Швейцарский нож

      Резкий стук — нежданный, внезапный — обрывает дыхание.       Гето опускает книгу на грудь.       В комнату вплывает переливчатый звон колокольчиков с крыши храма. Отзывается набатом в груди. Сердце колотится сквозь книжную обложку, рвется к двери.       — Незаперто, — выговаривает Гето, как раненый приподнимается навстречу, подхватывает тяжелый том.       В дверной щели возникает темноволосая голова.       — Доброе утро, Гето-сан!       На круглом лице — жизнерадостная улыбка. Хайбара всегда на позитиве, что бы ни стряслось. Он и в гробу будет улыбаться, нет сомнений.       — Доброе… Проходи, — справляется Гето с голосом, откидывается на подушку.       Справляется плохо. Зарвавшийся второгодка робеет. Делает шаг и вытягивается в струнку, бросает руки по швам. Получается не очень: в каждой руке — по обвязанному платком бенто.       — Привез из дома гостинцы! — рапортует он и поднимает один из гостинцев выше. Так и торчит в дверном проеме: ни туда, ни сюда.       Гето не торопится на выручку. Если честно, он борется с желанием запустить в темноволосую голову чем-нибудь потяжелее, чем книга.       — Это жареный рис, — поясняет Хайбара упавшим голосом. — Мой любимый. Бенто собирала моя сестренка. Она очень вкусно готовит. Просила передать вам… И Годжо-семпаю вот тоже, но его никак не застать.       Гето молчит. Пытается вспомнить, когда ел последний раз. Жареный рис… Сейчас бы сюда немного холодной Зару соба, — из той закусочной, которую нашел Сатору, и где лапшу всегда подают в забавных бамбуковых корзинках.       — Вас обоих не застать, — спешит исправиться Хайбара перед вторым семпаем, как будто заметив свою оплошность. — Вы тоже все время заняты. Ну, вы не уезжаете в разные страны по вызовам на важные миссии, но работаете каждый день. Справляетесь один, без напарника. Это круто, Гето-сан!       — Круто, — сдается Гето, вздохнув. — Зайди уже, сделай милость.       Хайбара слушается, запястьем притягивает дверную ручку, старательно, чтобы дверь не хлопнула от сквозняка. Занавески вздуваются в проеме террасы, с шелестом гладят постель.       Будильник на тумбочке показывает семь ноль-семь. Рядом молчит телефон.       Спихнув на постель книгу, Гето подальше от греха убирает руки под голову, тяжелую от бесконечной изматывающей бессонницы.       Незваный ранний гость зачем-то стаскивает кроссовки и мнется с ноги на ногу в носках с покемонами. Соображает сгрузить свои чертовы гостинцы на подоконник. Присаживается на тумбочку, но спохватывается и вскакивает по стойке смирно.       — Что читаете, Гето-сан? — интересуется он ломким звонким голосом.       — «Нож и его история». Книга написана к столетию швейцарской компании.       — У Нанами такая же!       — Это его книга и есть. Раритетное издание. Любопытно было взглянуть.       — Вам тоже нравятся ножи? — поражается Хайбара, не уловив его любви к раритетным вещам в принципе.       — Детское увлечение. Когда-то коллекционировал…       — Круто!       — Не думаю. Орудие в руках заклинателя — признак его слабости.       — Вам легко говорить, вы из пальца стрелять умеете… Вы — как швейцарский нож, — выпаливает Хайбара. — Самый навороченный.       Гето невольно улыбается в потолок.       — Почему?       — На любой вызов у вас припасен ответ покруче. Есть Разведчики, чтобы подать вам сигнал об опасности, есть ненасытный Обжора, если сожрать кого-то надо поскорее, а поглощать не с руки. Вам есть на чем догнать быстрого врага: маневренный скоростной Скат и мощный Радужный Дракон. И вы можете напугать врага той страшной Кутисакэ-онна. А это Особый уровень.       — Ты неплохо знаешь мои Проклятия.       — Я думаю, вашу историю когда-нибудь тоже расскажут в книге. Или снимут кино. Авто… автобиографическое.       — Просто — биографическое.       — Ну пусть просто. Я могу дать интервью, — хвастливо заявляет Хайбара. Весьма самонадеянно, ведь он ничего не знает о своем семпае, которым восхищается с первого курса.       — Это была бы скучная книга. Или фильм.       — Неправда, — возражает Хайбара горячо. — Про Годжо-семпая в каждом учебнике написано, а читать-то и нечего. Он всего лишь будущий глава своего клана. А пока что просто выпендривается. Ему нет дела до спасения других, он только о себе и думает…       Гето закрывает глаза, пряча смешок. «Не по хорошу мил, а по милу хорош», как высказалась Шоко, оценивая их общее избирательное отношение к Годжо Сатору. Хайбара бы ее не понял. Но ее вообще мало кто понимал.       — Может, ваш клан и не крут, — продолжает Хайбара нести околесицу, — и никто про вас не знает. Но это пока. Я кому угодно скажу: с вами — хоть куда. Рядом с вами ничего не будет страшно. Ни в одной заварушке не пропадешь! Эх, вот бы отправиться с вами в разведку…       Совсем как они сами первогодками когда-то мечтали отправиться на дело с Мей Мей, а то и с самой Цукумо Юки.       — Ты же работаешь паре с Нанами.       Хайбара фыркает.       — Ну… да.       — Разве с ним тебе страшно?       — Ну… — Хайбара смеется. — Нанами суров.       — А я — нет?       — Нет! Возьмите меня на дело, Гето-сан… В прошлом году мы летали на Окинаву, но ведь это не в счет.       Гето открывает глаза.       — Твои родители тоже не-маги? — припоминает он с некоторым трудом.       — Да, — теряется Хайбара. — То есть… и ваши?       — Я — единственный маг в семье. Этого обо мне ты не знал?       — Нет… Ничего себе.       — Нелегко тебе приходилось? В детстве.       — Ой нет, что вы! У меня ведь младшая сестра. Это вот вы в семье один…       Его простодушие забавляет по-настоящему. Гето укладывается набок, сминает подушку локтем, подперев голову кулаком.       — Сестренка не умеет изгонять Проклятия, но видит их, — растолковывает Хайбара, таращась на него из-под челки круглыми от волнения глазами. — Увидела раньше, чем я. И потом мне ни капельки не было страшно. Ну, почти совсем…       — Твоя сестра планирует тоже поступать сюда? Или в Киото?       — Никуда. Я ей запретил.       — Вот как. Почему?       Молчание.       Пользуясь паузой, возобновляет свою песню камышовка, как и прошлой весной облюбовавшая местечко под его окнами. Угейсу, «японский соловей». Родственник воробья. Навязчивое пение заводит с приходом тепла — во всех уголках Японии, поэтому камышовка и считается «птицей весны». Однако в отличие от настоящего соловья не поет ночью.       В прошлую весну неугомонная птица не давала спать каждое утро. Однажды, когда Гето проснулся, проспав едва ли час, и простонал в подушку ругательство, Сатору продекламировал — вовсе не сонным голосом: «Ива склонилась и спит. И кажется мне, соловей на ветке — это ее душа». Гето смотрел в неузнаваемое мечтательное лицо, потеряв дар речи. Сатору взял в руки его ладонь, которую сам же искусал за ночь, потому что вечно вопил как кот. Бережно повел пальцем, прослеживая линии жизни и судьбы. «Я думаю, Басё услышал это пение на утренней заре, когда тоже был влюблен, Сугуру, потому и сочинил это хокку».       В тот раз Гето так и не нашел слов в ответ. Годжо Сатору мог удивить кого угодно. Иногда и своего лучшего друга.       — Сядь, — Гето перекладывает книгу на тумбочку. Хлопает по постели. Хайбара присаживается боком. — Посмотри на меня… Почему ты против ее обучения?       — Я за нее боюсь.       — Боишься. Вот как.       — Вам-то хорошо, вы ничего не боитесь.       Чистая правда.       Правда и то, что никто не напишет о нем книгу и не снимет кино.       Никто не узнает, как он резал себя перочинным ножом после своего первого Проклятия, проглоченного с отчаяния. Как не мог бросить резаться, когда решил поглощать еще — как можно больше, чтобы забрать всех с собой на тот свет и оставить дом чистым. Как выпустил первого подконтрольного Духа на волю и осознал, что смерти так просто его не достать. Никто не узнает, ведь на самом деле правда никому не нужна — ни его родителям, ни лучшему другу.       Хайбара сидит, не шелохнувшись, пока Гето поглаживает его стриженый затылок. Давит ладонью на шею — полегоньку, по чуть-чуть. Хайбара оказывается понятливым малым.       Его сомкнутые губы — как у стеснительной девочки-младшеклассницы: податливые и нежные. Гето раздвигает их языком и закрывает глаза от удовольствия, с мягкой силой привлекает его к себе.       