Ash jellyfish

Дзёго не вмешивается в планы Гэто и Махито, если его помощи не просят напрямую, но это не значит, что он не посматривает одним [единственным] глазом за ходом дела. В конце концов, опыт подсказывает, что всегда надо знать, чем дышат и твои союзники, и твои враги. Последние — в особенности. Махито вот буквально надышаться не может на новую игрушку — потенциального мага и маленького человечка в одном лице, Ёсино Дзюнпея. Увы, Махито почти ребенок даже по людским меркам, что уж сравнивать с древними Дзёго и Ханами. А в детских руках новые игрушки живут ровно до того момента, пока им не открутят голову. Нет, Дзёго совсем не жалко мальчишку-Дзюнпея. Он в принципе не испытывает сострадания к людям, точно так же как люди не испытывают сострадания к кишащим вокруг насекомым. Но Дзёго дьявольски стар и когда Махито с грустным выражением лица рассказывает о том, как скучает по своей новенькой игрушке, уничтоженной в запале сражения с Итадори, что-то щелкает внутри головы древнего огненного проклятия. В мире магов есть несколько непреложных правил не дающих сбоев. Ни-ког-да. Ёсино Дзюнпей стал полноценным магом перед смертью. Маги не порождают проклятья при жизни, однако часто становятся ими сами после смерти — если не умерли от проклятой техники. Но ведь Ёсино Дзюнпей умер совсем не проклятой техники, а от того, что его тело попросту не выдержало преобразования. Тут можно бесконечно спорить… Дзёго спорить не собирался. Он закусил меж своими угольными зубами край трубки и, взяв трость, неторопливо направился в сторону магического техникума. Теорию следовало проверить. Нет, Дзёго не идиот в отличие от Махито, и под щиты Тенген не полез, его путь заканчивался немного раньше — на крупном старом кладбище, где хоронили всех погибших магов. Сначала кремировали, потом хоронили. Где-то тут должно есть даже надгробие Сугуру Гэто, знать бы еще чье тело погребли вместо хитрожопого засранца. Таким образом, маги очень быстро узнавали, если с кладбища вылезало что-то разумное и быстро ликвидировали. Найти Ёсино оказалось не проблемой — свежее надгробие, что-то по-человечески пафосное про посмертное принятие в магический техникум и свежие цветы. Никак Итадори Юджи расстарался. Дзёго припоминал, как ревниво и обиженно Махито дул губы, вспоминая про сдружившихся по его же плану мальчишек. — Так и знал. Собственная правота приятно отдалась внутри, когда Дзёго, поворошив тростью землю у надгробия, ощутил сгусток проклятой энергии где-то достаточно глубоко — созревающий, будто личинка цикады. Рождение проклятий — это всегда событие и очень часто красивое зрелище — с точки зрения самого Дзёго, по крайней мере. Правда разговор тут не об обычных безмозглых ошмётках, а о тех, кто называется [пред]первым, первым и особым уровнями. Маги и люди обычно пропускают данный момент, сталкиваясь уже с окрепшими и подросшими представителями новой расы. Все дело здесь в слабой чувствительности — ощутить зарождение нового проклятья не в состоянии сам Сатору Годжо с его шестью глазами, настолько слаба и нежна проклятая энергия на данном этапе. Дзёго вбивает трость на ладонь в землю, чтобы не мешалась, а потом опускается на колени. Сейчас бы Ханами сюда, да не позвал, не желая быть пойманным очередной раз на своей редкой нежности к новорожденным проклятьям. Крепкая сухая ладонь погружается в землю, как в воду, вычерпывая ее, горсть за горстью. Дзёго даже не касается еще чужой энергии, а она уже чувствительно подрагивает, как маленький ребенок в сладком предрассветном сне, ощутивший, что в комнату кто-то зашел. — Иди сюда. Проклятая энергия Дзюнпея отзывается на касание горячей, — будто магма, — магии старого проклятья, доверчиво поднимаясь выше на несколько