Помнить

Ему не сказали, что он вернулся: писк восторженной скорлупы был на всю улицу, в магазинах об этом трещала каждая уважающая себя бабка, и только в самом конце лениво донесли новость его охранники-амбалы. Но ему самому лично об этом никто не сказал, и Кащей не вышел его искать. Как старая верная собака, дождался, пока Вова придет к нему сам, и Вова пришел, только не один. Еле втиснувшись в спортзал, с собой он притащил целый выводок, кинул Кащею в лицо несколько предъяв, точно отхлестав его при всех по щекам мокрой тряпкой, и молча сложил руки на груди. Отрастил усы да волосы, стал похож на отца. «Я писал тебе письма», – подумал Кащей, и его передернуло: Вова, его Вова, который уревелся в сопли на кащеевской груди в ночь перед отъездом и которого он украдкой целовал на вокзале за пару минут до отправления, до боли сжимая руку, чтобы не уезжал, вернулся. Но не к нему. Его он предпочел не помнить. Это было похоже на шутку, на уебищно снятое кино, но Вова с самой первой фразы обозначил, что пропасть между ним и Кащеем теперь не перешагнуть и не перепрыгнуть, и росла она, углубляясь в землю, каждый день все больше. – Пойдем поболтаем, – растеряв все красноречие, поманил его тет-а-тет в тот же день Кащей, а Вова застыл на месте, охваченный слепым благоговением шпаны, поправил китель и склонил голову: болтай, мол, тут, при всех. Кащей улыбнулся и ебнул дверью в каморку так сильно, что стены зашатались. Первое время они почти не пересекались: Адидас привыкал к дому, заново обхаживал район и все чаще зависал с универсамовскими. Кащей приходил на сходки с пустым сердцем и постоянно замечал на себе его взгляд. Оба были лидеры, только один – молодых, а другой – старых, но как-то раньше с этим уживались, друг друга дополняя, а сейчас постоянно выходили конфликты. Суворов мог ничего не говорить – Кащей читал его недовольство по лицу. И Кащею было физически плохо: Вова добровольно вытравил из памяти все, что было с ним связано. Как-то раз Кащей вызвался навестить знакомого авторитета и на обратном пути проколол колесо. Машину всю перекосило, и он остановился рядом с больничным городком. Постоял на улице, сплюнул пару раз, попинал колеса остроносыми туфлями и закурил, чувствуя, как мерзнет на холоде жопа. Он сразу не заметил: чуть прищурился, пойманный торчащими из-под короткого пальто девичьими коленками в капроне, выдохнул дым и посильнее укутался в мохеровый шарф. Он не заметил – Кащей хотел бы его не заметить, но Вову бы он узнал, будучи слепым и глухим просто-напросто на ощупь. Адидас ходил в старой синей куртке, в которой – Кащей помнит – они бегали еще по подворотням, протертых джинсах и ебучих берцах. Он бы хотел его не заметить, но румяная кудрявая девчонка с открытыми коленками поскользнулась на ровном месте, завизжав от неожиданности, и тут же была подхвачена за талию. Вова ее поднимал, она смеялась, Кащей смотрел. Потом они ушли, и это он тоже заметил. Как она держала его под руку, жалась и хихикала. Как Вова улыбался. Кащей запил на несколько дней: в алкогольном угаре думать про Вову Адидаса не хотелось. Он не решал вопросы, не созывал собрания и нахуй слал помощников. Периодически между запоями случались агрессивные тренировки: желание разрушить абсолютно все, что его окружало, перекрывало боль внутри. Боль же от ударов ощущалась притупленной, ненастоящей, чужой, и Кащей хуярил грушу с такой дурью, что сбивал костяшки в кровь, ломая ногти и тихонько поскуливая потом в каморке, уныло и одиноко трезвея. Под водкой думать о Вове не хотелось, но водка кончалась, и тогда Суворов заполнял собою абсолютно все. Кащей не мог его винить: хотел, но не