Хайбара задыхается сразу же. Гето отпускает его ненадолго, вылизывает шею, смакуя сладкий запах и вкус теплой кожи, возвращается к его губам. Обнимает его, как хочется — не притворяясь, не заботясь о том, чтобы соблазнить его, не боясь оттолкнуть грубостью. Знает, что и так все получится.       И все получается: Хайбара расстегивает пуговицы, неумело отвечая и старательно дыша носом, кое-как выпутывается из рукавов укороченного кителя. Гето помогает самую малость, задирает футболку на гибкой спине, укладывает его на себя.       Хайбара совсем зеленый, пусть и младше всего на курс. Вроде бы ему тоже сравнялось семнадцать, а легковерный он, как малолетка. Но при этом, к счастью, все же не девочка: не разводит драму на пустом месте, не ломается. Взъерошенный и неуклюжий, словно воробей-слеток, он дрожит от желания всем телом — так искренне и горячо, что Гето сам заводится не на шутку. Перекатившись, придавливает его собой — и теперь целует всерьез, до первых прорвавшихся стонов.       Стеснение с его неопытного партнера слетает так же быстро, как накатывает возбуждение: Хайбара ерзает под ним, подается бедрами вверх. Жалобно всхлипывает и моргает невидяще огромными глазами, вскидывает послушно руки, позволяя стащить с него футболку. Следом Гето снимает свою.       Хайбара не замечает его исполосованного живота, не смотрит на тонкие, как леска, белые шрамы на боках; эти застарелые травмы одна Шоко признала непроклятыми, а Сатору принял за ранения в бою. На чужие следы Хайбаре плевать: он цепляется за плечи, оставляя собственные метки, жадными губами ловит губы. Но Гето дразнит его, уворачивается и юркими прикосновениями языка щекочет ухо, вылизывает гладкий, еще не знавший бритвы, горький от спирта подбородок, соленые от испарины скулы — и снова припадает губами к горлу, минуя рот, разинутый как у голодного птенца.       Когда Гето наконец ныряет в рот языком, форменные брюки уже расстегнуты. Хайбара этого не заметил, он беспомощно стонет в давящие губы и слабо сопротивляется, пока его понемногу заголяют, а потом, когда и брюки, и трусы уже спущены, целуется увлеченно и раздевается дальше сам, сдирает с себя все полностью, включая жуткие носки.       Разгоряченный, от возбуждения напрочь потерявший голову, он напрягается, лишь когда его яички приятной тяжестью ложатся в ладонь. Гето изучает его с пристрастным интересом, как врач на медосмотре: наскоро приласкав твердый член, обводит большим пальцем скользкую от смазки головку и откидывается на локоть, ощупывает взглядом черную поросль в паху, крепкий узкий живот. Сощуривается, прикидывая: нет, вряд ли все пройдет так гладко, как он привык. Возни на час, не меньше.       Притихший Хайбара старательно фокусирует пьяный взгляд. С дрожащей улыбкой переводит дыхание: залитый румянцем, с мокрой от пота челкой, ошеломленный, взбудораженный. Не стерпев, решается потрогать себя: быстрый заученный жест, проверенный надежный способ скоротать вечер, когда тебе всего семнадцать. Зарабатывает одобрительный взгляд и смелеет: отставив большой палец, дергает кулаком лихорадочно, как наверняка делает это наедине с собой. Бесстыже раскидывает колени, с шорохом перекатывает голову по подушке, дышит как загнанный, откровенно поплыв от незнакомого, но вполне понятного кайфа: парень — явный эксгибиционист, только пока не осознал этого. Гето тяжело проглатывает скопившуюся слюну. Ведет головой вбок, качнув челкой. Хайбара лукаво скалится, но все понимает: без долгих уговоров или озвученного приказа укладывается на живот.       Гето мнет упругие ягодицы, бесцеремонно растягивает в стороны. Хайбара приглушенно мычит в подушку. Краснеют даже его шея и плечи, уши горят огнем, ягодицы покрываются умилительными пупырышками. Налюбовавшись, Гето не отказывает себе в удовольствии смачно шлепнуть его ладонью, и еще раз, и еще, вырывая из него пронзительные удивленные взвизги. Не дает ему шанс одуматься и сбежать отсюда подальше, просто не любит спешить, поэтому тянет время. Ведь чем дольше предвкушение, тем будет слаще потом собственное наслаждение. Хайбара ничуть не смущен, в его умелых руках он вскидывается со смешком — или послушно гнется и напевно стонет. Отдастся без сомнений, еще и умолять начнет, когда ему станет совсем невмоготу. Пусть он и не готов — не к этим забавам, но к проникновению извне, жестокому, противоестественному, когда все внутри противится вторжению, деревенеет от неконтролируемого страха.       