уровней, пока не утыкается в чужую ладонь. Льнет, ластится котенком, обхватывая пальцы. — Тебе бы саму подрасти, да проклюнуться наружу, но в этом месте слишком опасно. Дзёго вздыхает, позволяя своей силе течь, смешиваясь с силой Ёсино. Будто кокон положили под искусственное освещение в инсектарий, ускоряя созревание и защищая от негативной среды. Предпервый? Первый? О, нет. Старое проклятье удовлетворенно выпускает струю дыма через нос, температура его тела невольно подскакивает до уровня небольшого пожара, когда вместо аморфной энергии его руку вдруг охватывают практически человеческие пальцы — если не считать их иссиня-черного цвета кожи и ногтей. Особый. Особый уровень. Это как выигрыш в человеческой лотерее. Дзёго медленно встает на ноги, тянет за собой тонкое худое тело, неохотно покидающее нагретую старым проклятьем землю, будто вытягивая ребенка из кокона одеял. Мальчишка, лет семнадцати-восемнадцати на вид, худощавый, тощий даже, — все ребра легко пересчитать, — с длинными волосами и… черными щупальцами медузы вместо ног, ниже пояса, ниже подвздошных косточек и ребер. Всхлипывает, сплевывает землю, забившуюся в рот, трет глаза и лицо, а изо рта, — следом за сгустками земли, — тянутся ниточки слюны. В темных глазах — паника, на белой коже лица — шрам над правым глазом, широкий ожог, напоминающий кратеры вулканов, ярко-красный и воспаленный. Дзёго кажется, что красивее шрама он не видел. Снова тянет мальчишку на себя, — тот будто совсем ничего не весит, — поднимает на руки чтобы протереть чужое лицо краем своей накидки. — С добрым утром, соня. Звучит будто ворчливый дед, но прижимает к своему сверх горячему телу, словно маленькую драгоценность. Им пора идти, пора смываться, потому что такой всплеск маги точно не пропустят. Дзюнпей успевает только напугано взвизгнуть, вцепившись черными по локоть руками в старое проклятье, когда то стремительно удаляется от кладбища, не забыв, впрочем, трость. На полдороге в Токио Дзёго переходит на спокойный шаг, заодно рассматривая свою драгоценную ношу. Черные щупальца, видимо инстинктивно, обвиваются вокруг торса старого проклятья… частью. А частью парят в воздухе рядом, будто Дзюнпей находится в воде и с волосами у пацана та же самая история. Помнится, Махито говорил, что соединил мальчишку с проклятым духом медузы — вот вам и разгадка чужого внешнего вида. — Ты… кто? Уже разговаривает. Не то что эти безмозглые обрывки. — Дзёго. Помнишь кто ты сам? Важный момент. С проклятьями, ставшими таковыми из магов, сам дьявол ногу сломит, проще спросить, что вообще задержалось в этой симпатичной головенке. — Дзюнпей… Ёсино Дзюнпей. Вздох. Дзёго вздыхает. — Что помнишь последнее? А то, начнется веселье, если полезет Махито голову отгрызать. — Помню… Дзюнпей замирает, вцепляется сильнее в накидку Дзёго, дыхание мальчишки сбивается, а сердце, бьющееся в грудной клетке по привычке, но не по нужде, колотится, как насекомое крылышками о стенки стеклянной банки. — … Махито. Звук переходит во всхлип, когда Ёсино сворачивается тугим клубком, будто пытается спрятаться от своих собственных воспоминаний в сгибе чужого плеча. Старому проклятью остается лишь снова вздохнуть. — Ненавидишь его? Логично ведь — ненавидеть собственного убийцу. Значит, нельзя тащить пацана обратно, к остальным, надо найти место, где можно будет оставить без приключений и присматривать за ним… Додумать свою мысль Дзёго просто не успевает. — Я… так и не успел его поцеловать. По лицу новорожденного проклятия текут чернильно-черные слезы, оставляя разводы на щеках, размазываются вокруг глаз, оттеняя. Дзёго спотыкается от неожиданности и замирает прямо посреди дороги, не обращая внимания даже на пронесшийся рядом человеческий