо находил его, помогал ему проскользнуть мимо Лоренцо и Лукреции, снимал с него окровавленную одежду и без всякой жалости очищал раны. Вот так, думал он злобно каждый раз, когда Джулиано вздрагивал. Посмотрим, научит ли это тебя чему-нибудь, идиот. — Тише, тише, Пацци, — пробормотал тот однажды, спустя добрый месяц после той самой ночи, лежа на животе на кровати и повернув голову, чтобы посмотреть на Франческо. — Даже у тебя должно быть немного сострадания к скорбящему человеку, — он ухмыльнулся, глаза его сверкнули, несмотря на вспыхнувшую в них боль, когда Франческо ткнул его в бок. — Возможно, но не к идиоту. Его трясло — и его руки, и его голос. Он глубоко вдохнул, пытаясь успокоиться. Это было тяжело, потому что зверь внутри поднял свою уродливую голову при виде Джулиано, выглядящего хуже, чем когда-либо прежде. Он хотел ударить его за то, что тот такой глупый, а затем разорвать на части мир, причинивший ему боль. Франческо осознавал иронию — в конце концов, он был одним из тех, кто причинил Джулиано боль. — Не будь таким злым, Ческо, — фыркнул Джулиано и выругался, когда Франческо ткнул пальцем в расцветший синяк на его спине, расползающийся по лопаткам. — Не называй меня так, — нахмурился он, надавливая сильнее. Это звучало слишком интимно, заставляло его желудок сжиматься и думать о том, как бы это имя шептал его возлюбленный, обнимая его в ночной темноте. Однако Джулиано, вероятно, решил, что это его раздражает, что, вероятно, было к лучшему. (Если бы он только знал.) Джулиано ухмыльнулся. — Такой ворчливый, — игриво подразнил он. Слишком интимно, слишком дружелюбно, что за игру он ведет? — По крайней мере, ты оказался не настолько глуп, чтобы позволить им сломать тебе ребра, — вздохнул Франческо, отступая на шаг и скрещивая руки на груди. — Твоя спина, однако, выглядит ужасно. Что, черт возьми, случилось? Джулиано пожал плечами, поморщившись от неприятных ощущений. — Упал на угол стола, — признался он, криво усмехнувшись. — А потом врезался в стену. Плечо приняло на себя весь удар. — Идиот. Ухмылка Джулиано стала хитрой. — Осторожно, Ческо, кто-то может подумать, что тебе не все равно. Он фыркнул. — Не все равно? Едва ли. Меня больше волнует, что скажет твой брат. С моей-то удачей, он найдет причину обвинить во всем меня. Джулиано рассмеялся — настоящим смехом, от которого у Франческо замерло сердце. — Это он может, — усмехнулся он. — Бедный Ческо, — он надул губы, но Франческо было все равно, что над ним издевались, если это вызывало у Джулиано такую улыбку. — Да, и правда. Просто будь осторожнее в будущем, ладно? Я не собираюсь нянчиться с тобой, у меня есть более важные дела. (Ложь, все ложь. Ему никогда не надоест ощущать теплую кожу под своими руками, обрабатывать раны Джулиано, следить за тем, чтобы он был в безопасности. Франческо слишком, черт возьми, сильно волновался о нем.) — Конечно, — и с этими словами Джулиано перекатился на бок, спиной к Франческо, и Франческо сбежал из его комнаты со слишком знакомым горьким разочарованием, острыми иголками засевшим в животе. (Но чего ты ожидал? Что он попросит тебя остаться? Ну и кто тут идиот?)***
Красота мимолетна и жестока…
Снехал Вадхер
— Франческо? — Бьянка, — осторожно поздоровался он. — Что я могу для тебя сделать? Она улыбнулась, приглашая его войти в свою комнату. Подняв бровь, он последовал за ней с пробудившимся любопытством. — Я хотела поговорить с тобой о Джулиано. Его дыхание сбилось, лицо загорелось от смущения и шока. — Мне нечего сказать, — выдавил он. На лице Бьянки отразилось неподдельное сомнение, и он замолчал в ужасе от того, сколько материнского в ней было теперь. — Ты заботишься о нем, — мягко сказала она. — Нет нужды отрицать, это очевидно. — Я не… — Ты смотришь на него так, словно он — весь твой мир. Когда он входит в комнату, все твое внимание принадлежит ему. Я никогда не видела, чтобы ты относился к кому-то так, как к нему. Франческо сглотнул, отводя взгляд — Ты даже помогаешь ему делать вид, что он не ввязался в очередную драку, когда он приходит домой пьяный и весь в крови. Между прочим, ты никого не обманываешь, — добавила она с легкой улыбкой. — Это не… Я не… Я… Теперь Франческо паниковал; он чувствовал, как паника подкатывает к горлу, давит на грудь, холодит кровь и мутит желудок. — Франческо, все в порядке, — успокоила его Бьянка, взяв за руку. — Я не собираюсь никому рассказывать, я просто пытаюсь сказать, что ты можешь поговорить со мной об этом. Он мой брат, и я забочусь о нем, но никто не смог помочь ему так, как ты. Я благодарна тебе за это. — Я не… Я просто укладывал его спать, когда он был пьян, — запротестовал он. — Он… не разговаривает со мной, не доверяет мне. — Возможно, но ты помогаешь ему исцелиться. — Я… — В последние недели он больше улыбался и меньше пил. Он начал слушать Лоренцо и что-то делать для семьи. Франческо, ты помогаешь ему, говорит он с тобой или нет. Это имело смысл, если подумать. Франческо не упрекал его, не осуждал. Он просто… был рядом. Постоянное присутствие, на которое Джулиано мог опереться, если бы захотел. — Я просто пытаюсь сказать спасибо, и что это не… Совсем необязательно, что твои чувства безответны. Выдав это откровение, она слабо улыбнулась, глядя, как Франческо бормочет извинения и сбегает. (Или, скорее, совершает тактическое отступление, как бы он это назвал. Пацци не сбегают.)***