Это сейчас Хайбара такой смелый, что сам от себя прется, но быстро растеряет наивную игривость. Опомнится, начнет отшучиваться, потребует отпустить его, потом наконец прозреет. Станет запоздало дергаться и рваться из-под своего ненаглядного семпая, который не умеет и не хочет быть ни заботливым, ни терпеливым, и не согласен ни на что меньшее. Придется держать этого неблагодарного дурака крепче, чтобы удалось его смазать и заодно подготовить хоть немного. Зажимать рот ладонью, когда Хайбара заорет, а потом и заплачет, — от чужой грубости, от своей унизительной позы и немужской беспомощности. Потом до него дойдет, что он сам во всем виноват, сам предлагал себя как угощение, и все усилия напрасны. Вот тогда он перестанет сопротивляться, и можно будет делать с ним все что угодно без лишней суеты.       Разложенный как надо, растянутый до предела, он будет покорно сотрясаться и обжимать распяливший его член — так сладко и горячо, как только девственники и умеют, — и с каждым глубоким ударом будет нарастать собственный упоительный кайф: от того, что ты — первый, от чисто животного наслаждения силой и властью. До полного и обстоятельного удовлетворения, когда кончаешь; особенно если сперва удастся вытащить — и спускать на растерянное лицо, пока уже-не-девственник не опомнился, стряхивать все до капли, а после собирать вязкие потеки, заталкивать в его мокрый рот: пусть давится и ест, проглатывает старательно и вылизывает благодарно чужие пальцы. Ведь он не знает, что это еще не конец, никто его так быстро не отпустит. А уж такому угоднику как Хайбара можно доверить не только пальцы, но и член: заставить взять в рот, пусть обсасывает, отмывает слюной хорошенько, — только очень-очень бережно, мягко, пока возбуждение спадает в нежащем скользком тепле. Дико приятная штука. Заодно Хайбара наберется нового опыта, потренируется на будущее: подберет сопли и будет сосать дальше, пока вверенный ему орган заново наливается кровью, а когда через пару тренировок прилежный ученик научится прятать зубы, можно будет спускать ему в рот без оглядки. Но это потом, а сегодня его ждет еще и второй раунд, вот тут-то для него все будет гораздо интереснее, потому что прочувствуется все острее, вряд ли после первого раза обойдется без травм, но это не повод лишать себя удовольствия. Всего лишь потратить больше смазки, чтобы не перетрудиться самому. Зато сколько будет яростной отдачи, рыданий и воплей; почти насилие, — но только почти, ведь после второго раза Хайбара кончит. Не за этим ли он сюда пришел, наивный простофиля, в расчете, что льстивый дешевый подкат сработает.       И придет опять, если сегодня будет молодцом, проявит характер и силу духа, как и положено зачисленному в лучший Магический колледж будущему бойцу. Тогда Гето позволит ему кончить так, чтобы запомнилось надолго и слаще потом вспоминалось. Будет с ним и терпеливым, и внимательным, заласкает и убаюкает щадящей качкой, и Хайбара сам задаст нужный ему темп, подскажет отзывчивым телом, как ему больше нравится. Сам же и доведет себя до разрядки, жадно впуская член и сжимаясь теснее, подаваясь навстречу сильным протяжным толчкам: под конец совсем неглубоким, почти нежным, прицельно давящим ровно туда, где это будет всего приятнее.       Если Хайбара слабак, первый раз в принимающей роли станет для него последним. Сомнительным опытом, который не захочешь повторить. Все равно я тебя выебу, милый-хороший, обещает Гето мысленно, для удобства собирая волосы на затылке в узел потуже. Отбрасывает прядь вбок, нетерпеливо облизывает губы, развязывает пояс своих спортивных штанов.       