автомобиль. Что-то снова щелкает внутри головы, как отлетевший от костра уголек. — Какое чувство… какое чувство тебя породило, пацан? О чем ты думал, когда умер, но не отправился дальше, на реинкарнацию? Дзёго действительно старое проклятье и он знает какие вопросы будет правильно задавать. — … о том, что хочу, чтобы меня любили. На черных руках Дзюнпея не видно черных слез, когда он отгораживается ими от Дзёго, словно щитом. — О том, как Махито пах. Как обнимал меня. Каким теплым он был. — Ты помнишь, что это Махито убил твою мать, пацан? — … помню. Но… у меня никого кроме него не осталось. Что уж тут сказать. У всех проклятий мозги набекрень от той темы с которой они родились и на которой замкнуты. И Ёсино чаша сия не миновала. — Хочешь его увидеть? От вопроса Дзёго, проклятая энергия Дзюнпея приходит в движение, расплескивается вокруг брызгами воды, и мальчишка неверяще поднимает взгляд на старое проклятье. — Хочу. Хочу! Теперь длинный тонкие пальцы вцепляются уже в Дзёго. Магия мальчишки закручивается вокруг смерчем, затягивая в самый свой эпицентр. Это не сила стихи, к которой Дзёго привык, к которой и сам относился — как Ханами и как Дагон. — Чего… ты еще хочешь? Дзёго ощущает, как температура его собственного тела ползет вверх, слабо понимая почему это происходит. Может, от того, что именно его энергия подстегнула чужое появление на свет и теперь они резонируют? Трость падает на асфальт, когда старое проклятье опускает вторую ладонь на макушку пацана, еще сильнее погружаясь в это приятно-обжигающее ощущение. — Хочу, чтобы меня любили. Взгляд Дзюнпея стекленеет. Он в шаге от срыва и удивительно, что не сорвался раньше, сразу по пробуждении, как обычно с ними со всеми бывает. — Не хочу… не могу больше быть один. — Ты больше не один. Нежность, надежно спрятанная внутри Дзёго, выплескивается новой волной жара и ползет по коже. Взгляд стеклянных глаз Дзюнпея сосредотачивается на старом проклятье и затягивает внутрь себя, топит в чернильно-черных водах силой с какой Дзёго никогда раньше не сталкивался. — Если Махито не успел, то сам себе злобный придурок, — Дзёго не понимает, что на него нашло, он давно не испытывал ничего подобного, но теперь оно поднимается вверх, грозясь пролиться на землю испепеляющим огнем. Он перехватывает мальчишку удобнее, передвигает эту цепкую медузу ниже, чтобы удобно было соприкасаться с чужим носом тем местом, где у самого Дзёго лишь дыхательные щели, смешивая дыхание. — … от тебя пахнет пеплом и огнем. Тепло… Дзюнпей мягкий, не сопротивляющийся, поглощающий, только и ждущий прикосновений. Он — это самые темные воды, какие Дзёго доводилось видеть, со скрывающимся чудовищем на самом дне. Его щупальца, обвивающиеся вокруг Дзёго, будто проникают под кожу, обматываясь вокруг костей и внутренностей, паразитом поселяясь глубоко в кишках и касаясь даже души, которая есть и у проклятий. — Осторожно. Не обожгись. Махито не успел, но успел Дзёго — сорвать первый поцелуй, прикоснуться губами к чужим губам, столкнуться кромкой зубов в первый миг, чтобы ощутить, как изнутри него поднимается невиданная прежде жадность. Человеческий смертный грех, первородный, заложенный как в людей, так и в проклятья, что произошли от них. Дзюнпей не сопротивляется, когда чужой язык проникает в его рот, когда угольно-черные зубы кусают его за нижнюю губу, вынуждая шире раскрыться. Да, мальчишка и на вкус, как тот самый грех. Его хочется пить и поглощать, вместе с глухими тихими стонами и нерастраченной нежностью. Махито действительно нашел уникальную игрушку. И, хоть он переломал ее к чертовой матери, но из человеческих останков проросло… нечто. — Погоди… нам надо добраться до безопасного места. В противовес собственным