Он сказал: вот огонь и дрова, где же агнец для всесожжения?

В тот год московский воздух собирался вокруг меня, густел пылью и шумом больших строек; в нем носилось предчувствие плохого, но я не замечал, уговаривал себя не замечать, пока не грянуло. Сейчас я говорю себе, что все было очевидно, я должен был предвидеть и знать, но я не знал, не знал совершенно точно. Вокруг меня вилась театральная пыль, актриски носились легкие, как перышко, росли декорации, и я был безбожно (как иронично), беззастенчиво счастлив, как бывает счастлив всякий творец, чей труд оживает на глазах. Что мне партийная возня, политические дрязги, лозунги и красные флаги, ведь я демиург! я создатель! я — высшая сила, что вечно хочет… А потом все рухнуло. Разом — и декорации, и актриски, и театр — превратились в мираж, недоступный рай за златыми вратами, куда даже святой апостол Петр не сможет меня пустить. Впрочем, нет, не разом. Сначала постепенно, а потом внезапно. Это внезапно настигло меня в ресторане, когда пухлый метродотель с черными противными усиками изъял удостоверение Союза писателей. Я хотел крикнуть: «Какое право вы имеете?!» – но не стал. Должно быть, пыльный московский воздух застрял в глотке и задушил, заглушил меня, сожрал мой голос. Такой, безголосый, я и вышел на улицу, под холодный дождь. Мне хотелось идти куда глаза глядят, чтобы энергией шага вытравить из себя пыль, стыд и страх перед новыми бедами, ждущими впереди, убежать, исчезнуть, провалиться под стоптанную миллионами москвичей землю, уйти на глубину, и там, быть может, обнаружить геенну огненную и чертей, и котлы смолы кипящей, и Князя тьмы, и муки – о, эти муки были бы и вполовину не так ужасны, как то, что ждало меня на земле… …Но ко мне подошел он. Он протянул огонь, и сначала мне показалось, что он горит в его руках сам по себе, а блики играют на линзах очков, множась, увеличиваясь тысячекратно, вырываясь из его глаз и сжирая, сжирая, сжирая все на своем пути – меня, мои смешные расстройства, улицы, метродотеля, парки, дома, пыль, стройку – всю душную и злую Москву. Но я моргнул – и наваждение прошло. А мы с ним заговорили о чем-то – обо мне, – и все, что случилось, показалось таким незначащим, что я выложил как на духу: и про пьесу, и про отобранный билет, и про то, как все изменилось. Мне бы промолчать, прикусить язык, но разве можно что-то утаить от того, в чьих глазах трещит пламя?.. Может, оно сожжет те несчастья, что свалились на меня и страну?.. А он слушал, отвечал и было видно, насколько чужды и смешны ему наши новые порядки, но во взгляде… на меня никогда не смотрели т а к. Так пристально, так внимательно, так остро. Я был подушечкой для иголок, и его зрачки вонзались в меня, входили, двигались во мне… И все же, когда он позвал меня на прием, я отказался. Хотелось и дальше говорить с ним, просто говорить, как старые друзья, а не шататься в окружении мужчин, женщин и прочей нечисти. В груди все еще горел стыд после произошедшего в ресторане. Вдруг и на том приеме что-нибудь отберут?.. – Тогда, может быть, вы не будете против, если я вас провожу? Где вы живете? Далеко? – он задавал вопросы и одновременно уже махал рукой кому-то в черной машине позади, как будто заранее уверенный, что я соглашусь. И он был прав. Я медленно кивнул, повернулся и пошел в сторону дома, зная, что он меня догонит и пристроится у левого плеча, шагая в такт. – Так поздно… – задумчиво протянул он. – Вас уже, наверное, заждались жена и дети… – Я не женат. – И почему же? Неужели… Почудилось? Намек, какая-то непристойность в его словах… Сказать ему? Я искоса посмотрел на своего спутника и не увидел глаз за блеском очков, только острые черты, облитые желтым фонарным светом. Иностранец, другой, совсем не наш, наверное, и к э т о м у у него будет иное отношение… нет, нет, ты с ума сошел, ты даже не знаешь его имени! Опомнись, хватит, хочешь, чтобы ко всем бедам на тебя свалилась еще и эта? Сегодня чихвостили за роман, а завтра за… непристойное поведение? Представь, как они будут смотреть на тебя, как все эти… писателишки и писателища будут буравить тебя глазами и гадать, когда, когда же в твоей душе произошел т а к о й изъян… нет уж, увольте. – Просто еще не нашел нужного ч е л о в е к а, – выдавил я со слабой вежливой улыбкой. – Человека! Человека! – мой визави внезапно захохотал и остановился, сложившись пополам. «Человека!» – повторял он, вытирая выступившие от смеха слезы, а я стоял рядом и неловко переминался с ноги на ногу. Кажется, он понял. Или… – О, простите, – отсмеявшись, продолжил он. – Простите… Кстати, я так и не представился… Порывшись во внутреннем кармане пиджака, он протянул мне белую визитку, зажатую между двумя длинными пальцами. – Профессор Воланд. Для вас – просто Воланд. Он произнес это так тихо и вкрадчиво, что у меня заболели уши, словно в них заползла змея и защекотала внутренности черепа своей чешуей. Мне стало жарко и стыдно, будто сейчас должно было произойти что-то непристойное, но… ничего не произошло. Медленно, точно под толщей воды, я протянул подрагивающие пальцы, аккуратно взял визитку, стараясь не коснуться его руки, и спросил: – Профессор? Профессор чего? – Всего на свете! – вновь рассмеялся Воланд и, взяв меня за локоть, утянул в неверную светотень московских улиц. *** Еще со студенчества я ни с кем не говорил так легко и непринужденно. Мы начинали спорить о Майринке, переходили на Старшую Эдду и заканчивали африканской черной магией. А потом начинали снова. Перепрыгивали с немецкого на русский, приправляли латынью и французским, а иногда замолкали – и это тоже был язык, какой-то своеобычный, но язык, общение на котором велось совершенно иначе. Я сделался настоящим вуайеристом – все смотрел на него искоса, боясь и одновременно желая натолкнуться на ответный взгляд. Мои глаза оббегали высокие скулы, перепрыгивали на нос, ласкали воротник рубашки. Голова горела и… то, что ниже, горело тоже. Как жалок человек – думал я, изнывая от этого жара, – всего и достаточно ему, что разговора по душам и искреннего внимания, и вот он уже готов нырнуть в пучину греха, окунуться с головой, и никогда не выплывать в мир божий. «Да ведь просто… – оправдывал я сам себя. – Давно не было т а к о г о, не было никого, вот и…» – Помнится, вы сказали, что рассказ о дьяволе, который посетил Москву, будет интересным… – произнес я вслух, чтобы отвлечься от самобичевания. Мы присели на лавочку на берегу Москвы-реки и смотрели на черную воду, кажется, стылую, даже сейчас. – Сказал… – эхом отозвался Воланд и резко посмотрел на меня. Его тонкие губы растянулись в странной улыбке, природы которой я не понял и, наверное, не хотел бы понять. – Что ж, кажется, я придумал самое начало. Вот, слушайте… Когда я закончил говорить, Воланд вскочил и закружил меня, обхватив за плечи. – Прекрасно, просто прекрасно! Продолжайте, мой друг, прошу! – Ну, прямо сейчас мне сложно… – Не сейчас, – отмахнулся от меня Воланд. – Дома, конечно, дома. Вам надо писать! Пойдемте же, я уверен, мы давным-давно прошли ваш дом. Конечно, он был прав. Мы гуляли уже несколько часов, далеко за полночь, и мой дом прошли как минимум единожды. Тогда я не решился прервать монолог моего визави о древних технологиях мумификации. Не решился… или просто не