think outside the box

Техника изнашивает глаза, изнашивает сознание, среди сухих, переливчато-белых черепов ему мерещатся лица людей, которых он когда-то знал — а знал ли? Или придумал, что знал? Придумал это пространство, будто сужающееся со всех сторон, если дышать полной грудью или выпрямить руки и ноги — так мало места! — нулевой круг ада, камера без стен, энергетический мешок, сквозь который нельзя пропустить проклятую энергию, абсолютная изоляция без признаков утечки. Лоскут, сорванный с ткани бытия, в который его запеленали со скелетами-игрушками, правда, не поиграться — главной игрушкой оказывается сам Сатору. Его личный, покореженный вариант пирамиды Маслоу в заключении состоит из пары кирпичиков, и не пирамида вовсе, остатки былой роскоши от реальности, далекой и призрачной, может, никогда и не существовавшей. Сатору отпихивает «сокамерников» в стороны, дает каждому имя, но сбивается, теряется в костяной гуще, как скучно, должно быть, внутри человека — кости у всех одинаковые, какое имя не дай. Может, его новая компания — всего лишь останки тех, кто когда-то был заключен? На вопросы они не отвечают. Сатору рассказывает им, безразличным к рассказам, историю своей жизни, вкрапляет анекдоты, добавляет, что его жизнь тоже своего рода анекдот — смеется, но никто не смеется в ответ. Аудитория, лишенная не только ртов, но и чувства юмора. Сатору не знает, что хуже, и смеется. Опять, пока не впадает в транс, когда уже нет ничего смешного, а смех все равно выплескивается из горла… Иногда он отключается, но не может понять, сколько спит, а потом не может понять, спит или бодрствует, но находит небольшую прореху, за края которой цепляется и не едет с катушек окончательно: за Бесконечность скелеты не проникают. Это реальность. А когда он спит, ему, конечно, снятся те же самые руки, лишенные мышц и кожи. Нет пластмассовой прохлады Бесконечности. Сатору оказывается на воображаемой разделочной доске. С него стаскивают одежду, затем кожу, отрезок за отрезком: агоническое натяжение, треск и противный влажный звук отделения кожи от мяса. Эфемерная боль катапультирует его из сознания буквально на доли секунд, чтобы он мог увидеть себя, свою внутреннюю уязвимость, без кожи, как дорогой глянцевый журнал без обложки — обезличенный и ничего из себя не представляет. Мясо у всех тоже одинаковое. Когда просыпается, ощупывает грудь, плечи, массирует костяшки и растирает каждый сустав, отделываясь от болезненного чувства, будто он постепенно становится одним из скелетов — без брони Бесконечности, освежеванный, выпотрошенный. Он стягивает с себя невидимые силки кошмара, повторяя про себя «учитель, сильнейший, учитель, сильнейший», он принадлежит миру за пределами тюрьмы, носит бирки, однако после пробуждения еще долго чувствует фантомное копошение рук, то, как они погружаются в плоть с противным чавканьем… И гнетущая незащищенность, ощущение расщепления «Я» не покидает. Порой, еще до заключения, Сатору будто задыхался в своем теле, особенно когда выключал Бесконечность и чувствительность возвращалась, усиленная стократно: одежда надета не поверх кожи, а поверх оголенных нервов, подушка впивается то в шею, то в щеку лезвиями-складками, ему казалось, что мир обрушивает тонкие границы кожи и залезает внутрь, бежать и прятаться будет негде, а у него всегда есть привилегия — сбежать в самого себя. Чувствовать мир больно, но порой больнее не уметь чувствовать так, как чувствуют люди вокруг, без страха чрезмерной стимуляции, тактильного перенасыщения. Некоторые даже не замечают, что чувствуют. Прячутся от солнца или дождя под зонтиками, обмахиваются журналами в жару. Прижимают к разрумяненной щеке жестяную банку с напитком, покрытую каплями конденсата. Сатору мог вообразить себе, как покалывает кожу под замерзшим металлом, как пот собирается у кромки волос и на висках, как между лопатками липнет взмокшая футболка. Как хорошо ощущать прохладу разогнанного глянцевыми страницами воздуха или дыхание кондиционера в помещении. Но Сатору ограничивается только домыслами, каково это — просто чувствовать, без околонаркотического усиления. Он закрывает глаза, а за веками шевеление, будто насыпали дробленного стекла, сморгнуть сухость и резь никак не получается. Сатору чертовски устал, истощая резервы проклятой энергии день за днем — или за один долгий день, ткань времени истончается, не прощупывается, он существует и не существует, выталкивается на поверхность сознания и погружается обратно в мир, где рядом всегда кто-то есть. Сугуру. Секо. Мегуми. Итадори. Утахиме. Их образы уже не поддаются реконструкции, память смазывает линии, у кого-то не хватает то глаз, то рта, то носа, порой выступает только пустой холст лица, который не получается заполнить деталями, и додумать тоже не получается — все ресурсы мозга исчерпались практически до предела. Без Бесконечности никак. Если ее не поддерживать, прикосновения скелетных пальцев будут застывать на коже, отдавать импульсами холода. Он пробовал. Сатору рассказывает безучастной публике о людях, которые представляют для него значение, чтобы не забыть хотя бы составляющие компоненты их личности. Ради этих людей стоит постараться не сойти с ума, но чем больше он говорит, тем сильнее чувство… Отсоединенности от себя. Собственный голос кажется чужим, будто в горло Сатору вмонтировали старый проигрыватель с голосом человека, которого он не узнает, и включили затертую запись с пересказом. Необходимость говорить отпадает, до удивительного момента, когда он вновь чувствует нежное поглаживание реальности по затылку, когда