получалось. Он догадывался, вяло приходя к мысли, что Володя просто не хочет себе проблем, но легче от этого не становилось. Потому что Кащей помнил – каждое боязливое признание сбивчивым полушепотом, каждый смазанный поцелуй на теплотрассе и каждое прикосновение распаленного жаром молодости тела – и не верил, что Вова, обещавший вернуться с войны именно к нему, к Кащею, предал их обоих. – Бухай дальше. Разъездные, узнав, что ты не при делах, начали зуб точить. Вова стряхнул с головы нападавший снег и закрыл за собой дверь, обстучав о порог ботинки. Голос был спокойный, хоть прямым текстом он и упрекал Кащея. Тот приподнялся на локтях: если воображение нарисовало ему Адидаса, то в этот раз вышла подлинная копия – настолько реалистично, что получится даже поговорить. – Я при делах, – отозвался Кащей, шмыгнув носом. Он лежал в центре ринга в черной рубашке и брюках. Руки отваливались после очередного спарринга с собственной башкой, и минут десять он, просто пытаясь отдышаться, разглядывал бетонный потолок и снова думал о Вове – о том, что Кащей ему нахуй теперь не нужен. Суворов прошелся по залу, с нескрываемым отвращением пиная пустые бутылки. Кащей не разводил срач там, где жил, и тем более не разбрасывал окурки, но сейчас это место как никогда было похоже на дешевый отвратительный притон. – Ты при водяре. – Просто отдыхаю, – возразил Кащей. Не хватало еще, чтобы его отчитывал Вова Адидас. Не тот, который уезжал в Афганистан, родной до дрожи и мурашек по позвоночнику, а который оттуда вернулся. – Конфликт улажен? – До него не дошло. – И славно. Благодарю. Суворов встал посреди зала, спрятав руки в карманы куртки. Он сканировал каждый угол их неуютного островка, как будто искал, за что еще ему зацепиться и чем еще пристыдить Кащея. Тот ухмыльнулся с грустью: здесь ничего не поменялось, Вов, кроме тебя. – Чувствуй себя как дома, – небрежно бросил ему Кащей, поднимаясь на ноги. Он перешагнул через ограждение и рухнул на табуретку у стены. Володя неуверенно потянул себя за рукава, стягивая куртку. – Один и без своей свиты, Владимир Кириллыч? – продолжал подначивать его Кащей. Он потер шею и цокнул: – Удивляете. Вова молчал. Пытливым взглядом прошелся от ног до макушки Кащея – так он смотрел на него на сходках – и задержался на разбитых пальцах. – Че с руками? – Спортом занимался. Вова замялся, чуть нахмурился и с недоверием вгляделся, делая шаг навстречу. Кащей выжидающе смотрел на него снизу вверх. – Ты дрался? Дай сюда. И Адидас потянул его ладони к себе, про себя отмечая, что Кащей не оказывал сопротивления. Просто следил, что будет дальше. Глаза его блестели и едва заметно над Вовой усмехались. – Я давно все решаю разговорами, – хмыкнул он, рассматривая каждую новую морщинку на лице Володи, оставленную войной. Вова присел на корточки. Руки Кащея всегда были холодными, а его собственные отдавали теплом даже на морозе. Ранки были свежие, подсохшая кровь пачкала ему фаланги, когда он осторожно ощупывал кожу. Адидас о чем-то задумался и, не поднимая глаз на Кащея, потянулся за стоящей рядом открытой бутылкой. Он взболтнул содержимое и внезапно полил на пальцы мужчины – Кащей зашелся трехэтажным матом и попытался выдернуть руки, но хватка Вовы была сильнее. – Терпи, – строго сказал он, и Кащей вскоре перестал сопротивляться, молча сев обратно. Ранки щипали и зудели, хотелось их расчесать чем-нибудь острым, но Вова продолжал держать чужие руки в своих еще какое-то время. Его ладони были в твердых мозолях, каждый день он держал автомат. «Раньше были мягче», – подумал Кащей и почувствовал, что его руки переняли чужое тепло. В этот же момент Вова его отпустил, встал, хрустнув