хотел расставаться, если быть честным. *** Путь до Арбата занял у нас полтора часа. Все это время Воланд молчал, как будто принуждая меня думать о будущем рассказе, а не отвлекаться на болтовню. И я думал. Правда о рассказе – лишь поначалу, а затем… Что если прямо сейчас я бы схватил его за плечи – как он меня недавно, – но только не закружил бы, а толкнул в темноту подворотни и прижался бы ближе? Вывернулся бы он? Засмеялся бы? Или жарко задышал в губы, подаваясь вперед со своей змеиной жутковатой ухмылочкой? А может быть, прижался бы теснее, вдавил бы колено в мой пах и затрепетал бы весь, задрожал, натянутый, как тетива, тонкий, такой же жаждущий, как и я, впился бы в мои губы отчаянным поцелуем и ворвался бы в рот языком, сильным, скользким, словно эдемов змей, изучающим, а затем… – Вот и ваш дом, – Воланд, остановясь у деревянной двери, посмотрел на меня прямо и странно, будто ждал чего-то. Под весом этого взгляда я даже не успел задуматься, говорил ли ему свой адрес. Возможно, говорил… – Может… – У вас есть телефон? – внезапно спросил он так строго, что я почувствовал себя школяром, перепутавшим Кафку и Канта. – Д-да… – Позволите мне зайти и позвонить, чтобы вызвать авто? Боюсь, не осилю дорогу до дома пешком. Нога, знаете ли… – обезоруживающе улыбнувшись, он легонько стукнул себя тростью. – О! Да, конечно! – щеки обожгло волной стыда. За разговорами и мечтаньями о непристойном, я совсем не заметил, что трость Воланду нужна отнюдь не для красоты. Я долго возился с замком, чертыхаясь, а потом на ощупь провел своего спутника к спуску в подвал. Внутри – так же на ощупь нашел лампу и спички. В моей «квартире» было холодно до дрожи и пахло невытравимой ничем сыростью. Стало еще стыднее. Впрочем… что ж, пусть видит, каков коммунизм, каково его истинное лицо… – Телефон там, – махнув рукой в сторону входной двери, я начал разжигать крохотную жестяную печку, но Воланд меня будто не слышал. С любопытством оглядывая все вокруг, он спустился вниз и присел на корточки у стопок книг, гладя кончиками пальцев обложки. Подбрасывая в огонь поленья, краем глаза я замечал то блеск золотого тиснения «Илиады», то темный багрянец собрания Ломоносова в его руках. Я давно закончил с розжигом, но у меня не было сил встать, обернуться к нему и возобновить советскую беседу – огонь в моих чреслах в тишине подвала разгорелся с такой силой, что, казалось, любое слово, даже самое простое и ничего не значащее, сможет выдать меня с головой. Поэтому я замер на коленях перед открытой дверцей печи, глядя на пламя, и оно в тысячу раз было не так горячо, как моя кипящая кровь, собравшаяся у паха. Прошла минута, а может быть, целый час, только Воланд вдруг оказался рядом и, взяв меня пальцами за подбородок, повернул к себе. Его лицо… страшно было его лицо с испытующим взглядом, поделенное оранжевым светом на две четкие половины. Чего он хотел от меня? Неужели… – Ваш рассказ, – проговорил он медленно, не отнимая пальцев. – Пишите, мой дорогой, пишите, прошу вас. И почитайте мне вслух, когда я приду в следующий раз… – А вы придете? – вырвалось у меня глупое. Его прикосновение обжигало и мучало меня. Скольких сил мне стоило не качнуться вперед – совсем немного – и не поцеловать его, одному богу известно. – О-о-о, всенепременно, мой дорогой, всенепременно… Улыбнувшись, как мне показалось, обещающе (действительно, это не моя разгоряченная фантазия?), он коротко прижался щекой к моей щеке, а потом резко встал и поднялся по лестнице. – Телефон… – слабо пролепетал я. – До встречи. Я приду, когда вы закончите пятую главу. Пишите, – почти сурово закончил он и вышел, так и не притронувшись к телефону. Вмиг ослабев, я почти упал, но под спину будто сама собой прыгнула ножка низкого диванчика. Святые боги, что это за человек, что он творит со мной, что… Даже в юности, совсем мальчишкой, еще только открыв для себя свою постыдную… особенность, я не ощущал т а к о г о… Все тело мое словно бы заполнило жидкое золото, застревающее в пальцах и у ушей и бурлящее там, внизу, обжигающее, безжалостное. Я стал словно в бреду, и в голове моей заметались образы один другого порочнее. В конце концов, я точно бы своими глазами увидел, как с потолка на меня снизошел Воланд, весь – огонь, лава, жар солнца – обнаженный, с горящими, как уголья, глазами и двумя огромными крылами за спиной. Словно ястреб на свою добычу, он спикировал на меня и прижал к телу, укрывая крылами от всего мира, советской власти и любого осуждающего взгляда. Под сенью этих крыл мы поцеловались, и я был так лихорадочен и тороплив, как будто это был первый поцелуй в моей жизни. Закрыв глаза, я почувствовал, как его жар проник под мою одежду и огладил, обласкал, потрогал везде, точно это были настоящие пальцы, и мне сделалось столь стыдно и сладко от этих прикосновений, и захотелось, чтобы он проник в меня быстрее, прямо сейчас, иначе я не выдержал бы и взорвался, разлетелся бы на тысячи маленьких осколков, и кто тогда смог бы написать рассказ, который ему так не терпится прочесть?.. Будто услышав эту последнюю мысль, Воланд прижался теснее ко мне. Как и у всех ангелов – я заметил – в его паху было гладко и безгрешно, но ему и не нужно было мужское естество, чтобы проникнуть в меня. Я чувствовал жар его плоти даже сквозь одежду и ощутил, как он разросся, усилился и вошел, вошел в мое тело, как нож, как раскаленный прут, и распер мои внутренности, и так горящие возбуждением. Я стонал и, кажется, кричал, ведь внутри меня двигалась не плоть, но сила, извечная, древняя сила, имени которой я не знал. Если я открывал глаза, вся обстановка вокруг плыла и плавилась, точно я смотрел вдаль через костер, и только лицо Воланда надо мной с ниспадающими на щеки волосами, покачивающимися в такт движениям, было четким. Он смотрел – о, как он смотрел на мое иссушенное его жаром, красное и потное лицо! – не отрывая взгляда, словно хотел и им тоже проникнуть внутрь меня, подвергнуть соитию не только мое тело, но и бессмертную трепещущую душу. Он не сказал ни слова вслух, я просто понял, что сей же час должен коснуться своего мужского достоинства, однако, уверен, эта мысль была не моей, а его. Только в тот момент мне было не до размышлений. Я с мясом вырвал пуговицы на брюках и коснулся, наконец-то коснулся ствола и всего прилегающего и в тот же момент излился семенем себе в руку так бурно, словно никогда в жизни этого не делал. В ту же секунду жар внутри меня исчез, как будто и не было. Открыв глаза, я не увидел в окружающей обстановке никаких перемен, только книги лежали в каком-то ином порядке – полагаю в том, в котором их оставил р е а л ь н ы й Воланд. Отметив это, я отключился прямо так, как был, на грязном полу, в полуспущенных брюках, и снилась мне в ту ночь Москва, по которой разгуливает дьявол со своей свитой, и у дьявола были глаза и весь облик Воланда, и там же, во сне, я решил, что сделаю его героем моего рассказа, не зря ведь он носит такую фамилию. *** Следующие дни я словно бы продолжал быть в лихорадке, но не от греховных позывов плоти. Я писал, переписывал и снова писал, стараясь не думать о том, что творю, кажется, единственно для того, чтобы Воланд пришел, как и обещал, когда я закончу пятую главу. Лишь раз за это время, еще в первый