появляется она — горячечное, несбыточное обещание. Сатору допускает вероятность, что попросту не замечал ее в периоды прилива моря костей, а в периоды отлива отключался. Она — всего лишь собирательный образ, то, что память и воображение вытрясли из своих закромов, странно-переплавленные черты всех рыжих девушек, которых приходилось отшивать; карма всегда оставалась позади, а теперь наступает на пятки. Водоворот раскрытых губ, больших грудей, наливных бедер и ухватистых задниц, в который Сатору затягивает, когда от тоски уже некуда сунуться в пределах сознания, оседает и окрашивается красным, хотя красный цвет никогда ему не нравился. Скелеты тянут руки, пытаются прорваться сквозь Бесконечность, коснуться, притискиваются к нему, а она остается в отдалении, но трогает только взглядом, игрушечно-яркими глазами — существо, обтянутое человеческой кожей, но не человек совсем, Сатору чувствует это на каком-то тонком, почти комическом уровне, хотя высмотреть содержимое ее тела не может. Да даже под одежду не получается заглянуть, — Сатору бы заглянул, она красивая, ответного интереса от нее никакого, и чем меньше интереса от посторонней женщины, тем интереснее эта женщина ему самому. Если бы она и протянула руку, он бы позволил ей потрогать — ведомый голодом, навязчивой идеей ощутить живую плоть. Он и не помнит уже, как чувствуется кожа другого человека поверх его кожи. Ее появления хаотичны, бессистемны, Сатору даже отсчитывает секунды от момента, как она исчезнет, до момента, когда среди белых черепов злым красным пожаром вспыхнет идеально-уложенная челка и толстая, длинная коса. Иногда ее лицо и рубашка перемазаны кровью, и выглядит она, как муляж под человека, забытый реквизит со съемочной площадки низкорейтингового ужастика. Иногда она появляется… в разобранном виде. Руки, голова, ноги, отсоединенные от туловища, или обугленные у места среза, в кайме криво-надорванной либо подпаленной одежды. Поцелуи огнестрельных ранений на груди. Ножевые. Сатору наблюдает, как из нее стремительно вытекает кровь, какое жалкое человеческое тело, непрочное, в тоненькой обшивке кожи, просто полиэтиленовый пакет, наполненный кровью. Один прокол — бац! И под ним расползается переливчатая бордовая лужа. Как шелковая простыня, первый саван. Она приходит, восстанавливается, сшивается невидимыми нитями Вселенной и исчезает, не оставляя после себя ни следа. Это первая прочная нить стабильности. Сатору цепляется за вторую прочную нить стабильности: и полумертвая, и мертвая она молчит, не улыбается, не ухмыляется, рот у нее будто зашит изнутри. Если бы она не была плодом его воображения, то заговорила бы. Спросила, что это за место. Спросила, кто он. Хотя Сатору и сам не знает ответов на некоторые вопросы. Может, посмеется, если пошутить? Интересно, как она выглядит, когда улыбается?.. Сатору удивляется самому себе, потому что не перестает о ней думать. Она исчезает, но все равно остается световым ожогом на радужке, будто долго смотрел на солнце. Опасная грань — он и так болтается на грани сумасшествия и трезвости ума, жизни и смерти. Опасно принудительное вживление другого человека в мысли, когда терять, кажется, уже и нечего. На всех накладывать трафарет въевшегося в глаза образа, искать перекрестные черты… Опасно. Но почему опасность так сладка и так притягательна? Так сладко представлять алую косу, зажатую в кулаке, матово-белую щеку под своей ладонью или тонкую длинную шею. Хочется прикосновений, простого человеческого контакта. Хотя… Может ли быть простой человеческий контакт у не-совсем-людей? — Почему ты здесь появляешься? — спрашивает Сатору взволнованным, комковатым голосом, когда она, наконец, появляется, зажимая глубокий порез на животе, тянущийся выше, ровной линией вдоль солнечного сплетения. Скелеты замирают, перестукивание несмазанных конечностей стихает. У нее кровь сочится сквозь пальцы. Сатору растирает руки, чувствует мнимое тепло, хочет повторить за ней, прижать ладони к животу. — Это моя… буферная зона. Между жизнью и смертью. Она выкашливает слова, губы и подбородок орошает кровь. — И чем мы так отличаемся, если для тебя — буферная зона, а для меня — тюрьма? — Разве не очевидно? — она отнимает руки от живота, в пожеванных краях рубашки рана схватывается одним краем за другой. Затягивается. Значит, скоро исчезнет, времени совсем мало. — Наличие красивых глазок не делает тебя особенным. — Тоже самое могу сказать и про тебя. — Не можешь. Знаешь, что не можешь. — Знаю, что выдумал тебя. — Если бы ты меня выдумал, я бы говорила то, что ты хочешь услышать. Сатору судорожно перебирает вопросы, мечущиеся по языку с горьким пониманием, что времени поговорить обо всем, что ему интересно, не хватит. И не факт, что при следующем появлении она сможет говорить. И не факт, что он не выберется. — Если я тебя не выдумал, то, может, и встречу когда-нибудь? За пределами тюрьмы? Она улыбается краешком губ — Сатору делает мысленную пометку о том, что теперь знает, как она улыбается — и приближается к нему, ступает по несуществующему полу под безглазые взгляды скелетов, будто тоже завороженных ее красотой. — Может быть и встретишь. Но вырваться из этой коробки будет мало, — она взмахивает рукой с беспечностью хозяйки его тюрьмы, — из этой тоже придется, — палец застывает у виска, проскользнув сквозь Бесконечность, и Сатору чувствует тепло кожи, очаг возгорания, от которого бросает в крупную дрожь. Она улыбается еще раз, ровные зубы в розовых разводах крови, улыбается обещающей улыбкой, и растворяется, как всегда не оставляя после себя и следа.