словам Дзёго и шага не может ступить, опутанный черными, мягкими и упругими щупальцами медузы, продолжая даже не целовать, а выжирать чужую нежность через приоткрытый рот. Дзюнпей не умеет целоваться. Не умеет, но очень быстро учится, прихватывая кончик чужого языка, слабо покусывая сухие губы старого проклятья и проводя длинным узким черным языком по кромке не менее черных зубов Дзёго. — Ты обо мне позаботишься? Не бросишь меня? Слова новорожденного проклятия касаются души и ложатся поверх невесомыми путами. Этому надо сопротивляться, однако Дзёго стихийное проклятие. В его власти извержения вулканов и землетрясения… но не чувства. А Дзюнпей как болезнь, как проклятье неразделенной любви, вкрадчиво вползает туда, куда не попасть силой, откуда его потом не вытравить и напалмом. Отодрать бы чертову медузу сейчас от себя, отбросить подальше, показать его место, поотрывав все щупальца, чтобы не смел больше так делать… но Дзёго просто не знает, как можно сопротивляться чему-то подобному. Его неумолимо тянет на дно. В руках же Ёсино появляется сила, когда он сдавливает чужие плечи, когда приподнимается выше, глядя дикими глазами на Дзёго и стискивая его щупальцами так, что у обычного человека треснули бы ребра. О, да — так люди и будут умирать. От него. От его жажды любви, которую окажутся не в силах насытить, как если бы пытаться наполнить бездонный черный колодец жалкими каплями дождя. Дзёго сходит с дороги, сдвигается к деревьям на обочине, чтобы не потерять остатки равновесия. Не имевшее веса маленькое новорожденное проклятие особого уровня теперь придавливает его к земле, пожирая заживо, отдавая свою нежность и в ответ выпивая без остатка, пробуждая вулкан… … к извержению которого вряд ли еще готов. — Ах ты маленькая дрянь. Пальцы Дзёго в ответ до боли сжимают тело Дзюнпея, вырывая из новорожденного проклятия жалобный вскрик. — Я не человек. Так просто ты мозги мне не промоешь… хотя не сказать, что это не приятно. Дзёго усмехается так широко, что при сильном желании мог бы откусить чужую очаровательную голову. Он понял суть чужой силы, отчасти выдирая из себя ее корни… но отчасти оставляя небольшую связь. — Если бы я не хотел позаботиться о тебе, то оставил бы на том гребаном кладбище. Старое проклятие стискивает основание щупалец, ныряет внутрь по какому-то внутреннему наитию, к самому центру чужого тела… чтобы ощутить, как Дзюнпей вздрагивает и сжимается, и жалобно скулит, когда пальцы Дзёго находят, сочащееся чем-то горячим и склизким, отверстие. — Спорить могу, люди будут подыхать раньше, чем вообще найдут это хорошенькое местечко и поймут, что с ним делать. Внутрь легко входит сразу несколько пальцев и от всплеска проклятой энергии у Дзего поднимается пар над головой. Он — не человек. Он — проклятие особого уровня, достаточно старое, чтобы позволить себе прокормить мальчишку. Дзёго снова целует Ёсино, в этот раз куда жестче и грубее, не просто наслаждаясь нежностью чужой слизистой и длинным узким языком, но вталкивая внутрь мальчишки свою собственную силу, грубо трахая его и пальцами, и проклятой энергией, наполняя с двух сторон. Скольких этот пацан сожрет? Скольких сведет с ума? Какое лицо будет у Итадори Юджи, когда он увидит своего драгоценного друга и почувствует эту проклятую и острую, как бритва, жажду любви? Опасное, пусть и неопытное проклятье. Это сейчас оно покорно стонет и принимает все, что ему готовы дать. Но многие ли способны вот так его заткнуть и не превратиться в пищу? Дзёго кусает мальчишку за угол челюсти, оставляя фиолетовую метку. Из искусанных и растерзанных губ Дзюнпея уже сочится темно-аметистовая кровь. Метка за меткой. Метка за меткой, Дзёго покрывает укусами чужую шею, позволяя чужой силе