Его не трогало даже то, что их вышвырнули как собак из ледяного дворца Матери Мироздания. Лукрецию это
более не трогало. Эрагон степенно встал и легко отряхнул воротник невзрачной накидки, в то время как Люцифер резко потянул её за руку в попытке вытащить лицо и тело ангела из снежного сугроба, а сама девушка будто и не хотела возвращаться к воздуху.
Их трепыхания были очевидно бесполезны. И, очевидно, это был провал, который стоил всей планете существования хоть в каком-либо виде, воплощении. Стоит сказать, что решение Матери было заурядно, порождённое ею живое заслуживало абортирования. О какой мобилизации мыслей обществ шла речь, когда в войну, чуму, страх и голод люди обнажают свою естественную природу, которая по мнению Лукреции, была вполне очевидна и понятна, а значит и не стоила порицаний? У массы нет лишних двадцати лет на остракизм в пещерах в чтении философии и познании своего ничтожества, а значит и смирения, толкающего на жизнь при жизни, а не после остановки сердца и смерти мозга. Бессмертные же просто по природе своей воинственны. Среда так распределила, что если нет естественного контроля за рождаемостью в виде ограничения срока жизни, то верным способом регулирования служит геноцид, агрессия или война. Если нет монопольного насилия, и смертные и бессмертные сами становятся насилием, дай отмашку только, и польются реки крови. Чего ожидала Матерь, разрушая структуру обществ? Что все внезапно начнут бегать по полям и любить все и вся? Она сама видно не знала, кого создала. Бросила игрушку на самоопределение и эволюцию, думая, что в условиях ограниченности мирового опыта, она придёт к какому-то подобию идеала, которого не ведала и ведать не могла. Какими категориями ты мыслила, Великая Дура? Стоило же наверное такому массивному существу понять, что нельзя прийти к тому, чего не знаешь. Собственно, и мы же дураками являемся. Почему все подумали, что она мыслит такими же категориями, как мы? Почему мы решили, что наше понятие добра похоже? Когда-то, знаете-ли, добром было насилие в нашей истории, даже не единожды, что уж говорить и про его относительность. У нас просто не было шанса.
— Нужно попытаться убить Смерть. — просто сказала Лукреция, вкручивая свою пятку в горный лёд.
— То, что хочет сделать с нами Матерь, больше чем смерть, высшая степень тотальности. Так что это бессмысленно. — спокойно ответил Эрагон, впивая взгляд в тухлый закат.
Люцифер казалось отошёл на другой план, в видении ангела остался лишь Верховный Советник. О, его фарфоровая глянцевая кожа была неземной, коснутся её девушка могла лишь в своих мечтах и в бреду. Для неё он действительно был недостижим. Их разница в возрасте была настолько велика, что было смехотворно, если бы Лукреция всерьёз рассчитывала на что-то. Плотские забавы его не интересовали, а духовным состоянием с ним могли бы сравниться лишь такие же древние и незаинтересованные в жизни, как он. Сборище геронтократов в Совете убивало. В Аду с ситуацией было получше, никто не прикрывался демократией и все были примерно честны в своём желании грохнуть высшего демона и занять его местечко около титула Сатаны или его вовсе. Потому-то в Аду все действовали активней и чаще, власть сменялась быстрее. Хотя, откровенно говоря, качество её страдало, просто они ещё не перебрали всех подонков, после которых пришли бы более достойные с точки зрения человека кадры. Лукреция же оказалась в Совете, благодаря тому, что нужно было заменить убитого Эрагоном Торендо, только потому, что другие советники приняли её за дуру, которой можно было бы легко создать противовес слишком сильному Главному Советнику, который во время противостояния Мальбонте решил лишить центр принятия решений нескольких серафимов.
Но она его любила. Каким-то удивительным образом любила, несмотря на то, что на её собственных глазах он убил её мачеху. Ангел просто метнул в неё меч, видимо, создавая впечатление, что руки его всё же не в крови. Метафорически он уже ей захлебнулся. И всё же, тогда Эрагон был эмоциональней, тогда в нём хотя бы плескалось раздражение и злость, а сейчас он словно застывший воск и вылизанный пластик. Он пощадил её, крови Мальбонте в ней не было и грамма, но основания её убить у него имелись. Хотя бы потому, что она была потенциально опасна. С чего начались чувства — непонятно, но от них было больно. Знать, что твоя любовь никогда не получит продолжение довольно обременительно. В конце концов, Лукреция смирилась и начала довольствоваться лишь видом Советника из далека в духе. Она и не ревновала, не к кому было, разве, что к Амикусу.