день, я вышел из дома, чтобы запастись едой и табаком, и, как назло, попал в гущу первомайской демонстрации. Беспомощно покрутившись среди толпы и столкнувшись с какой-то женщиной, держащей букет желтых дурно пахнущих цветов, я плюнул и сделал большой крюк до знакомого рынка, а затем так же, в обход, вернулся домой, чтобы писать, писать, а в перерывах вспоминать ангела Воланда и его горящие черным ужасные глаза, что выкорчевали из меня душу и бросили ее корчится в темноте грешной сути. Как и обещал, Воланд пришел ровно в тот момент, когда я поставил точку в последнем предложении, и у меня даже не достало сил удивиться, как он так точно все узнал. Я открыл ему дверь уже с рукописью в руках и лишь устало махнул на его приветствие. Меня измотали предыдущие дни, словно я не писал, а служил одну за другой всенощные. Мы устроились в беседке, и я начал читать вслух, а мой В… визави внимательно слушал, изредка бормоча что-то восхищенное по-немецки. И только когда он понял, что я дал своему придуманному дьяволу его имя, то затих и стал смотреть на меня внимательно, словно я раскрыл какую-то страшную тайну, но ничего не сказал. – Об этом вы мне не рассказывали, – прервал он меня лишь однажды, когда я дочитал главу о Понтии Пилате. – Это… это из моей пьесы, которую сняли с постановки. Я говорил… Думаете, стоит убрать? – Нет! Нет! – воскликнул Воланд с горячностью и придвинулся ближе. Мне хотелось, чтобы он опять коснулся меня, но он лишь улыбался и смотрел, как и всегда. – Что вы, это же самое важное… То есть, я хотел сказать, полагаю, станет самым важным потом. Вы очень правдоподобно все описали! – Вы так говорите, как будто были там, – усмехнулся я, откладывая на минуту листы, чтобы покурить. Руки тряслись – то ли от переполнявшей похоти, то ли от усталости. – Может быть, и был, – отразив мою усмешку, лукаво сказал он и покачал головой. – Кажется, вы устали. У меня есть то, что поможет вам взбодриться, – и жестом заправского фокусника вытащил откуда-то из-под пальто бутылку вина – кажется, настоящего, французского, какого я никогда не пил. – Я принесу… кажется, где-то у меня были бокалы… – залепетал я. – О, не утруждайтесь, – буднично уронил Воланд и в его руках возникли два бокала толстого стекла. – И часто вы носите с собой такой арсенал? – Я снова даже не удивился, ведь как может удивить существо, которое ангелом спускалось с небес и дарило мне наслаждение одним только жаром чресел своих?.. – Только, когда иду к в а м… От его тона и взгляда у меня кровь закипела в венах. Неужели!.. Неужели он все-таки… Но Воланд поглядел на меня всего еще лишь секунду, а затем начал сосредоточенно разливать по бокалам вино, словно это было делом всей его жизни. Боже, дай мне сил, дай мне сил не сойти с ума с этим непостижимым, странным, вечно улыбающимся человеком, который будто знает все наперед, и смотрит так, словно мечтает… – Вы уже докурили, – серьезно сказал Воланд, отдавая мне бокал. Я вздрогнул и выкинул бычок из пальцев, даже не заметив, как он догорел. – Читайте! – Слушаюсь… мессир. – Я склонил голову в шутливом поклоне и взял со стола листы. Лишь краем глаза я увидел, с каким удовольствием он улыбнулся, услышав мое «мессир». *** Как только я закончил читать и устало откинулся на стену беседки, Воланд зааплодировал, заулыбался и потребовал рассказать, что будет дальше. – Вот и утро, мой господин, Шахерезада продолжит следующей ночью… – с вялой улыбкой ответил я и достал папиросу из лежащего на столе портсигара. – Шахерезада… – задумчиво проговорил Воланд, крутя в пальцах бокал. – А знаете ли вы, мой дорогой, что в те времена… И начал долго и с чувством рассказывать что-то про арабов, про жаркие ночи, султанов и их наложниц, будто видел все своими глазами. Я наблюдал за ним из-под полуопущенных век, изредка отпивая вина, сладкого и тягучего, как кровь. *** В тот день мы снова говорили много часов и смеялись, и Воланд невзначай касался моего колена то ребром ладони, то бедром, то хлопал по нему полами своего щегольского пальто. Когда стало прохладнее, мы зашли внутрь, и он по-королевски расположился на крохотном диванчике, а я – сел за стол, за которым писал, хотя по правде мне хотелось устроиться у его ног и гладить бедра, преданно, по-собачьи заглядывая в глаза. Пару раз я даже порывался так сделать, но вино не настолько мутило разум, чтобы потерять всякие приличия. Интересно, как бы он повел себя, если бы я преодолел разделяющее нас расстояние? Схватил бы за волосы и, запрокинув мою голову, поцеловал бы жестко и холодно, властно? Или, скорее, отпрянул бы, заоправдывался бы на адской смеси немецкого и русского и сбежал бы, никогда больше не появившись на моем пороге… Горько думать об этом, но скорее всего было бы именно так… Заметив мой взгляд, полный горечи, Воланд спросил: – Что с вами, мой друг? Я утомил вас? – Нисколько, я просто… выпил лишнего и, кажется, замерз, – только произнеся вслух, я понял, что это правда. В подвале под ночь становилось зябко и серо, а от влажности я порой дрожал всем телом. Маленькая печка не могла прогреть все огромное помещение, а я сидел слишком далеко от нее, чтобы хотя бы ощущать тепло. – Так садитесь ближе к огню, – промолвил Воланд и похлопал себя по той ноге, что находилась ближе к печи. Я лишился дара речи. Неужели… он… как… я… Не успев додумать обрывки мыслей или усомниться в своем решении, я нетвердой походкой подошел и сел у его ног, как еще недавно мечтал сделать, но не решался. – Бедный мой, – зашептал он на немецком и запустил пальцы в мои волосы. – Писательство отнимает у вас много сил, слишком много сил. Вы пишете не руками, а сердцем, и чернила готовите из своей горячей крови… Прикрыв глаза и боясь шевельнуться, чтобы не спугнуть, я почти не слушал его, сосредоточившись на мягких теплых прикосновениях к моим волосам и голове: вот пальцы пробегают по вискам и касаются ушей, вот спускаются ниже, к шее, и от этого у меня мутится в голове и сохнет во рту, а затем поднимаются к затылку и перебегают на лоб. Господи, о каком соитии я мечтал, если эти касания во сто крат интимнее и слаще. Прошу, всеблагой Адонаи, сделай так, чтобы это никогда не кончалось!.. – …вы истинный создатель, мой дорогой, – меж тем тихо продолжал Воланд, и его голос обвивал и оплетал меня, пробираясь под манжеты и жилет. – Мастер слова, настоящий мастер… Я о ч е н ь хочу прочесть, что будет дальше, прошу вас, не лишайте меня этого удовольствия… Мастер. – Конечно, я буду, я… – слова терялись внутри меня, у них не получалось преодолеть такой, казалось бы, короткий путь от голосовых связок до губ. Мне не хотелось открывать рта, хотелось только молчать и чувствовать, как прохладные пальцы (разительное отличие от пламени и жара ангела!) ласкали мою голову и пробирались будто бы до самого разума, сквозь ставшие тонкими волосы, кожу и кости. – Не забудьте, что пообещали мне, – ласково прошептал Воланд, склонившись к самому моему уху, а потом резко убрал руку и холодно продолжил: – Обещаете, что закончите роман? – Роман? – я вздрогнул от его изменившегося голоса и настроения, но побоялся обернуться и поглядеть в глаза, чтобы узнать, чем вызвана такая перемена. – Да, наверное, это будет роман. Обещаю. – Хорошо, – сказал Воланд и встал. – А теперь мне пора. Я