Hell is forever

Энджел прекрасно знал, что ад — это навсегда. Впрочем, думать об этом часто означало бы с каждой такой мыслью казнить себя. А сложно казнить того, кто уже пол века мертв. Вообще-то Даст вполне с этим знанием смирился. Здесь, в аду, у него появилось имя, у него появилось место, признание, фанаты. Любви в этом фанатизме, конечно, не было, но кому нужна любовь, правда? Чушь, дрянь, сказка. Что-то, что существует только в книжках и на упаковках от жвачек. Энджел лучше других знал, что любви, черт возьми, не существует. Жизнь ни разу не справедлива, и справедливой никогда не станет. И не важно, где ты и когда живешь: в Италии сороковых или в бесконечном аду. Да, именно бесконечном. Парень втягивает это слово по буквам вместе с никотином: б-е-с-к-о-н-е-ч-н-ы-й. С каждой буквой, как с каждой мыслью, он медленно и мучительно казнит себя. Что значит бесконечный? Что значит навсегда? Здесь не будет конца. У этой черной дыры нет дна. Ты сколько не пытайся, не сможешь выбраться из этого тайфуна. После пьяной насильной ночи всегда наступает мучительное утро. И пусть мигрень, и пусть все тело ломит, пусть в комнате нестерпимо воняет сигаретами и алкоголем, утро настает. Здесь же утро никогда не настанет. Здесь не существует рассветов. Только бесконечная ночь. Потому что, как кто-то когда-то научил: ад — это навсегда. Навсегда синяки, навсегда шрамы, навсегда мутный взгляд, навсегда боль в горле от каждого нового глотка. Навсегда эта пронизывающая током и ядом нескончаемая сухая правда: Энджел жалкий, слабый, беспомощный, никому, кроме Валентино, не нужный. Такая вечность кажется слишком пугающей. Будто ты смотришь в пустоту и от этого мрака в глазах колоть начинает. Ты распахиваешь глаза шире, но больше видно не становится, и ты, как потерянный ребенок, ищешь свет, но остаешься один и знаешь, что за тобой никто не придет. Никогда не придет. Ты навсегда в этом аттракционе пыток: голова кружится, болит нестерпимо, у тебя уже нет сил даже кричать, а руки вот-вот отпустят ржавое ограждение. Этот страх н-а-в-с-е-г-д-а. Энджел выжигает это слово по буквам сигаретным окурком на своем сердце, зная, что шрам останется. Это ничего. На нем так много шрамов, что хуже не станет. Во всяком случае, сильно хуже не станет. Хаск знал, что ад — это навсегда. Он понял это, когда взял в руки карты и увидел в них свое отражение. У отражения этого отчего-то не было тени, зато оно было все в цепях: чугунных, кровавых, отвратительного коричнево-черного цвета. И как только Хаск сказал, что готов на сделку с Радио-Демоном, весь мир утонул в сером цвете. Весь мир стал черно-белым. Нет, не так. Хаск не видел цветов еще с того момента, когда грохот войны забрал у него все, что он называл жизнью. «Любовь, семья, дом, тепло» — просто отзвуки прошедшего, мимолетные, несуществующие, дразнящие своим светом. Хаск падает в мертвую тишину, тянется к этому свету, но пролетает снаряд и теперь он никогда не дотянется. С тех пор все цвета отчего-то смутно напоминают или кроваво-бордовый, или черный. И вместе этот чудовищный оттенок отчего-то блеском сверкает серым. Сверкает этим блеском сквозь звон бутылок и отражается искаженной картинкой на дне стакана. Там плещется не алкоголь — отражение Хаска. Отчего-то оно всегда без тени и всегда карточное. Нарисованное чужой жестокой рукой, и эта же рука непременно заботливо пририсует цепи. Ничего, ничего. Хаску не впервой. Хаск уже и видел, и слышал, и знал. Ему не впервой. Ему не больно. Его лишь все раздражает. Раздражает, потому что с каждым спиртным