суставами, подцепил куртку и, не оборачиваясь, пошел на выход. – Приходи в себя, – скомканно буркнул он, растирая ладони друг о дружку. – Ты им нужен. Кащей, бездумно уставившись на свои мокрые руки, которые только что лежали в чужих, бросил, не задумываясь: – А тебе? Осознав, что он только что сказал, мужчина прикусил язык. Он пошарил в карманах и вытащил сигареты, чтобы это не выглядело так, будто он всю встречу только и делал, что готовился это спросить. Вова остановился. Смотрел на дверь, которая была в полуметре от него, но не решался ее толкнуть: что-то держало его в этом месте, что-то или кто-то. – Вов, скажи, ты меня ненавидишь? Кащей со вздохом поднялся и неспешной походкой направился к Володе, поджигая поломанную сигарету. Он не держал Адидаса – тот в любой момент мог сделать шаг и вылететь из этого места к чертовой матери, но Вова отчего-то стоял, не препирался, и это была уникальная возможность им устроить долгожданный разговор. – Что вообще происходит, а? – Кащей выдохнул сигаретный дым ему прямо в спину. Обработанные Вовой костяшки саднило. – Порядки свои устанавливаешь, шкетов поучать решил невесть чему. – Не воровским понятиям точно, – отозвался спокойно Вова. – Вот как, – вскинул брови Кащей, уязвленный ответом. – Ты там в армии за книжками сидел или как? Читал, что правильно, а что нет? Он знал, что фраза ранит, но еще больше был ранен сам отношением Вовы. Интересно, если бы тот хоть раз после возвращения посмотрел ему в глаза дольше пары положенных пацанским уставом секунд, он бы понял? Он бы вспомнил? Кащей сделал нервную затяжку. – Некрасиво к старшим спиной стоять, Володь. И тогда Адидас обернулся, грубо схватив мужчину за грудки и притянув к себе. Ткань под пальцами затрещала, Кащей выронил изо рта сигарету. – Я на войне был, – Вова склонился к нему близко-близко, мрачно проговорив: – Рассказать тебе? Послушаешь? Кащей испугался ровно на секунду. Совладав с собой, он снова нацепил непроницаемую маску, надменно ухмыльнулся и, толкнув Суворова в грудь, выпутался. Он потушил окурок ногой и поправил на себе одежду. Он ничего не успел съязвить, и Вова занял эту тишину сам: – Ты два года в потолок плевал, а я смотрел, как наших пацанов гранатой на части разрывает. Вова глядел ему в глаза так долго, что их начало жечь от подступающих слез. Он отвернулся и быстро-быстро заморгал, а Кащей без привычной насмешки в голосе тихо произнес: – Я два года жил в аду, Вов, – следом добавляя еще тише, – без тебя. Суворов сначала заколебался, а затем глянул на него совершенно оскорбленно. – Это я два года жил в аду. А ты и понятия не имеешь, о чем говоришь. Кащей молчал, хотя сказать ему хотелось невыносимо. Он смотрел на Вову и не верил, что они столь эгоистично мерились своей болью. Неужели Адидас так обвинял его в собственных чувствах? Ведь прямо сейчас Кащею за них было стыдно: стыдно за лучшие годы в его жизни, за ярчайшие воспоминания, за дни, когда его сердце пело и порхало от любви к Володе и успокаивалось, только когда тот засыпал рядом. До сих пор они не высказали друг другу и части от затаенных обид, и Кащей решил, что его искренность Володе даром не нужна. – Блондинка у тебя хоть куда, – не зная, куда ткнуть, чтобы ткнуть побольнее, вспомнил Кащей. И тут же обнаружил, что попал в яблочко: Вова заволновался, сжал челюсти, и желваки заходили под кожей, как будто парень готовился к драке. – Только тронь. – А то что? В конце концов, думал Кащей, если въебет, будет справедливо. – Увидишь. Вова напряженно вытянулся, ожидая дальнейшего нападения. Кащей был заносчив, даже когда они встречались, но сейчас он его откровенно провоцировал. – Угрожаешь