Ты, Друг, что посреди зимы моей души —
Как яркая весна в сухой пустыне,
Как ты прекрасен был, спокоен и свободен
Лаон и Цитна, или Революция Золотого города, Перси Биши Шелли
На этот раз в драку ввязался Франческо. Он был со своим братом в таверне, задумчиво потягивал вино, пока Гульельмо искал отдохновения от жены и плачущего ребенка на дне кувшина, когда их узнали. — Любовники Медичи. Обвинение выплюнули с язвительностью, но Франческо не мог это отрицать. Да, подумал он, да, именно так все и есть. — Ты предал человека, который вырастил тебя, ради ростовщика и бесполезного пьяницы, который не может пережить потерю своей шлюхи. Все звуки стихли, а мир внезапно окутала красная пелена. Ярость Франческо забурлила под кожей, живая, всепоглощающая, и время замедлилось, стало густым, словно патока, пока его захлестывало эмоциями. Он не помнил, как нанес удар, почти не помнил последовавшей за этим драки, но помнил желание — потребность — разорвать этого ублюдка на куски и потоптаться на его останках. — Как ты смеешь! — взревел он, вырываясь из рук Гульельмо, который тянул его прочь. — Отпусти меня, — прорычал он, но Гульельмо держал крепко. Только когда его вытащили на улицу и затолкали в переулок, Франческо успокоился, хотя и ненадолго. — Не надо было меня останавливать, — нахмурился он. — Нет, надо было. Лоренцо. Франческо даже не взглянул на него. — Я знаю, что ты всегда выступаешь за мирное решение, Лоренцо, но иногда за честь нужно сражаться. — Даже за честь бесполезного пьяницы? В голосе Джулиано слышалось удивление и веселье, и если бы Франческо не был так потрясен тем, что тот оказался там — когда он там оказался? Он был с ними в таверне? Неужели он все слышал? Гульельмо ли оттаскивал его? Или это был Джулиано? — то отругал бы его за такое пренебрежение к себе. — Я… — Лоренцо, почему бы тебе не отвести Гульельмо обратно к Бьянке? Уверен, она его уже ищет, — мягко сказал Джулиано, не сводя глаз с Франческо. Если Лоренцо и ответил, то Франческо его не услышал. Единственное, что он воспринимал, это приближение голубых глаз, нежную ладонь на своей щеке, наклон головы. — И кто из нас идиот, а? — пожурил его Джулиано. — Точно не я, — машинально ответил Франческо, чувствуя, что во рту внезапно пересохло. Джулиано был так близко, и он был трезв. Он чувствовал, как тот прижимается к нему грудью, чувствовал его тепло. Губы Джулиано изогнулись. — Возможно, ты прав, — рассеянно признал он, выводя большим пальцем круги на щеке Франческо, из-за чего ему было трудно сосредоточиться. Он чуть не пропустил следующие слова: — В конце концов, это не ты влюбился в Пацци. Франческо моргнул, наблюдая, как улыбка Джулиано превращается в удовлетворенную ухмылку. — Что? — он схватил запястье Джулиано, отводя его руку от своего лица. — Что? — Я сказал… — медленно повторил тот, облизывая кончиком языка губы, и глаза Франческо проследили за этим движением, а его грудь стиснуло от внезапного напряжения. Вот шельма. — Возможно, ты не так плох, как хочешь, чтобы мы все считали, — его губы изогнулись в нежной понимающей улыбке. — На самом деле, ты очень милый, когда думаешь, что я ничего не запомню. Джулиано дразняще рассмеялся, и у Франческо перехватило дыхание. Он хватнул воздух, словно рыба. — Ты имеешь в виду?.. — Да, именно это я и имею в виду, — мягко согласился он, и тут его губы, теплые и сухие, и даже лучше, чем Франческо мог себе представить — не то чтобы он когда-нибудь представлял! — оказались на его губах, а руки — на талии Франческо. — Так что тебе не нужно было сражаться за мою честь. Франческо рассмеялся. Голова кружилась, а его руки вцепились в рубашку Джулиано, будто пытаясь удержать того на месте. — Тогда посмотрим, сделаю ли я это когда-нибудь еще раз, — фыркнул он, целуя Джулиано, прежде чем тот успел ответить. — Идиот.***
Узри, о человек! Подними свой взор и посмотри, / Какую смертную боль я терплю за твои грехи. / Как я взываю к тебе и говорю: / Узри мои раны, узри кровь на моем лице, / Узри упреки, что причиняют мне зло, / Узри моих врагов, которые меня так презирают, / И меня, несущего благодать, / подобно агнцу, принесенному в жертву …Джон Лидгейт