приду… когда у вас будет, что мне прочесть. Я так и не обернулся, когда он уходил, только слушал стук шагов и трости, а, когда он затих, уронил голову на руки и тяжело обреченно вздохнул. *** Этой ночью я долго ворочался в постели, пытаясь заснуть, и в моей голове крутились, сливаясь воедино, новые главы романа, холодные пальцы, вино, холод и жар. После полуночи я в смертном бреду бросился к бумаге и дрожащей рукой начал выводить стыдные, уродливые слова, от которых мне самому становилось и сладко, и страшно. Перо скользило так быстро, что иногда рвало бумагу, но я не обращал внимания. Я писал, писал о н е м, о настоящем человеке и герое моего романа одновременно, о нашей встрече и бесконечных разговорах, о грешных мыслях, беснующихся у меня в голове. В этой главе (помоги мне боже, это ведь действительно глава моего романа) Воланд появился в углу подвала Мастера (это прозвище само собой всплыло в голове, но пришлось очень кстати) – в моем углу, – соткался из тьмы и застыл, наблюдая, как он (я!) что-то пишет. Мне с такой ясностью представилось все это, что пришлось оглянуться по сторонам. Подвал был пуст. Только по углам, так же, как в моем воображении, клубилась тьма, и я пожалел, что, в отличие от Мастера из книги, не увижу сейчас Воланда… А на страницах, выходящих из-под моего пера, Мастер огляделся и застыл, не веря своим глазам. Он, как и я, ждал ночного гостя, ждал и не верил. В его сердце, в отличие от моего, уже клубилась розовой дымкой влюбленность (или даже любовь!) в Князя Тьмы, детская, глупая, но клубилась, застилала глаза, склоняла ко злу легко и тихо. С появлением Воланда в подвале стало еще темнее, и, когда он приблизился, тела все еще не было видно. Он был соткан из черноты, как и подобает королю ночи, только глаза (такие же, как у моего Воланда!) блестели в лунном свете, пробивающемся сквозь крохотные подвальные оконца. Поэтому Мастер не увидел – ощутил, как его щеки коснулась чужая рука, холодная и чуть влажная, будто ее обладатель только что освободился из ледяного Коцита, – но все равно потянулся за этой рукой и этим прикосновением, как ластящаяся кошка, и накрыл руку Воланда своей. В этом придуманном мной же самим движении было столько тепла, что захотелось пьяно разрыдаться, проклиная себя, жизнь и страну, в которой родился, но я сдержался и начал представлять дальше, как Воланд в непроглядной тьме, где скрывались его чресла, расстегнул брюки и поднес к губам Мастера собственное мужское достоинство – вполне человеческое, с атласной кожей сверху и порослью волос снизу, у основания. Мой собственный рот наполнился слюной, и я тяжело сглотнул. Что, если бы тогда, у камина, я обернулся к моему, настоящему Воланду, положил бы ладонь на его пах и… Нет, нет, не стоит, не стоит думать об этом. Что, если в следующий раз ты не сдержишься? Что будет, если именно так и сделаешь? Не надо, правда, не надо… Моему придуманному Мастеру, вбирающему в себя чужую плоть, казалось, что вместе с ней внутрь его тела, его рта, разума и души, пробиралась настоящая тьма, каменно твердая, мокрая от слюны, а сверху, от двух горящих глаз раздавались тихие вздохи и шепотки, будто за спиной его любовника роились тысячи духов, больших и малых, и он доставлял удовольствие не только Воланду, но и этому сонму. Все не так, как в жизни: его челюсть не уставала, он не отрывался, чтобы вдохнуть воздуха, его язык не болел, а рука, помогающая рту, скользила в одном ритме, не сбиваясь. Розовый туман в его голове окрашивал все в иные тона и делал тьму проницаемой и нестрашной. А мне было бы страшно. Потому что, чем ближе к финалу, тем яростнее и громче в моей фантазии Воланд начинал уже не вдыхать – шептать на латыни, и это было то ли какое-то заклинание, то ли просто выражение чувств, но его голосу второили низкие и высокие голоса, сливаясь в жуткий адский хор. Перед самым концом он дернул Мастера за волосы, и все семя выплеснулось ему на лицо молочно-белой маской… Ужасаясь того, что написал, я отбросил перо, рухнул на кровать и почти тотчас уснул, наплевав даже на собственное, вполне реальное возбуждение. Ад ждет таких, как я, всенепременно ад, круг второй, и вечный вихрь, и завывания ветра в темноте!.. *** На следующий день я проснулся поздно, разбитым и жалким, словно вчера всю ночь и правда занимался непристойностями, поэтому даже не задумался о том, кто постучал ко мне в дверь. Казалось очевидным, что это Воланд, поэтому я как был – в мятой полурасстегнутой рубашке и сползших штанах, пошел открывать. Но это был не Воланд. На пороге, сверкая улыбкой, стоял Алоизий. – Что, веселая ночка? – сразу определил он и, не спрашивая разрешения, протиснулся внутрь, болтая о пустяках. Я сумрачно поплелся следом, размышляя, остались ли у меня еще папиросы. Кажется, да. Главное, добраться до портсигара, валявшегося на кровати, и можно будет ожить, задышать полной грудью и даже поддержать болтовню Могарыча… Спустившись по лестнице, я прямо пошел к кровати, поискал портсигар, потом спички, поэтому не сразу заметил, что мой гость как-то резко притих. Обернувшись, я увидел, что он шокировано смотрит на листы, забытые на столе, и его глаза быстро-быстро скользят по строчкам. Т е м с а м ы м строчкам! В мгновение ока я кинулся к столу и как попало сгреб бумаги, одновременно (и откуда взялись силы?) выговаривая строгим, топорно скопированным у Воланда, тоном: – Это просто пачкотня, глупость, понял? От нечего делать накидал вчера. Сегодня сожгу. Такое – только на растопку, ясно тебе? – Я-ясно, – ответил Алоизий, и я понял, что ничего ему не ясно, а каждая прочитанная буква до сих пор пляшет в глазах. Точнее – про меня в с е совершенно ясно. – Никому, слышишь, Ал, никому, ты меня понял? – Обижаешь! Да я… – как-то неискренне начал Алоизий, но тут дверь в подвал распахнулась и на пороге показался Воланд. Полагаю, его глазам предстала престраннейшая картина. Я – помятый, с горячечным блеском в глазах, сжимающий какие-то листы, и некий незнакомый мужчина с удивленным и испуганным выражением на лице. – О, прошу прощения, кажется, я вам помешал… – сказал он, но не остановился в дверях, как всякий нормальный человек, а пошел прямиком к нам, будто был у себя дома. – Нет, что вы, – Алоизий быстро перевел взгляд с меня на Воланда и продолжил: – Я уже ухожу. Приятно было познакомиться, я Алоизий, а вас… – Профессор Теодор Воланд, к вашим услугам, – сказал он прежде, чем я успел его остановить. Все пропало. Теперь точно все пропало. По глазам Алоизия я понял, что он успел прочесть имя Воланда и сложил два и два. – Ну ты это… не пропадай, – сказал мой товарищ (товарищ ли?) с нечитаемым выражением лица, легко взбежал по лестнице и исчез в дверном проеме. – Пропало! Все пропало! – прошептал я и, как стоял, осел на пол, комкая руками листы и не замечая этого. – O mein Gott! – воскликнул Воланд и присел на колени рядом со мной. – Что случилось, мой друг? Что сделал этот человек? – Сделал?.. – Я посмотрел на Воланда мутным взглядом, а потом опустил глаза на листы, рассыпанные по полу. – Он – ничего. Это все я, я сам… Воланд проследил направление моего взгляда и стал медленно собирать листы, вглядываясь в кривые дрожащий строчки. – Нет! – слабо запротестовал я, уже зная, что моя тайна неизбежно будет