мне, Володь? – улыбнулся Кащей, примирительно раскрывая руки. – Плечи расслабь, я не собираюсь с тобой махаться. – Я тебя уложу с первого удара. – Не надо, – напомнил Кащей, начиная напрягаться следом, – брать меня на слабо. – Спорим? Вова был решительно настроен. Он не тренировался с тех пор, как ушел служить, но был уверен, что Кащея вырубить получится без проблем. И какого же было его удивление, когда они, переместившись на ринг, сошлись в практически равной схватке. – Растерял сноровку, а, Володь? – ехидничал Кащей, блокируя удары Адидаса. – Где там твой КМС? Они оба разделись, оставшись в майках, и в свете одной маленькой лампы, свисающей с потолка, Вова с пролегшими на его лице тенями выглядел старше и злее. Кащей смотрел на него и не узнавал. Задумавшись так в очередной раз, он пропустил, как Вова одним движением сбил его с ног и навалился сверху. – Я же сказал, – уставший и вспотевший, Адидас прижимал Кащея к полу удушающим захватом. К его стыду, любительский бой выбил бывшего чемпиона из сил. Тяжело дыша, он говорил: – К Наташе на километр не подходи. Она ни при чем. – Наташа, – повторил за ним Кащей, закашлявшись. Вова ослабил захват. – Когда уходил, обещал меня помнить. А теперь «Наташа». Кащей снова закашлял, и Вова посмотрел на него уже по-другому, как-то мягче и снисходительнее. Он осторожно выпустил мужчину из рук, отполз к ограждению и облокотился спиной об угол ринга. Отдышавшись, Кащей отполз в соседний. Он снял с себя майку и утер со лба пот. – Ссыкло ты, Володь. Ссыкло и не пацан, ни больше, ни меньше. Вова сглотнул подкативший к горлу ком, откинул голову назад и закрыл глаза. – Пацаны не спят друг с другом. – Пацаны слово держат, – взвился Кащей, ударив по рингу кулаком. Кости моментально прострелило болью, и он застонал, весь сжавшись. Вова распахнул глаза, – а твое только на два делить. – А ты и дальше хочешь шкериться по углам? – Вова приподнялся и уперся локтями в ограждение. Кащей продолжал морщиться от удара – захотелось к нему подбежать и снова взять за руки, но Адидас остался на месте. – А что поменялось? Армейка повлияла? Или за два года нашел себе солдатика? – У меня никого не было, – злился Адидас. – И у меня, – почти крикнул Кащей. Каждая фраза отдавала дикой горечью, и Кащей не понимал до конца, от чего ему больнее – от удара или от сказанного. – Я ждал тебя, как наивная девка. Адидас ничего не говорил. Он был удивлен, что Кащей оставался ему верен все это время: перед уходом Вова хотел, но так и не смог найти в себе смелость его об этом попросить, понимая, что два года – большой срок. – Ты пришел и забыл, тебе не трудно, Вов, – разбитый Кащей скомкал майку и с яростью выбросил за ограждение. Он выглядел абсолютно безоружным. – А мне, сука, жить с этим каждый день. – Как раз потому, что мне трудно, я и хочу забыть. Видишь же, что чем дальше, тем сложнее отвыкнуть. Кащей обиженно прищурился. – Считаешь, это привычка? Вова не ответил. – Я так и думал. Адидас не стал его разубеждать, просто молча проковылял в его сторону и под озлобленным взглядом темных глаз сел рядом. Не трогая, но при этом желая Кащея еще сильнее, чем прежде. Костяшки снова кровоточили. – Мы уже не в том возрасте, чтобы нам просто дали пизды. Отошьют свои же старшие, а потом убьют. И тебя, и меня. Кащей почувствовал, как внутри что-то сломалось. – Я на смерть уже насмотрелся. Не хочу этого для тебя, – продолжал Адидас, и сердце ныло: он так сильно хотел его защитить, что сам отказывался от Кащея. Пусть лучше Кащей его ненавидит, думал Суворов, зато сможет жить дальше без каждодневного страха быть раскрытым. Без страха и без Вовы. – Да я и сам уже