поднимать наружу не все, но многое — жадность, жажду, возбуждение… нежность, смешанную с жестокостью. Просто, чтобы пацан знал свое место. Пальцы Дзёго лезут глубже, растягивают тугие стенки, пока внутрь не помещается вся ладонь, целый кулак и Дзюнпей с тихим визгом выгибается, бьется в чужих руках. — Слишком много? Дзёго ухмыляется. — Там, куда мы направляемся, тебе стоит лучше думать кого и как очаровывать своей способностью — если не хочешь, чтобы твою дырку оттрахали сразу в несколько членов. Некоторые шаманы считают будто проклятия бесполы. Какая глупость. У Дзёго уже каменно сто`ит, чего он не испытывал много десятков, если не сотен лет, со времен своей буйной молодости. Дзюнпей сам не понимает каких демонов пробудил… или уже понимает? Ведь чужая рука плотно заполняет его внутри, поглаживая кончиками пальцев склизкие мягкие стенки и вырывая из юного проклятья такие звуки, каких он никогда в жизни не издавал, заставляя подергивать бедрами, то ли желая отстраниться, то ли еще плотнее насадиться на чужую руку. Увы, выбор у него один, потом что второй ладонью Дзёго продолжает удерживать горсть щупалец у самого их основания, безжалостно натягивая Ёсино на себя. В какой-то момент стенки чужого нутра начинают подергиваться, грозясь сжаться сильнее прежнего в первом спазме… но Дзёго замирает. И мучительно медленно вынимает руку обратно, по предплечье покрытую прозрачной вязкой слизью. — Не все так просто, мальчик. Он проталкивает пальцы теперь уже в чужой рот, заставляя Ёсино облизывать собственные соки и тот ластиться, как послушный котенок, подавленный чужой, более стабильной, развитой силой, буквально утопленный в ней. Им надо спешить. На такой всплеск очень быстро прибегут маги, легко поняв куда делось новорожденное проклятие, выползшее с их кладбища. Дзёго отодвигает в сторону оплетающие его талию щупы и дергает завязки брюк. Так удобно, что легонькая медуза сама держится за его тело, не стремясь отстраниться, сама льнет и трется, поскуливая, надеясь закончить то, что они начали. Почему-то в голову приходит глупая мысль о том в какой истерике будет Махито узнав, что его чудесная игрушка не достанется ему первому, но… плевать. Даже весело будет посмотреть на чужую детскую злость, особенно если в это время Дзюнпей будет точно так же в руках Дзёго, обвивая его своими щупами и ища защиты у старого проклятья. А сам Дзёго еще подумает — позволить ли Махито протянуть свои загребущие лапы к мальчишке. — Блядь… — низ живот стягивает судорогой, когда он раздвигает чужие щупальца, вновь открывая местечко в самом центре и по члену текут стекающие оттуда горячие соки. Ёсино сам толкается навстречу, почти подведенный к грани совсем недавно, сам стягивает щупы вокруг тела Дзёго чтобы притиснуться вплотную, чтобы старое проклятие вошло в него сразу на всю длину, практически по самые яйца. — … ты будешь меня любить? — всплеск проклятой энергии выходит на совершенно новый уровень, земля вокруг, деревья, все превращается в пепел от жара, растекающегося во все стороны, когда щуп силы Ёсино вновь притрагивается к душе Дзёго. У мальчишки дикие глаза, нуждающийся взгляд, в котором отражается готовность убить если он не получит нужный ему ответ. И он будет убивать — одного за другим, всех кто посмеет отказать его нужде. Маленькое прелестное чудовище. — Буду, — Дзёго скрипуче смеется, двигаясь бедрами навстречу, подаваясь к центру чужого влажного жара, прикасаясь, кажется, к душе мальчишки в ответ, хоть он и не умеет ничего подобного, как Махито. — … буду. Их энергия так причудливо переплетается, что нет никаких сомнений — это Пакт. Соблюдай или умри. И, о, каким же наслаждением будет видеть, как в рамки точно такого же попадутся остальные.