глотком он чувствует на зубах привкус собственной совести. Кажется там, вместе с этим рисуночным блеском плещутся в виски осколки его старой закостенелой души. Он ее всю выпьет однажды — так много бутылок остаются пустыми. С алкоголем ведь проще, с алкоголем проще ощущать себя тем, кто, Хаск знал, себя ненавидит. И этот бутылочный звон — навсегда. Эти нескончаемые муки совести, эта нескончаемая тишина бара, лишь бы не слышать больше грохота войны и забытого детского смеха, выедающего все сознание. Нет, пусть глотку дерет дешевое пойло, но только не совесть. Только не воспоминания. Уничтожить себя, чтобы знать, что это займет вечность. Какое же все-таки страшное слово — вечность. Хаск думал, что понял это слово, глядя в родные глаза век тому назад. Нет. Думал, что понял его, сидя в окопе век назад. Нет, вовсе нет. Здесь же, в аду, вечность — она в каждой секунде. Здесь жизнь так быстра и дешева, что она гниет, эта жизнь. Здесь у каждого за спиной этот стекольный треск совести и это тревожное лязганье цепей, что преследует во снах, и будет преследовать всегда. «В-с-е-г-д-а», — по буквам мямлит Хаск, слабо сжимая в руке пустую бутылку и пытаясь сфокусировать взгляд. Тщетно. Он никогда не поймет это слово, ни в трезвости, ни в пьянстве. Так ему кажется, во всяком случае. Казалось. Казалось до того вечера, когда он взглянул на Энджела: измученного, слабого, настоящего. В миг, когда Даст ему открылся, в миг, когда их усталые взгляды встретились, внутри у Хаска что-то загорелось и его сознание, как оглушительная оркестровая нота впервые за многие десятилетия пыльной тишины, пронзило понимание вечности. Вечность — когда Энджел доверяет ему одному. Вечность — когда он, не брезгуя, берет его за руку и бежит по грязным улочкам. Вечность — она не в зеленых стеклянных бутылках. Она не обязательно должна быть серой. Вечность — она звучит в редком искреннем смехе Энджела. Нет, не Энджела. Энтони. Когда Хаск впервые назвал Даста настоящим именем, вселенная последнего схлопнулась. Будто «навсегда» зазвенело всеми страшными тенями, цепями и выстрелами и обрушилось, а остался только свет. Свет, который Хаск, увидев впервые за столько лет, ошеломленный, без единой мысли разделил с Энтони. Вечность больше не кажется пугающей, а любовь больше не кажется глупой выдумкой. Если ад навсегда, то и любовь — тоже. То и взгляды могут быть навсегда, то и смех может быть навсегда. И если боли не будет конца, то и нежности, — черт возьми, тоже. Потому что в миг, когда Хаск назвал Энджела Энтони, тот вернулся на землю и понял, что смерть — это не конец. И есть кто-то, кому он нужен, и этот кто-то — не Вал. «Спасибо», — тихо серебрится в тишине, отражается от полупустого стакана и еще долго звенит где-то внутри пустой души Хаска, которая отчего-то больше не кажется пустой. «За что, Эн?», — так же еле слышно. Хаск не понимает, за что парень благодарит его, ведь это Хаск благодарить должен. Ведь он вместе с Энтони вновь начал видеть цвета. И если ад навсегда — то плевать. Плевать, потому что это означает, что они всегда будут вместе. Энджел ласково пальцами пробегает по плечу Хаска, оставляя невидимое: н-а-в-с-е-г-д-а. И никакой казни. И кому нужна любовь? Им. Им двоим. В конце концов, может быть, утро действительно настанет? Голос Хаска ощущается, как рассвет. Хаск целует Энтони в лоб и это ощущается, будто невидимые цепи становятся и невесомыми тоже, и отражение в глазах Даста вовсе не карточное, да и эту партию Хаск точно выиграет. Они оба это знают, впервые за вечность. Они любят, и это навсегда.