готов, Володь, – с отчаянием выдает Кащей, смотря на чужие фаланги. Руки Адидаса лежат рядом, совсем близко, но ни один не решает сплести пальцы. – Я ж пью, чтоб о тебе не думать. Вова видит: Кащею его непрожитое горе застилает глаза. Тому нечего терять, а у Вовы семья, батя на высокой должности и Марат, который ничего не делал, но за которого страшнее и обиднее вдвойне, потому что старшего просто убьют, а младшему поганое клеймо до конца жизни. – Не получается у меня, Вов, не могу, как ты. Кащей грустно улыбается, как будто понимает, о чем думает Суворов – как тут не понять? И Володю окончательно разъебывает: никто из них не виноват. Ни Вова, что пытается встать себе поперек горла, ни Кащей, у которого это банально не выходит. Чтобы не сойти с ума от отчаяния, момент ведь вполне подходящий, Вова резко переводит тему. – Че за партак ты себе опять набил? – и видит, как у Кащея меняется лицо: думает, грузится, чтобы выдать колкость. – А ты себе? – У меня со смыслом, а у тебя просто говно тюремное. – Ну нихуя себе. Суворов забавляется, толкает Кащея в плечо, пока тот в поисках коробки с сигаретами шерстит карманы. – Увидят – работать в приличное место не возьмут. – А я, может, и не хочу в приличное, – возвращает ему улыбку Кащей. Он встает, набрасывая на себя рубашку, и выходит с ринга, помогая перешагнуть через ограждение Володе. – А ты? – Я осесть хочу. Семью и детей. – Чем скорлупа не дети? Вова смеется – впервые за весь разговор, тихо-тихо, но искренне. И вдруг так же резко умолкает. Кащей больше не улыбается, следит. Не знает, что ждать, ему тревожно и тяжело. – Отец хочет, чтоб женился. Познакомил вот с Наташкой, она медсестрой работает. – Вов, я люблю тебя. Легкая рассеянность слетает с лица Адидаса за секунду. Кащей делает шаг навстречу, но Вова сразу выстраивает стену. – Не говори. – Внутри все сводит, Вов, – Кащей делает еще два шага, и Адидас оказывается прижатым к стенке. Кащей ставит руки по обе стороны. – Жить не хочется. – Рот закрой, – и голос дрожит. Адидаса бьет тремор. Он упирается ему в грудь, и так странно: еще недавно он прижимал Кащея к полу, а сейчас сам оказался под ним. Вова заносит ладонь, чтобы отвесить затрещину, но Кащей ловит ее, больно стискивая запястье, придавливает над головой и наклоняется к чужим губам. Кащей не целуется – сражается с Володей, яростно раскусывая тому губы. Адидасу мокро, жарко и тесно, Кащей прижимается к нему возбужденным членом, и у Вовы встает следом просто от одной этой мысли. Два года оба хотели и не могли. Два года ни с кем – только друг с другом. Губы Кащея перемещаются на его шею, за ухо, оставляют влажные дорожки по ключицам. Рука нетерпеливо расстегивает чужой ремень. – Мы не должны, – рвано шепчет Вова, в собственном исступлении не разбирая, как сам двигает бедрами навстречу, упираясь Кащею в ладонь. Его холодные пальцы вызывают волну мурашек под одеждой, и Суворову сносит башню: Вова Адидас стонет, как панельная шлюха. «Увидят», – думает он, и Кащей снова торопливо целует. Разбитые фаланги обхватывают член Адидаса у основания, сдавливают, отпускают и наскоро водят туда-сюда. – «Увидят!» Кащей прикусывает ему плечо, и Вова начинает дышать тяжелее. Он выгибается вперед, и возбужденные члены трутся друг о друга через ткань. Кащей не убирает ладонь, потирая влажную головку Адидасу, только быстрее и резче начинает вбиваться в Вову бедрами, и собственный член твердеет, отдавая болезненной пульсацией. Два года. Сука, да просто касаться его кожи уже было для Кащея чем-то вроде разрядки. Он так сильно скучал по нему, так сильно хотел, так нуждался, что готов был выть и лезть на стену. Кащей жил Вовой, а