Хайбара складывает руки на подушке как примерный школьник, упирается лбом. Шире раздвигает ноги. Даже попу свою умилительную стыдливо приподнимает, раскрываясь и предлагая себя: соблазнительный, отшлепанный до ярко-алой дымки на нежной коже, с трогательными ямками ниже поясницы. Все еще стремится услужить своему кумиру. Боится разонравиться, чудак, как будто неопытность могла оттолкнуть, а не притягивать, как сейчас. Знал бы он, на что идет. Во что он превратится спустя полчаса — или час, если не наскучит раньше. Каким он выйдет отсюда, как будет добираться до общих душевых. Потратит весь кипяток, но не отмоется, и будет потом проваливаться в прошлое при любом шуме падающей воды — в каждый дождливый день, каждой ночью. Будет застывать даже перед чайником и чашкой…       Гето морщится и потирает лоб, сообразив, что зарапортовался. Откуда ему, в конце-то концов, знать, как оно вообще бывает? Его самого никто и пальцем тронуть не посмеет. По крайней мере, без его разрешения. Впрочем, Сатору и разрешения не требовалось, но лучший друг всегда знал, что и как именно делать, потому что сам хотел этого не меньше. Гето совпал с ним с первого раза, вошел как ключ в замок, выпустив на свободу совсем иных чудовищ. Любые договоренности потом лишь мешались, включая стоп-слово, которое Сатору так ни разу и не произнес. Если задуматься, это слово он не произносил вообще никогда, мимолетно улыбается Гето. Зато так отыгрывал замученных девственников и жертв маньяков-насильников, что до сих пор сносит крышу. После всех игр называть Годжо Сатору невинным язык не повернется, но Гето каждый раз получал от него все, что хотел, и даже больше. Иногда тот выдумывал такое, что самому становилось не по себе. Стоило только прочесть обычные в таких случаях три сообщения, отправленные подряд: «давай» — «у тебя» — «сейчас» — и с десяток идиотских смайликов, как весь остальной мир переставал существовать. Комната Гето была последней по коридору, поэтому они запирались только у него, но слышно их было все равно на всю общагу. Как в сердцах бросила Шоко еще на первом курсе: «Мозги у вас обоих набекрень».       Хайбара не понимает, во что вляпался. Или правда идиот, или ищет близости, любой, даже такой противоестественной. Миловидный жизнелюб и заботливый брат, он наверняка нравился девочкам в средней школе, это здесь ему не повезло, на курсе Хайбара с Нанами вдвоем, и перваков в этом году пока нет. Третьекурсница-Шоко — не в счет, покойники для нее интереснее живых. Живые ее разочаровывают. Всегда.       — Хайбара… — Гето хрипло откашливается в сторонку. — Ю-кун? Лицом ко мне, живо.       Заторможенно, будто сомневаясь, что не ослышался, Хайбара переворачивается на спину.       Гето вынужден признать, что недооценил его. В его взрослых глазах под детской челкой — не стыд и не стремление услужить, а истовое желание. Тот жестокий, лютый голод, что знаком по собственному отражению в зеркале, — когда не можешь отвести взгляд, умываясь рядом со своим неуловимым соседом. Это желание не утолить ничем иным — и ни с кем больше.       — Нанами вовсе не суров к тебе. Он суров к себе. Держись к нему поближе, не лезь на рожон.       Хайбара подставляет щеку под ласкающие пальцы, жмурит сверкнувшие глаза.       — Зачем вы… почему, — шепчет он сбивчиво. — Я так… так сильно вас…       — Тише, — Гето на секунду прижимает палец к мокрым губам. — Я не хочу, чтобы ты пострадал. Ты говорил, что я ничего не боюсь? Это не так. Я боюсь за тебя, Ю-кун.       Хайбара моргает склеенными в стрелки ресницами, не прячет досадных слез. Все это для него сейчас слишком. Он ничего не понимает, переполненный адреналином и вымотанный ожиданием, своей нелепой жертвенностью, наивным стремлением заменить того, кого заменить невозможно, но мужественно терпит. Хочет всем телом продолжения, жаждет развязки. Надеется до последнего, и в этом он прав.       Он и мил, и хорош, и в этом — его проблема. Такие, как он, подставляются и не выживают, как ни высокопарно это звучит.       — А вы не бойтесь, — находит он силы для улыбки.       Гето взведен как курок, но бессильно смеется. И хочется, и жаль его такого портить. Ну что с ним делать? Ни туда ни сюда…       — Какой у тебя уровень?       — Пред… пред… первый, — наполовину всхлипывает Хайбара, наполовину смеется с ним вместе.       — Для предпервого ты слишком хорош, — признает Гето с теплом.       Пусть этот опыт пред-первым и останется.       