раскрыта. – Не читайте!.. Только не вы!.. Вам нельзя!.. – Мне, – холодно ответил Воланд, даже не взглянув на меня, – можно. И нужно. Я же сказал, что приду, когда будет, что прочесть. Значит… – Как хотите, – в моем голосе сквозила такая обреченность, что мне самому за себя стало страшно. Я лег на пол (под голову будто сама скользнула половина стопки сочинений Гоголя) и уставился в потолок, слушая, как шуршат листы, и в этом шуршании мне слышался приговор. Через полчаса Воланд закончил и сказал коротко: – Интересно. – Вы так считаете? – равнодушно спросил я, думая о том, чтобы он побыстрее ушел. Все равно ведь это случится, так лучше сейчас… – Считаю. Правда вам определенно не достает опыта. Вы читали Оскара Уайльда? – Конечно, – я даже привстал на локтях от удивления. – А при чем здесь?.. Воланд сидел за моим письменным столом и задумчиво теребил кончиком пальца листы с пахабщиной, на которых то и дело проглядывало его имя. – Видите ли, герр Уайльд весьма неплохо разбирался в… том, что вы описываете, и даже, как говорят, сам сочинил нечто подобное и назвал «Телени» – по фамилии одного из героев. У меня перехватило дыхание. Он… получается, не только не зол, но и… что, дает мне советы?! – Я принесу вам почитать, – продолжил он с лукавой ухмылкой и искоса посмотрел на меня. – А это, – он взвесил на ладони стопку листов, – перепишите. Сделайте меня женщиной, к примеру… Маргарита – очень хорошее имя. Не веря своим ушам, я поднялся и подошел ближе к столу. – Переписать? И вы… не злитесь? – пораженно спросил я. – Злюсь? На что? – как-то наигранно сказал он и аккуратно взяв мою руку, легко прижался губами к костяшкам. – Здесь не на что злиться. Хотите, посижу с вами, пока вы пишете? *** И он действительно остался, будто охраняя мой покой, пока я часами писал, марал листы, курил, глядя в потолок, и что-то бормотал себе под нос. В его присутствии было спокойнее и как-то даже теплее, точно он и вправду был соткан из пламени и света и мог согреть пространство вокруг себя. Пока я сидел за письменным столом или ходил из угла в угол в раздумьях, Воланд молчал. Я изредка поглядывал на него, но не замечал, чтобы он хоть чем-нибудь занимался, только сидел и смотрел – на меня или куда-то вдаль, предаваясь видимо своим собственным размышлениям. Иногда он ненадолго выходил на улицу, тихо ругаясь или напевая себе под нос. Один раз я услышал «Нет, нет, нет, они пришли слишком рано, еще не время!», а другой – какое-то витиеватое французское ругательство. Я не придавал этим странным отлучкам значения и не пытался понять этих фраз да и вообще этого человека. Я смирился, как агнец божий, с его странностями (главная все еще бередила мое сердце: почему он никак не отреагировал на написанное?!), с его присутствием в моем доме и с его переменами настроения. Как только я ставил точку в очередной главе, он, будто чувствуя, подходил, клал руки мне на плечи, коротко разминал, а потом забирал рукопись и удалялся на свой любимый диванчик, читать. Закончив, он аккуратно складывал листы в папку, к другим главам, и снова садился ждать, недвижимый, как изваяние. В перерывах, когда я понимал, что уже не напишу ни строчки, мы снова разговаривали, как раньше, и Воланд держался со мной смелее и раскованнее. Он то клал невзначай руку мне на талию, то прижимался теплым боком, то, смеясь, наклонялся так близко, словно хотел упасть на мои колени. Однако ничего сверх этого не предпринимал, а я не смел проявлять инициативу. Мне хватило и того, что он не сбежал, когда прочитал ту главу, а все прочее… что ж, я все еще желал его, желал отчаянно и страстно, и удовлетворял себя лишь фантазиями. Например, представлял, как он соскальзывает с того диванчика на мои колени, седлает бедра и берет мою голову в свои руки, страстно целуя и потираясь о мой живот своим твердым мужским естеством. Или – как вжимаю его в стену и, отведя рукой полы пальто, стискиваю руками упругую – я уверен! – задницу и терзаю ее через брюки. А еще… Что-то неладное я заметил лишь три главы спустя. По моим ощущениям прошло уже много часов, быть может, дней, а за окном все серело что-то среднее между пасмурным днем и сумерками. Кажется, время остановилось, но… ведь так не бывает, верно? В задумчивости я, дымя папиросой, подошел к каждому окну по отдельности, но через них была видна только земля да стены далеких домов. Правда… никаких прохожих. Странно. Я сделал шаг к двери и тут же услышал за спиной голос: – Не стоит этого делать. – Почему? – я застыл с рукой, не донесенной до ручки, и повернулся к Воланду. – Потому… просто потому, герр Мастер, – ответил тот и легко взбежал по лестнице. Он теперь, после т о й главы, постоянно звал меня Мастером, и от этого у меня всякий раз горели щеки. – Это не ответ. – Я вновь повернулся к двери и было попытался ее открыть, но мои пальцы накрыла узкая горячая ладонь. Скосив глаза, я увидел Воланда совсем рядом, так близко, что закружилась голова. – Останьтесь, – тихо промолвил Воланд, и в его взгляде я прочел… обещание? – Еще не время… Неужто он… в самом деле… хочет… нет… Нет! Он будто отвлекает меня, манит сладким, чтобы я забыл о серой хмари за окнами, о словно бы застывшем времени, о дверной ручке! – Да для чего еще не время?! – воскликнул я и дернулся. – Пустите! – Пустить?.. – Воланд долго глядел на меня, а потом точно с чем-то смирился, отшел на два шага и скрестил на груди руки. – Извольте, не смею задерживать. Покачав головой, он грустно опустил голову и хлопнул в ладоши. В ту же секунду на улицу резко опустилась тьма, а в калитку бешено застучали. Инстинктивно отступив на шаг от двери, я задрожал всем телом. Т а к стучать могут только совершенно конкретные люди, и их я хотел бы видеть меньше всего на свете. – Это?.. – я растерянно обернулся на Воланда и заметался по подвалу. Хотелось спрятаться и спрятать все свое имущество, чтобы ничей чужой взгляд и рука не осквернили моего жилища. – Думаю, в первую очередь нужно избавиться от этого – сказал он зло и указал взглядом на папку с недавно написанными главами. – Но как же… – Быстрее, они с минуты на минуту будут здесь… Дрожащими руками я открыл дверцу печки, а дальше… *** Все то время, пока меня возили по Москве, допрашивали, водили по темным коридорам и светили в лицо, перед внутренним взором моим стояла решетка печной дверцы, за которой пламя уже начинало лизать уголки папки, и последний взгляд Воланда – его увели вместе со мной, но посадили в другую машину. Сначала я хотел волноваться за него, но потом понял, что иностранному гражданину ничего не будет. Правда, не будет же?.. Нет, точно, не будет ничего, они не посмеют… Только раз я спросил о нем допрашивающего, и тот с брезгливым хохотком ответил: – Да все хорошо с твоим ненаглядным. Отпустили его. Зачем его держать, ведь это он тебя сдал!.. Я ни на мгновение этому не поверил. Ну, то есть на каких-то две секунды из меня выбило весь дух, я открыл рот и глупо заморгал, но тут же опомнился. Зачем Воланду сдавать меня, писать доносы?.. Это не в его духе, да и незачем ему это было делать. Тем более, что обвиняли меня в содомии с ним самим. Нет, это глупо. Скорее – Алоизий. Сам или проболтался кому-то из Союза писателей, а те уж рады стараться… За квартирку, за галочку в деле, за грамотку… Погань! Первые