без него не видел смысла, как ни пытался, и два года были не просто испытанием – они оказались пыткой, потому что у Кащея были только Вовины письма и надежда, что в дом Суворовых после них не придет похоронка. – Вов, я.. – Кащей, задыхаясь, снова хочет сказать, что любит, и его колошматит: еще немного, и обкончает все штаны. – Молчи, – говорит ему Адидас и подается вперед. Грубость Кащея он сглаживает, напористо заставляя растянуть поцелуй и проводя по верхней губе кончиком языка. Вова любит, когда играют по его правилам, и вскоре нежные прикосновения аккуратно перерастают в более страстные. Кащей отлетает от этого в открытый космос: Вовы не было два ебучих года, и сейчас он целует его именно так. Нет, думает Кащей, неконтролируемо застонав в чужие губы, так не целуют тех, кого хотят забыть. Он неразборчиво шепчет ему на ухо, что на грани, толкается бедрами и в одночасье ловит цветные мушки. Вова сводит Кащея с ума и кончает ему в ладонь следом, громко выдыхая и сползая по стенке вниз. Они молчат минут пять, каждый думает о своем. Надо бы собраться, в спортзал все еще могут зайти, но Вова, дыша через раз, дико хочет покурить. Он без слов кивает Кащею, когда тот одним взглядом предлагает раскурить на двоих его последнюю сигарету, и так и сидят плечом к плечу, по очереди затягиваясь, пока та не рассыпается в их руках. А потом Вова уходит также молча. И Кащей его больше не видит. Ни тем же вечером, ни на следующий день, ни потом. – Пост сдал, пост принял, – отшучивается как-то Турбо, намекая, что они с Вовой сменяют друг друга, как по часам: один вышел, другой пропал, и заново. Турбо смешно, потому что он не знает, а Кащею хуево и непонятно: впервые он в настоящем тупике, не зная, что делать и куда идти. Вова хотел его стереть, как позорную двойку по поведению, но после того, что между ними случилось, Кащей был обязан ему сниться. Ни Зима, ни Валера, с которыми Вова общался ближе всего, не смогли внятно объяснить, почему тот не объявился, и лидер решил, что Адидас по вполне понятным причинам мог откисать у медсестрички, чтобы забывать свое доафганское прошлое было чуточку приятнее и быстрее. Он так накрутил себя и расстроил, что его затошнило, и он не смог сесть за руль. Припахав кого-то из банды и взяв с собой на заднее сидение эмалированный тазик, Кащей, весь зеленый и еле стоящий на ногах, попросил отвезти его к больничному городку, и, как баран на новые ворота уставившись в тонированное стекло, обнаружил Наташу одну – та шла, насупившись, и колени ее все еще мерзли. Кащей быстро организовал за ней слежку, узнал и адрес общаги, и ее соседей по комнате, подкупив вахтершу на входе. Только Вовы там не оказалось, да и не было, как выяснилось, никогда, и тем же вечером Кащей остановил в переулке младшего. Марат чуть не дал деру, как только заметил приближающийся силуэт. – Брат твой где? – спросил Кащей, выглядывая из-под нависшей шапки. Марат не любил общаться с лидером: всякий раз, когда они сталкивались, тому было от него что-то нужно. – Дома лежит, третий день не выходит. – Заболел? – Не знаю. Не ест почти и спит все время. – Нужно чего? Марат на него с недоверием покосился. Забота Кащея вызывала вопросов больше, чем его обычное ебланское поведение. – Говорит, чтобы в покое его оставили. Я и не трогаю лишний раз. Из Маратика был на редкость хуевый собеседник, и каждое слово приходилось вытягивать клешнями, Кащея это начинало дико раздражать. Может, он и любил Вову, но на младшего Адидаса это трепетное чувство не распространялось. Он покачал головой и перевел тему. – На танцы завтра идете? – Ну, – замялся Марат, – мы с пацанами все. А почему спрашиваешь? На