Бутоны

      Джин… странный.       Нет, не то, что Хвэю некомфортно от его странности, всё в точности да наоборот: он находит необъяснимые удовлетворение и покой от его причуд. То, как Джин постоянно что-то бубнит себе под нос, хихикает из-за своих мыслей, тихонько считает до четырёх. То, как Джин кажется одновременно и искренним, и закрытым, дружелюбным и пугающим, молчаливым и громким. То, как он отстукивает раз-два-три-четыре раза по углу мольберта, насвистывая неизвестную никому мелодию.       — Ты знал, что голову можно провернуть три раза, прежде чем она оторвётся? — говорит он спокойно, с задорными искрами взглянув на Хвэя.       — Что, прости?       Разочарованный вздох.       — Хорошо, ты не понял. Забудь.       И Джин оставляет Лукая в полном смятении и непонимании, в догадках, откуда обычный художник вообще знает такой неординарный факт, продолжая настукивать раз-два-три-четыре раза, прежде чем добавить очередной мазок на холст. Картина Хвэя цветёт, лепестки лаванды заполняют бумагу, распускаясь в взрыве нежно-сиреневых оттенков.       Они молчат. Хвэй молчит, потому что знает, что ответа от Джина он не дождётся. Как и объяснения, почему тот резко замолк.       Раз-два-три-четыре. Мазок. Раз-два-три-четыре. Мазок.       У Хвэя уже дёргается глаз. Он находит покой и удовлетворение во всех причудах Джина, по крайней мере именно такие мысли посещают его голову каждый раз, когда тот начинает ужасно действовать на нервы.       — Прекрати. Ты меня отвлекаешь, — Лукай говорит вежливо, тихо и почти покорно, словно его холст не заполнился прямо сейчас яркими петуниями. Джин лишь на секунду прерывается от своей картины, смотрит сначала на Хвэя, потом на его полотно, хмыкает с необъяснимой эмоцией, выгибает бровь и, словно не услышав просьбы, снова стучит раз-два-три-четыре раза. Цветы заполняют бумагу.       — Джин, пожалуйста, — почти умоляюще просит Хвэй, поднимая свой взгляд на художника.       — Твои глаза как калейдоскоп, — мурчит тот в ответ, улыбаясь одними уголками губ. Иногда Джин растягивал слова, каждый слог проговаривал так, что он ощущался на кончике языка, отскакивал от зубов и вызывал у Лукая волнительную дрожь в руках. Тонкие бледные пальцы вздрагивают, кисточка сжимается, а из груди вырывается прерывистый вздох — выпирающие скулы подчёркиваются едва заметным румянцем, вызванным неожиданным комплиментом, и Хвэй смиренно возвращает взгляд на свой холст.       Раз-два-три-четыре. Мазок. Только распустившиеся красные розы мгновенно завяли, а на их месте вновь проросли настолько яркие петунии, что голова Хвэя невольно закружилась от пёстрых оттенков. Раздался хруст дерева.       Сломанная кисточка вонзилась в тонкую кожу, а покрасневший взгляд Лукая мёртвой хваткой ухватился за ни в чём не обеспокоенного Джина. Дыхание сбивается, и по тощему телу проходит волна раздражённой дрожи, которую Хвэй всеми силами пытается сдержать в себе. Хаду это совершенно не волнует.       Раз-два-три-четыре. Мазок.       — Если ты не понимаешь ионийского язы-       — У тебя идёт кровь.       Хвэй растерянно моргает, хмурится, переводит взгляд на свою правую руку и только сейчас замечает стекающую струйку разноцветной крови, которая с глухим стуком падает на деревянный пол. Ладонь в это же мгновение начинает неприятно покалывать, и наследник клана тихо ругается, убирая остатки несчастной поломанной кисточки в сторону и разглядывая свою руку в поиске заноз. Петунии расправляют свои бутоны в сторону Лукая, разглядывают его, сгорбленного и озлобленного, словно насмехаясь над ним и над тем, как Джин только сейчас озаботился состоянием того, кого только что изводил обыкновенной для него забавой, и медленно перевёл холодный взгляд на окрашенную в разные оттенки руку.       Карие глаза сверкают так, что по спине Хвэя пробегает очередная дрожь.       Боль усиливается, когда тонкие, мозолистые пальцы обхватывают окровавленную ладонь с такой силой, словно хотят разломать её пополам. Хвэй тихо хрипит, дёргает плечом, в попытке вырваться от неожиданной хватки, но Джин держит его, не отпускает, разглядывает с одержимым блеском мимолётные переливы цветов в этой струйке, которая становится сильнее и быстрее от крепкого сжатия. Аконит тревожно вздрагивает, когда глаза Лукая наполняются фиолетовым страхом, и его дыхание на мгновение останавливается.       — Джин, пожалуйста… — он не знает, что говорить и есть ли в этом смысл вообще, а тонкие брови поднимаются в искреннем испуге, пробравшимся под кожу, стоило Хаде резко перевести одержимый, почти безумный взгляд на ярко-фиолетовые глаза Лукая. Две высокие фигуры замерли в тени комнаты, которую слабо освещали лучи опускающегося солнца.       — Ох. Ох, нет. Я сделал тебе больно? — тонкие губы едва касаются ладони, окрашиваются в фиолетовый оттенок с золотистым блеском, а кончики пальцев нежно спускаются по скулам к щеке, останавливаясь на ней на мгновение. — Я просто удивился. Я бы никогда не подумал, что у кого-то может быть разноцветная кровь.       Тонкие губы Хвэя недоверчиво вздрагивают и сжимаются, когда он делает один неуверенный шаг назад, словно не желая отрывать руку Джина со своего лица.       — Извини меня, — Хада делает шаг вперёд и обхватывает обеими ладонями вытянутое лицо Лукая, поглаживает его сухую бледную кожу большими пальцами и заглядывает в глаза, которые заполняются розовыми мазками. Его взгляд любящий, нежный, заботливый, настолько идеальный, что бабочки в истерике бьются об стенки желудка, вопя об тревоге, но Хвэю настолько же на это всё равно, насколько на быстрое движение языком Джина по своим губам, словно попытку распробовать привкус краски в чужой крови. — Ты просто невероятен. Невероятно уникальный, завораживающий и напуганный птенец, который загнан в слишком маленькую для него клетку.       Щёки розовеют так же стремительно, как распускаются на холсте белые бутоны нарцисса, и Хвэя не волнует ничего на этом свете, ни ноющая рука, ни слишком идеальный блеск любви во взгляде Джина, ни сжимающееся от волнения сердце, ведь чужие губы одним мимолётным движением касаются его, и весь мир сужается до редких лучей света, которые словно золотом ложатся на карюю радужку глаз напротив.       — Моя канарейка, — слышится трепетный шёпот, и изо рта Лукая вырывается едва заметный вздох. Джин абсолютно прав: Хвэй как калейдоскоп, в его груди такое же буйство красок, как и вокруг него самого, тёмные тревожные оттенки теряются в ярких и розовых, оставляя место только бесконечному восхищению, влюблённости и подчинению.       На холсте Джина поляна, усыпанная красными бутонами львиного зёва.