дни в камере меня трясло от страха, а потом я так устал, что все стало безразлично. Какова моя участь? Высшая мера? Хорошо. Лишь бы побыстрее все закончилось. Если за пару исписанных листов и тягу к содомии в этом государстве я должен умереть… что ж, быть по сему. Было до боли в груди жалко оставленного подвальчика, книг, театра (когда я был там последний раз? Кажется, тысячу лет назад), беседки, кота, улиц Москвы (так и не увижу, что станет с ними, когда закончится стройка), но лучше… что, смерть? Собственное смирение и безразличие, спасавшие доселе, порой вызывали тошноту. Я пробовал отвлечься фантазиями – о новых главах или Воланде, – но был так измучен, что мог представлять лишь свой последний день и лица расстрельной команды. Как это будет? Как будут смотреть они на меня – с жалостью или презрением? Вон тот, молодой офицер у дверей, посмотрит ли мне вслед грустно, зная, что никогда меня, как и тысячи других заключенных, больше не увидит? Хоть кто-то меня вспомнит? Хоть кто-нибудь? А будет больно? Надеюсь, что нет. Не хочу, чтобы было больно. Напоследок… хотел бы увидеть Воланда. Пусть будет стоять, лениво прислонясь к стене – одна рука в кармане брюк, пальцы другой крутят часы (как иронично – часы, символ быстротекущего времени жизни, в его руках), и смотреть, как мою грудь разрывают пули, как я падаю наземь, еще живой и конвульсивно дергающийся, пусть подойдет и закроет мои глаза своей рукой. Пусть так и будет, так и будет, пожалуйста!.. Через три дня меня увезли. Вывели из камеры, не сказав ни слова, и всю дорогу я снова трясся, как заяц, но успокаивал себя мыслью, что, если бы хотели расстрелять, оставили бы там же, не тратили бы казенный бензин. И точно – я оказался в психушке – величественном здании белого мрамора, которое в другое время мог бы даже назвать красивым. По первости я даже радовался, ведь что угодно лучше, чем расстрел, но потом пришло оно – принудительное лечение, и я начал сомневаться. От препаратов постоянно хотелось спать, болела голова и холодели руки, от электрошока… лучше умереть, чем электрошок, но умереть я не мог. На окнах – решетки, в палате – ничего, чем можно удавиться, даже петлю связать не из чего. Все предусмотрено жестокими людьми… Воланд появился через месяц, когда я уже привык к лекарствам и мог, кажется, мыслить ясно. А может быть, он был галлюцинацией, вызванной лекарствами. Я не знал, до сих пор не знаю. Наш с ним разговор я помнил, как в тумане, всплывало лишь только, как он гладил мою руку и говорил, что мне надо снова писать, обязательно восстановить утраченные главы и закончить роман, чтобы не сойти с ума, а потом… а потом поцеловал, жадно, нежно, требовательно, словно мы не виделись с ним много лет (возможно, так и было, я уже давно потерял счет времени, и мой «месяц» мог означать как день, так и полгода). Я ответил и на несколько божественных мгновений забыл обо всем произошедшем, подумал, что, может быть, сейчас открою глаза и окажусь в своем подвале, снова в том благостном времени, когда еще ничего не произошло, но… Воланд разорвал поцелуй, поднялся с улыбкой и исчез – то ли вышел в дверь, то ли прямо в стену, не помню, совершенно не помню. И я начал писать. Вымолил у санитарки листы и карандаш и стал постепенно восстанавливать утраченное, ночами блуждая в лабиринтах собственной памяти. Воланда, как он того и хотел, сделал Маргаритой, женщиной недоступной и яростной, но мой придуманный Мастер знал, точно знал о подмене, поэтому на страницах не проявлял к ней всех тех чувств, что проявлял к Воланду в т о й с а м о й главе. Дни тянулись медленно, по своему особенному богопротивному расписанию (завтрак – процедуры – таблетки – электрошок – туман в моей голове – ужин – уколы) и сливались воедино. Воланд был прав – единственное, что не свело меня с ума, – карандаш, скользящий по бумаге, нестройные ряды букв, скрип грифеля и видения Москвы. Я не знал, когда меня выпустят, и надеялся, что успею закончить до этого, но, когда закончил, понял, что выпускать не собираются. Никогда. Мне не говорили об этом прямо, но доктор с возвышенно-глупым лицом всегда качал головой и добродушно цокал на мои вопросы. Так я и понял. Теперь вся моя жизнь – белые стены, лекарства и конвульсии от электричества, и больше в ней ничего никогда не будет. Ничего. Никогда. Я попросил санитарку отдать законченную рукопись щеглеватому иностранному профессору, если он когда-нибудь зайдет, стащил ключ от балконной двери, вышел ночью на свежий воздух и подошел к краю. Казалось, умирать будет страшно, но я понял, что решился на это уже давно. Возможно, после первого электрошока. Возможно, еще в камере. Главное, чтобы не было больно. Не хочу, чтобы было больно. Как только я обхватил колонну, чтобы забраться на ограждение, слева зазвучал знакомый голос: – Не спешите, мой друг, прошу… Резко обернувшись, я увидел Воланда, прислонившегося к стене, совсем как в моей фантазии о расстреле, и понял, что это точно не галлюцинация и не видение. Это он, доктор Теодор Воланд, из плоти и крови. Как он попал сюда? – Как вы… – Неважно, – отмахнулся он и торопливо продолжил: – У нас мало времени, герр Мастер, поэтому я скажу прямо: идемте со мной. – С вами? Куда? – Как куда? – удивленно усмехнулся Воланд. – Вы разве… О-о-о, точно, вы и правда еще не поняли. В мою свиту, конечно. В «нехорошую» квартиру. Во все то, что вы описали. Вам предлагается уникальная возможность, которой, пожалуй, не было ни у кого из смертных, – попасть на страницы собственного произведения… Я рассмеялся. Нет, все же это моя галлюцинация, предсмертное видение. Невозможно, чтобы это говорил живой… человек. – Хорошо, друг мой, идемте, – и протянул Воланду руку. – Нет, не-е-е-ет, – покачал головой тот и взглядом указал вниз, за балконное ограждение, в светлую безбрежную тьму ночи. – Так я… должен… – я почувствовал, как надежда в моей груди, дурацкая и крохотная, рушится, сминая под собой внутренние органы. Я решился, да, решился, но это не значит, что мне не было страшно. И господь не подарит мне перед концом надежду даже в виде галлюцинации? Это жестоко, просто жестоко. – Зачем же вы меня остановили? Я ведь и так… – Дайте свое слово. Произнесите вслух, что хотите быть со мной, и… прыгайте, – Воланд украдкой взглянул вниз и передернулся, точно от отвращения. Мне пришло в голову, что он сам когда-то падал с большой высоты. – Вслух… Я… эм… да… хочу… быть с вами, – слова звучали странно и приторно на языке, тем более в такой формулировке. В других декорациях это больше бы походило на признание в любви, вот только никакой любви в моем черном, сжавшемся от страданий сердце не было – ни к Воланду, ни к миру, ни к себе самому, ни даже к литературе. Только абсолютное серое ничто, в котором не кружились ни желания, ни стремления. И с такой душой мне жить дальше, если не прыгнул сейчас? Нет уж, увольте. Птицей вскочив на ограждение, я хотел глянуть вниз, но передумал. Как прыгать – лицом вперед или спиной? Снять ли тапочки? О чем ты думаешь, господи, о чем… Просто… смотри на луну, смотри на полную красивую луну и думай о том, что ты прожил больше, чем мог бы, хорошо прожил, достойно, написал… неплохой роман, а теперь… пора отдохнуть. Пора спать, дорогой Мастер, пора немного… Я