дело собираешься? Вот оно что, – подумал Кащей, тут-то ты и проснулся. Как только разговор касался взрослых, мелкий спешил всунуть свой любопытный нос и доставить семейству Суворовых побольше проблем. Кащей пренебрежительно похлопал его по плечу. – Слышал про любопытную Варвару? – Это которой на базаре.. – Той самой. Бывай, скорлупа. В конце концов, Адидас-младший не был таким бесполезным: Кащея он все-таки слегка успокоил. Вова был дома, а не шароебился где-то по вокзалам, и этого лидеру оказалось достаточно – просто знать, что тот в порядке. Жив-здоров, вроде под присмотром. Избегает Кащея и игнорирует свои прямые обязанности (за что так-то можно и отшить), но в порядке. Он не знал, что им двоим делать дальше в одной группировке и как объяснить эти недомолвки старшим, потому что вопросы неизбежно возникнут, это просто дело времени. Не будет так, как было до Афгана, и Кащею сдавливало виски от головной боли, когда он начинал об этом думать. Он был готов любить Володю любым, и решения его в принципе принимать тоже – не без своих пяти копеек, но а как иначе? – только Володя жил в своем новом послевоенном мире, в котором не было места старому Кащею. Он уснул под утро, заебав себя окончательно. Полдня провел в каморке, ненадолго съездил в гараж и почти не притрагивался к водке. Кащей даже сам прибрался в зале и так увлекся, что не сразу услышал стук в дверь. На часах было за полночь, пацаны отсыпались после дискотеки. Он быстро кинул взгляд на сейф в каморке – пистолет был далеко. Да и хуй с ним. – Кто? – спросил он, заприметив в углу рядом кочергу. Дотянуться если что успеет. Но следом раздался знакомый голос, и в груди защемило. – Свои. Вова стоял на пороге в той же синей куртке. Взгляд такой, что непонятно – то ли поцелует, то ли отпиздит. Недолго думая, Кащей отошел в сторону и впустил его внутрь, и только потом заметил, что Вова пришел не с пустыми руками. Суворов притащил магнитофон, замотанный в домашние тряпки: вынес тайно, видать, отцовский, и берегли настолько, что включали всего пару раз, и то на праздник. – Зачем пришел? – спрашивает Кащей, всем видом показывая, как ему похуй на магнитолу. – Танцы сегодня, – Вова не поднимает глаза, тыкая на кнопки. – Ошибся адресом. – Я не ходил в ДК. – Сестрички твоей тут нет, – равнодушно отзывается Кащей. Уже не больно, и, может, Вова даже ему поверит. Он усердно проматывает кассету. – Мы с Наташей больше не общаемся. Кащей непритворно округляет глаза. – Что так? Вова останавливает перемотку, собирается что-то сказать, но в последний момент передумывает и выдает сухое: – Я решил. И мотает дальше. Вова оставляет его без нормального ответа, прямо как Марат, и Кащей невольно думает: да, действительно братья. Он не успевает открыть рот, чтобы Адидаса осадить – тот на весь спортзал врубает Серова. От неожиданности Кащей вздрагивает и матерится: Вов, ты совсем ебанулся? Но Вова взглядом повторяет: «танцы», залезает на ринг и с абсолютно серьезным лицом протягивает руку. – Зачем? – Кащей колеблется. Зачем, если Вова от него отказался? Адидас не отвечает, но продолжает буравить его взглядом и протягивать руку. Сука, в настойчивости ему не откажешь. Кащей стоит еще немного, но начинается любимый куплет, и он сдается, зашагивая на ринг следом. Вова уверенно подхватывает его за пояс и притягивает к себе, начиная потихоньку вести. Рука в руке, и снова опасно близко друг к дружке – в последний раз, когда такое было, они поебались, и Кащей ловит себя на том, что если сейчас у него встанет под Серова на такого Вову, который в полутьме его маленького зала выглядел безнадежно сексуально, то это будет просто катастрофа.