И хорошо бы, чтобы об этом никто не узнал. Особенно Сатору. Ревновать он не будет, а вот загореться идеей разложить этого милягу на двоих может запросто.       — Не надо издеваться надо мной, Гето-сан, — шмыгнув носом, обижается Хайбара.       — Сугуру.       — Гето, — упрямо проявляет Хайбара характер. А злости-то прибавилось. Уже неплохо.       — Я не над тобой.       Гето на прощание прикасается к горячей соленой щеке губами. Не тут-то было: Хайбара хватает его за уши, впивается в рот как клещ.       Скованно дергается, взвывает — без воздуха, без крика. Глаза закатываются под лоб.       Гето хладнокровно наблюдает за агонией. Ему прекрасно известно: один его вот такой пырок большим пальцем «в солнышко» лишает не только дыхания, но и способности двигаться и даже соображать.       — Впредь не трогай мои серьги, — улыбается он ласково в перекошенное лицо.       Собственное возбуждение еще пульсирует злой энергией, требует взять свое, но Гето не обращает на эту проблему никакого внимания, занимаясь вплотную своим незадачливым горе-любовником. Начинает с носков в покемонах — и не останавливается, пока не застегивает обе пуговицы Токийского магического колледжа на воротнике-стойке короткого кителя.       Заговорить Хайбаре так и не удается. Однако переставляет ноги он вполне сносно, обувается, цепляясь за стенку, сам открывает дверь. И, вот засранец, настырно улыбается напоследок.       Гето с минуту стоит перед закрытой дверью, прислушиваясь к тишине в соседней комнате.       Возвращается в постель и вдавливает измученное лицо в подушку, бессильно сжимает в кулаках и кусает ее, чтобы никто его не услышал. Но никто и не слушает. Кричи сколько хочешь.       В соседней комнате так давно никого нет, что опустевшим кажется весь корпус общежития. Весь Токийский магический колледж.       Сейчас, в середине мая, невозможно поверить, что скоро все превратится в ад. Пройдет сезон дождей, и душная пустота заполонит улицы и грохочущие поезда, кофейни и раменные, кинотеатры и залы игровых автоматов. Пустота сожрет его самого, поглотит, как уже пыталась на излете прошлого лета. Как в детстве, когда коллекция ножей и мысли о неизбежной смерти — это всё, что у тебя есть. В самоистязании нет смысла, но оно дарит облегчение, а в мыслях о смерти больше нет места ни страху, ни отчаянию. Ведь ты и так мертв. Ты ощущаешь себя трупом без души, пустой оболочкой для нечисти, и смерть представляется лишь логическим завершением имитации человеческой жизни, заслуженным концом.       Истерзанная наволочка промокла насквозь, сладко пахнет ромашковым шампунем вперемешку с горьким лосьоном после бритья, которым Хайбара облился, чтобы казаться взрослее и соблазнительнее. Это смешно и до того грустно, что на пережевывание себя-прошлого совестно тратить время.       Гето приводит себя в порядок и поднимается. Разворачивает бенто: жареный рис затейливо переложен разноцветными кусочками овощей.       Он ест прямо в постели, лежа на животе, болтает в воздухе босыми ступнями и косится в книгу, перелистывает страницы, облизывая палец. Нанами пришел бы в ярость, но рядом никого. В одиночестве нет ничего плохого, как нет ничего хорошего в чьем-то обществе. Каждый сам выбирает, что считать спасением, а от чего бежать. В конце концов, собственное «кино» может быть и автобиографическим. Снимать необязательно, главное — собрать годный материал. Жить столько, сколько тебе отпущено. Использовать все, что тебе дано, с умом. Что-то там нес Хайбара про навороченный нож… Да хоть какой. Главное, не позволять себе заржаветь.       Гето теряет мысль и засыпает, сложив руки поверх страниц: впервые за долгое время спокойно, без пустых сожалений, не страшась ни дурных снов, ни тишины за стеной. Не слышит, как без стука заглядывают в комнату, а спустя долгую паузу отпирают соседнюю дверь.       Его телефон беззвучно принимает сообщения, будильник показывает восемь тридцать утра и вот-вот его разбудит. Рядом на тумбочке — плетеная из бамбука корзинка с холодной гречневой лапшой.       За окном вовсю разливается японский соловей, — так самовлюбленно, будто лишь благодаря его пению еще не кончилась эта весна.