шагнул на середине мысли, и воздух засвистел вокруг меня. «Это точно второй круг ада», – последнее, о чем я подумал. *** Приходить в себя было сложно: тело не слушалось и гудело, голова была ватная, а в ушах все еще стоял свист ветра и звук удара моего тела о холодные плиты, вымостившие двор. Не таким я представлял себе посмертие. Мое больше походило на похмелье после веселой попойки, а хотелось чего-то более возвышенного. – Мессир, мессир, мальчик открыл глазки! – услышал я откуда-то издалека и сквозь силу усмехнулся. Мальчик, надо же! Когда последний раз меня так называли? Уже и не вспомнить. Потом другие голоса зажужжали вокруг, задвигались, как пчелиный рой, у моей постели (хотя сначала я подумал, что это гроб, ведь только у гробов бывает атласная обивка. Кому в здравом уме захочется спать на скользких простынях?), а затем из общего гомона выделился один, т о т самый, и я открыл глаза, с трудом сфокусировав взгляд. – Мой милый Мастер, – почти пропел Воланд и махнул рукой, чтобы все остальные убрались из спальни. – Вы снова со мной. – Что… что случилось? – прокаркал я. Горло драло так, как будто я вечность болел непроходящей простудой. – Вы умерли, – с благостной улыбкой ответил Воланд и подал мне стакан с прохладной чистой водой. – Потом душой пометались немного по моим владениям… впрочем, вы верно не помните… а потом, вернулись сюда, в юдоль скорби и слез. Ко мне… и моей свите. Я застонал, закрыл глаза и откинулся на подушки. Бред, все, произошедшее со мной за последние дни, – бред, и ничто иное. Может быть, я болен и валяюсь в лихорадке в своей постели? Может быть, не было никакого Воланда, заседания Союза писателей, ресторана и… что ж, романа тоже выходит не было? – А что?.. – хотел спросить я, но Воланд точно меня опередил. Красивым жестом он достал откуда-то из-за спины папки. Ту самую бордовую, которая сгорела… должна была сгореть в печи моего подвала, и другую, бумажную, которую я передал санитарке. – Ваши рукописи, герр Мастер. Простите, не удержался и сохранил первую редакцию. По большей части из-за… т о й с а м о й главы. Он протянул папки с ехидной усмешкой и уставился на меня, ловя каждую реакцию. Я неверяще уставился на листы, исписанные собственным почерком. Что ж, получается… я жив, избежал психушки и расстрела, главный роман моей жизни у меня в руках и… человек (человек ли?), о котором он написан, сидит на кровати подле меня, поглаживая пальцами набалдашник трости. – Вы пострадали, мой дорогой, пострадали, как Иешуа, за нечто большее, чем вы сами, написали книгу, которую я от вас хотел, которую я вам шептал ночами, принесли себя в жертву, точно агнца, и воскресли… – сказал Воланд, наклонившись ко мне совсем близко, так, что его лицо загораживало от меня весь свет. – Что ж… выходит, именно так выглядят счастливые концы? – прошептал я. – О-о-о, нет, это еще не конец, – Воланд отодвинулся и лениво огладил ладонью трость. – Вы же помните, что сказали перед смертью? Я несмело кивнул. – Теперь вы мой, – в его глазах блеснул адский огонь, – и я собираюсь отпраздновать вашу жертву! – Отпраздновать? – эхом откликнулся я и глупо пошутил от нервов: – Устроите домашнюю вечеринку? – Вечеринку? – он фыркнул. – Нет, конечно, нет, меня… и вас достоин только бал! Кажется, мне не дали даже опомниться и прийти в себя, – почти сразу по комнате что-то запело, заверещало, зашуршало, и кровать сама собой встала на дыбы, скидывая меня на пол, а из углов потекли какие-то тени – существа или духи, – закружившие меня. Секунда – и я был обнажен, рядом стоял Воланд, а впереди простиралась длинная мраморная лестница, уходящая к циклопическим дверям, украшенным гигантскими фигурами людей. Я попытался прикрыться, но Воланд мягко отвел мои руки и оглядел сверху донизу. – Не стесняйтесь, мой дорогой, вам нечего стыдиться, – с улыбкой сказал он, глядя… туда, куда глядеть совершенно не стоило. Я зарделся, словно невинная девица. – Не хватает только… позвольте… Он взмахнул рукой, и прямо из воздуха в его пальцах соткалась золотая корона, украшенная шипами, точно пародия на терновый венец. – Вот так, – Воланд водрузил ее на мою голову и повернулся, подставив локоть, чтобы я взял его под руку. – Вас не удивляет все, что происходит? «Удивляет, конечно, черт возьми, удивляет!» — хотел возопить я, но сдержался. Тогда мне казалось, что перед Дьяволом обязательно нужно держать лицо. – Нет… мессир, не удивляет. Пожалуй, поражусь, когда очнусь от этого в высшей мере реалистичного сна… – Сна… – Воланд усмехнулся. – Непостижим разум человеческий, ведь самое реальное он считает сном, а сны порой явью… Пойдемте. И мы стали подниматься по лестнице, к огромным, угрожающе нависающим над нами дверям. Только подойдя вплотную, я услышал за ними гул сотен голосов и остановился как вкопанный. – Там… люди? Я не пойду! – в мгновение ока я остро ощутил свою наготу и неприкрытость в сравнении с полностью одетым Воландом. – Люди? – Он непонимающе обернулся ко мне. – А, нет-нет-нет, ни одного ч е л о в е к а вы в той зале не увидите, – а затем снова заставил меня взять его под локоть и взглядом распахнул огромные створки. Наверное, он не соврал. Зал был полон, но вот л ю д е й там, кажется, действительно не было. Эти существа были похожи – руками, ногами и головами, – но от них за версту разило нездешним, мертвым, иным, так что я как будто бы даже успокоился и, опустив голову, вошел вслед за своим спутником. Нам кланялись все без исключения, точно мы были особами королевских кровей (или партийными шишками – подсунуло воображение современную аналогию), и смотрели на нас… да что там, больше на Воланда, чем на меня, так, как будто это был самый счастливый момент в их жизни. – Кажется, вы и вправду Князь Тьмы, – ляпнул я. – Хорошо, что вы вовремя это поняли, – с улыбкой парировал Воланд. В молчании мы дошли до трона (это сидение было не очень похоже на него, но, кажется, самому Сатане пристало сидеть лишь на троне ), и я встал по левую руку от него. По правую села какая-то белобрысая девица с острым вытянутым подбородком. С трудом я узнал в ней ту самую настырную особу, которая… заманила, по-другому не скажешь, меня в тот злополучный ресторан! Заманила, чтобы… я обязательно встретился с ним? обязательно лишился удостоверения? Неужто все было подстроено? Если да, то зачем?.. Помнится, он сказал, что я написал роман, который он «шептал мне ночами». Выходит, для этого? Я посмотрел на Воланда, с королевский величием восседающего на троне, и еще раз прокрутил в голове события своей жизни, его слова, мои слова, прогулки по Москве, разговоры, его вечные перемены настроения, мои обещания дописать текст, остановившееся время… Додумать я не успел, потому что Воланд как-то сложился, словно тряпичная кукла, перестав держать спину, и поманил кого-то пальцем из толпы. К трону выбежал светловолосый мужчина в клетчатом костюме и склонился перед ним. – Фагот, мне скучно, – плаксиво пожаловался Воланд и, обернувшись, задорно подмигнул мне. – Мессир, сию секунду, мессир! – мужчина всплеснул руками и, смешно подкидывая колени, убежал куда-то в толпу. Через секунду он вернулся, неся в руках… господи, две отрубленные головы! – Есть президент, мессир, одной бедной страны, который купался в роскоши, пока народ умирал