I Forget Where We Were

Иногда Грэм забывает, где он. Это должно быть невозможно — ни с успокаивающим теплом, которое его окружает, ни с кажущимся бесконечными участками радостной травы, ни с такими зелёными полями, которые кажутся нарисованными на горизонте, ни с восхитительным запахом тушеного мяса, доносящегося из дома. Но всё же иногда Грэм задерживается на секунду дольше, на мгновение перестаёт слушать милую болтовню Гарри, и вдруг он оказывается на льду. Должно быть, нелегко забыть, что он жив, когда солнечные лучи ласкают каждый дюйм его обнаженной кожи, или когда шрамы вокруг шеи и рта затягиваются, когда он улыбается или говорит — и всё же. И всё же, когда это происходит, он уверен, что мёртв, кровь растекается вокруг него, как заходящее солнце, а его последний вздох растворился в миллионах кристалликах льда. Он знает, что от этого нет лекарства, и даже интенсивные исследования и суета Гарри не смогли найти лекарство от этого странного состояния бытия — этой остановки во времени. Каждый раз, когда это происходит, Грэму кажется, что он попадает в другое измерение, где всё пошло по-другому, и его кровь просочилась в расколотый лёд. Мир, где меткость была чуть лучше, где когти Туунбака окружили его сердце и сжимали его, пока оно не лопнуло. Каждый раз, когда это происходит, он смотрит перед собой и видит только белое на чёрном и слышит крик, настолько знакомый, что он причиняет боль сильнее, чем когти монстра. Сначала Грэм понятия не имеет, как выбраться; трудно убедить себя, что он жив, и в Англии, и любим самым добрым и гениальным человеком на свете. Лежать мёртвым в беспощадной Арктике звучит гораздо реальнее и логичнее. Он пытается стряхнуть с себя это чувство, отмахнуться от него, раздавить его дотла — без конца: оно всегда возвращается сильнее и выбивает воздух из его лёгких. И когда он позволяет этому затопить себя, он не знает наверняка, что не утонет полностью и никогда больше не всплывёт на поверхность. Это заставляет его нервничать, возбуждаться и впадать в отчаяние — он избежал всех ужасов этой проклятой экспедиции и всё же страдает от этой призрачной надежды. Большую часть времени Грэм пытается это скрыть: он чувствует, что приближается волна, готовая поглотить его, и поэтому бежит. Он повторяет то же самое, пробираясь к сердцу сада большими шагами, или когда запирается в свободной комнате коттеджа, что делает это, чтобы избавить Гарри. Доктору не нужно быть свидетелем того, как ещё один человек, как ещё один человек страдает от неизлечимого зла, не нужно было видеть, как снова страдает Грэм. На самом деле ему следовало бы лучше знать, что Гарри так же сильно пострадал от своего кризиса, как и он сам, но по-другому. Там, где он видел себя, предлагающего душевный покой дорогому доктору, Гарри видел, как его возлюбленный убегает от него, вздрагивая от его прикосновений и возводя стены между ними. Гарри приходится буквально распахнуть дверь, чтобы они в перерывах между слезами обрисовали проблему, а Грэм никогда не любил Гарри с такой силой, рыдая у него на плече, сидя на плиточном полу в ванной. Теперь, когда это происходит, Гарри это замечает. Он не думает, что Грэм перестаёт слушать, потому что ему с ним скучно, или что его расфокусированный взгляд является признаком едва скрываемого презрения. Вместо этого Гарри берёт запястье Грэма двумя пальцами, со своей научной точностью, и прижимает другую руку Грэма к своей груди, толкая её со скрытой силой, скрывающейся за его тонкими пальцами. Соприкосновение с бьющимся сердцем Гарри сильным и очень живым, даёт его бешеному сердцу метроном, ритм, которому нужно следовать. И Гарри отсчитывает Грэму каждый удар, пока воспоминание о льде не соглашается освободить его. Иногда он делает это шепотом, прижав губы к уху, когда они сидят в поезде, идущем в Лондон, и оба подходят всего на дюйм ближе, чем следует. Иногда более сильным голосом, надавливая изо всех сил, его ногти впиваются в нежную кожу Грэма — потому что они лежат в постели ленивым утром, и Грэм не просыпается, а его затуманенные глаза пугают Гарри; он слишком похож на Хизера, морпеха, который оставался в коме во время их долгой зимовки, его пустой взгляд смотрит, ничего не видя в их постоянно ухудшающейся судьбе. Проходит минута, пять минут, иногда больше, если считать по ровному биению сердца Гарри, прежде чем Грэм приходит в себя, снова обретает контроль над реальностью и обнаруживает, что дрожит в руках Гарри. Эти руки, всегда такие нежные руки, которые зашивали его раны и ухаживали за ним во время их адского перехода обратно к кораблям, категорически отказываясь позволить ему умереть. Эти руки оживились с той же решимостью, когда цинга заново разорвала его шрамы и закрыла его лицо полумаской зловонной боли. Этот человек, который никогда не сдавался, не обращал внимания на смерть, наступающую им на пятки, на холод и голод, который держал его на грани безумия во время адской перевозки на лодке: Как звали того эскимоса, лейтенант? Ты помнишь тех очаровательных медуз, которых мы нашли по пути в Баффинов залив? Грэм, скажи мне ещё раз, какая из этих лодок — пиннас? Грэм, поговори со мной, господи, не спи. Гарри, дорогой Гарри, ради которого он убил человека, эту крысу, помощника конопатчика, когда тот пытался вытащить его из импровизированного лазарета, чтобы увести доктора с мятежниками. Несмотря на свою нравственность, несмотря на свою болезнь, несмотря на то, что его кости были подобны битому стеклу, Грэм без колебаний нажал курок. Не забирай у меня Гарри, только и подумал он. Грэм был уверен, да и сейчас уверен, что он умер бы, как и многие другие после него, если бы доктор исчез. Этот человек, Гарри, его Гарри каким-то образом. Он просыпается в его объятиях, потому что, даже когда теряется в этом странном состоянии, он знает, какую реальность предпочитает сейчас, которая заставляет его душу петь и парить: это та, где Гарри улыбается, его глаза полны света, когда Грэм целует его грудь, шею, а затем ни с чем не сравнимое тепло его губ. Иногда Грэм забывает, откуда он родом, в чьи руки он отдал своё сердце. И теперь он знает дорогу назад.