А может ночь не торопить И все сначала повторить

Кащей усмехается на припеве: а песня-то про них. Он ловит взгляд Адидаса, а у него глаза блестят: думает о том же. Хитрюга.

Нам все сначала повторить О, как мне быть?

С каждой строчкой напряжение вымывается из тела, расслабляются руки, и Кащей даже на минуту забывает, что его жизнь разрушена. Вова кажется эфемерным, ненастоящим, таким, каким был раньше и каким остался в памяти. Даже смотрит с нежностью, точно не было Афганистана, а были только они вдвоем.

А может снова все начать

Кащей знает, что этого не вернуть, и что, скорее всего, песня доиграет, и они окончательно разойдутся. Но он смотрит Адидасу в глаза и отчаянно цепляется.

Я не хочу тебя терять

Вова аккуратно выпускает руку и наклоняется, обнимая Кащея, утыкаясь ему в плечо и вдыхая его запах. Руки скользят по спине, Кащей позволяет ему касаться, и они продолжают покачиваться в такт музыке.

Я не могу тебя терять!

Вова сжимает крепко. И тут же начинает беззвучно рыдать.

О, как мне быть?

Не сразу заметив, что Адидас дрожит, Кащей осторожно отстранился. У Вовы все лицо было в слезах – плакал ли он хоть раз за эти два года? Кащей погладил его по щеке. – Вов, ты чего? – спросил он, но музыка перекрикивала шепот. Адидас захлебывался. Он накрыл ладонь Кащея своей и, наклонившись к самому его уху, на одном дыхании сказал: – Я не могу тебя терять. Вова, разнывшись, как последняя сопля, был готов получить по ебалу или по почкам, но никак не ожидал, что израненный и перемолотый в щепку его горячо-холодно Кащей поцелует. Адидас зарыдал еще сильнее, представляя, как сильно заставил его, такого взрослого и закаленного жизнью, страдать. В моменте ему сделалось так стыдно и плохо, что он упал перед ним на колени и стал просить прощения. Вова никогда не стоял ни перед кем на коленях, и Кащей опустился следом. – Все хорошо, Володь, родной – он обнимал его за плечи и целовал в макушку, слегка покачивая в своих руках. Вова держался за него из последних сил. – Не потеряешь, Володь. Я с тобой. С тобой. Песня доиграла, и они остались в тишине: на кассете больше ничего не было. Кащей и Адидас сидели в объятиях друг друга в центре ринга, освещенные одной-единственной лампочкой, и приходили в себя. Вова перестал дрожать, но продолжал просить прощения. Он взял Кащея за руки и покрыл разбитые костяшки легкими поцелуями. – В следующий раз Бутусова прихвати, – улыбается устало Кащей, взлохмачивая Вове волосы. И, пока тот пытается понять, напевает: – «Я хочу быть с тобой». Суворов остается с ним до утра, выкуривая перед сном завалявшуюся в нагрудном кармане сигарету. Кащей дремлет на разложенном диване в каморке, накрытый дырявым одеялом и курткой Адидаса. Впервые за долгое время сон его спокоен, и Кащей сам не понял, как его так сморило от осознания, что Вова сейчас с ним. Адидас стоит в дверях, разглядывает его очертания и давит усмешку терпким дымом. – Я тебя люблю, – между затяжками вслух говорит Вова. Затем вскоре тушит сигарету в пепельнице, тихонько ложится рядом и обнимает Кащея за пояс, вспоминая, как раньше тот всегда ворочался по пятьсот раз за ночь, громко храпел и случайно во сне заряжал Володе по роже. Вспоминая, как сильно там, на чужбине, ему этого не хватало. – Люблю, – тихо повторяет он ему на ухо. – Люблю. Вова возвращается с Афганистана домой. Его дом – Кащей.