от голода. А есть священник, убивавший и насиловавший женщин, приходивших к нему на исповедь… – Ску-чно, – раздельно проговорил Воланд и махнул рукой. Мужчина с головами снова убежал, расталкивая гостей, и вернулся с красивым резным луком, инкрустированным камнями. – Может, старая добрая охота на людские души у стен Дита, а? – Нет, скука! Мужчина убежал во второй раз и вернулся, ведя за руки двух детей. – Мальчика? Девочку? – невинно поинтересовался он. Меня передернуло от отвращения, когда я понял, ч т о он предлагает. – Фагот!!! – воскликнул Воланд и вроде бы виновато покосился на меня, но я бы не был так уверен, что мне не почудилось. – Ладно, ладно, понял, – пожал плечами клетчатый и исчез в третий раз. Мне начинало казаться, что это какая-то игра, ритуал, который они проводят уже не впервые. Когда мужчина вернулся, в его руке была веревка, которая обматывала руки четверых человек, бежавших за ним гуськом. Все они были голыми, как и я, только на голове вместо корон у них были холщовые мешки. Гости расступились, и клетчатый со своими пленниками словно бы оказался на импровизированной сцене. – Дамыегоспода! Вашему вниманию представляются: председатель Союза писателей, насаждающий цензуру и губящий искусство, – заголосил он, кривляясь, и сдернул мешок с головы первого пленника. Я ахнул. – …следователь, отправляющий сотни людей на смерть, подтасовывая факты; врач, убивающий людские души ударами тока, и наконец… – клетчатый сделал эффектную паузу и повернулся ко мне, – …предатель, убивший своего друга доносом. В голове у меня помутилось. Все эти люди… я знал их! Это меня они губили, отправляли на смерть и предавали. А теперь – стояли на коленях передо мной и Воландом, голые и жалкие, и сзади них осуждающе гудела толпа. – Я не виноват! – внезапно закричал Алоизий и пополз ко мне, неловко отводя в сторону связанные руки. – Это не я, поверь мне, поверь! – Не ты?! – голос Воланда зазвучал громогласно. Он говорил по-русски, но, точно от волнения, с сильнейшим немецким акцентом. – Не твоя ли рука писала донос, выводя имя этого человека? – Он ткнул пальцем в мою сторону. – Не твои ли губы рассказывали этому, – он указал на следователя, – что ты увидел и прочитал? Не твои ли руки вносили вещи подвал, освободившийся после его ареста? Так вот оно что! Я не знал, то ли трепетать от ужаса происходящего, то ли нервно и долго смеяться. Квартирный вопрос! Просто квартирный вопрос – и дружба, добрые отношения уже ничего не значат! Меня допрашивали и били током из-за квадратных метров!.. – Я убью этих людей, – Воланд поднялся и подошел ко мне, глядя свирепо и серьезно. Сейчас он меньше всего напоминал человека. Я до конца осознал, что стою перед Дьяволом, Отцом Лжи, Люцифером. – Ты можешь пощадить одного в честь бала… Если хочешь, – ззакончил он мягче и отступил на шаг, будто давая мне разглядеть коленопреклоненных. Точно во сне, я подошел ближе, глядя каждому поочередно в глаза. Алоизия трясло и явно мутило. Главный врач психиатрической лечебницы был бледен и испуган, благостное выражение совершенно исчезло с его лица. Следователь держался лучше всех, но видно было, что это напускное. Один лишь председатель плакал противными мелкими слезами, молитвенно сложив связанные руки. – Я могу отпустить всех? – сказал я, повернувшись к Воланду. – Всех?! – Воланд подошел ближе, схватил меня за плечи и начал разглядывать мое лицо, как будто впервые видя. – Эти люди пытали вас, предавали вас, сделали вам столько зла… – Как и прочие люди до этого, – ответил я смиренно. – И еще десятки до них. И как, может быть, я сам. Я не судья им. Конечно… если быть до конца честным, меня самого тошнило от собственной святости. И первым прорывом было – попросить казнить всех, отыграться, очиститься через их боль и вернуть своему сердцу радость, но… я представил, как их головы летят с плеч, представил в красках – хруст позвоночника, брызги крови, стук падающего тела, – и понял, что это ничего не изменит. Все уже случилось. При помощи Воланда в том числе. Что ж теперь, и его убить тоже?.. Будто прочитав мои мысли (не будто, совершенно точно прочитав), тот склонил голову и тихо, так, чтобы слышал только я, проговорил: – Вы вряд ли мне поверите, но я пытался помочь, – а затем продолжил уже громче: – Вы правы, вы им не судья. Но я вполне сгожусь на эту роль! Фагот! – Да, мессир! – клетчатый птицей полетел к Воланду и склонился в подобострастной позе. – Убей! Воланд произнес приговор так равнодушно и жестко, что у меня по спине пробежал холодок. Если он так просто, одним словом, распоряжается судьбами людей, то что же он сделает со мной и почему еще не сделал? Всего лишь попросил написать роман и подстроил встречу? Не беда! Это – теперь я знаю – совершенно точно не самое худшее. Гости отступили к стенам, освобождая середину зала, на которой раскинулась огромная пентаграмма, выбитая желобами в камне. Пленники заголосили и заплакали, но я их уже не слышал, медленно осознавая, что сейчас будет. Возможно, хороший человек стал бы умолять Воланда их пощадить, но, наверное, я не был хорошим человеком… Что-то напевая и подпрыгивая, как детская игрушка, Фагот перерезал веревку невесть откуда взявшемся мачете и выволок в сердце пентаграммы председателя. Потанцевав вокруг него, он резким движением срубил ему голову, и та покатилась куда-то к дверям. По желобам пентаграммы потекла свежая яркая кровь. В зале запахло железом и смертью, и гости заволновались. Им явно был приятен и знаком этот запах. Следующим был следователь – его постигла та же участь, затем врач, а затем… – Стойте, – крикнул я, дав петуха от волнения. Я кинулся к Воланду и в волнении упал на колени перед ним. – Вол… мессир, вы сказали, я могу пощадить одного!.. – Сказал, – тот медленно и величественно кивнул. – Прошу, пощадите его! – Я дрожал, но смотрел в его глаза прямо. – Ты уверен? Этот человек… – Да, я знаю, – перебил я, сам удивляюсь собственной дерзости. – Но он был мне другом… Или хорошим знакомым… Не знаю, но… Пожалуйста, мессир, – закончил я сбивчиво. Воланд молчал долго, как мне (и, уверен, Алоизию) показалось – вечность, а потом кивнул Фаготу, и тот с явным неудовольствием подтащил пленника к нам. – Спасибо, о, спасибо, дорогой друг, – запричитал Могарыч, и мне стало противно от его искаженного лица и плаксивого тона. – Куда его, мой господин? – скучающе поинтересовался Фагот, наматывая веревку на кулак, словно девочка, гадающая на имя жениха. – В Ялту, – просто ответил Воланд, и гости зашумели, как будто доподлинно знали, что его ждет. Алоизий, думаю, даже не успел ничего понять – Фагот уволок его побыстрее, чтобы он не успел снова что-то сказать или сделать, а я медленно проговорил: – В Ялту… Вы жестоки, мессир, – закончил я, посмотрев на Воланда. Тот обернулся, печальный и все еще по-королевски серьезный, и покачал головой. – Да воздастся каждому по делам его… Идемте, пока мне вновь не стало смертельно скучно. Он снял корону с моей головы и выбросил ее куда-то за спину, а затем одел меня взмахом руки. – Куда же мы пойдем? – спросил я, одергивая жилет. – Теперь – и навечно – туда, куда я прикажу, мой друг, – ответил Воланд и нежно меня поцеловал. *** Продолжение: https://ficbook.net/readfic/018d8757-bd62-7a21-b102-79d2cb4c3097