— Необходимо сообщить о решении Матери Сопротивлению. — подал голос Люцифер.
—
О, эта тварь разочаруется в реакции. — пробормотала девушка и распахнула белые крылья, поднимая пургу.
Люци уже привыкший к её внезапным переходам на один из языков Земли, сжал её плечо и отошёл к обрыву, чтобы уже наконец покинуть этот морозный предел. Ей даже было немного жаль, что он погиб десять лет назад.
— Потратьте это время на прощание с родственниками, — а Эрагону она бы всё же пожелала приобрести этот чудесный опыт. — это единственное, что сейчас имеет хоть какую-то ценность.
«Не зли меня, любовь моя непоколебимая.» — раздражённо подумала Лукреция и тут же вспорхнула над плато, ловля мощными крыльями потоки морозного ветра. Упругие перья всклочились, а ствол крыльев застонал. Ция не любила свои слишком громадные отростки, которые казалось заняли всё её тело и поглотили его. Каждый полёт сопровождался грузностью и тянущей болью, само тело говорило ей о грехопадении и недостойности парить рядом с Богом или несколько ниже его. Спина была постоянно натужена и воспалена, а эти самые опахала волочились по земле, собирая всю грязь. Их постоянно приходилось чистить, пока в один момент они просто не посерели от всей тараканьей снеди, которую собирали в течении всего времени, когда девушка не лежала на кровати. Вместо чистки она выдирала перья, когда нервничала; хоть ногти и пальцы с того момента больше не страдали.
— Тебя летать научить, дура? Ты слишком остервело потоки гнёшь, свалишься скоро.
— Люцифер, заткнись и не трогай меня.
— Не мои проблемы, что ты неумелая неуравновешенная истеричка, каким-то боком дорвавшаяся до кресла одного из Советников, не способная держать свои эмоции в узде.
— Я сказала:
заткнись и не трогай меня! — со сжатым горлом рыкнула Лукреция, чувствуя как взор застилает пелена ни то ярости, ни то слёз. Грудь спёрло и она начала дышать рывками и поверхностно. В одном этот грёбанный сом был прав — она истеричка.
Люцифер с замешательством и удивлением в глазах смотрел на то, как некогда непоколебимая девчонка, которую он помнил, гневливо, как Война начала царапать до крови своё белёсое запястье, роняя капли крови в воздух, которые сиюсекундно превращались в холодные рубины. Эрагон недоумённо обернулся на них и девушка покрылась ядовитыми пунцовыми пятнами стыда перед возлюбленным.
— Люцифер, оставь. — намекающе произнёс он и, отвернувшись, продолжил полёт.
Она всё точнее подбиралась к венам на своём запястье, давяще оглаживая порубленную кожу. Тело бессмертного существа, которое она носила не допустило бы изгаженной линии грязных полос на нежной, но стойкой коже. У неё даже прыщей после смерти не появлялось, настолько новая ипостась была карикатурно безупречна, с глаз долой ушли даже мимические морщины, которые девушка приобрела пока училась в университете, а горбинка с пальца от карандашей и ручек сгладилась и пооблёкла, перестав быть красным бугором. Это безупречное тело хотелось попортить, потому что оно не соотносилось с состоянием души. Лукреция стала здоровее, краше, но чувствовала головой, что ей уже пятый десяток лет. Она должна была приобрести странные черты лица, как маской покрытые, с неописуемым возрастом. Кожа на руках должна была поистрепаться, больше облепить вены на руках,
женщина должна была иссыхать, медленно и бесповоротно. Всё чаще её должны были беспокоить головные боли и не от того, что в столице ангелы снова решили устроить полупьяное пике около административной постройки, к слову, около небесного, чёрт бы его побрал, парламента и министерства всего, а оттого, что силы уже потухают. Должен был начаться отсчёт подобно тому, который начинает бить невидимыми стрелками, когда альпинист переступает порог в восемь тысяч километров при восхождении на любой восьмитысячник. Года и часы должны были утекать так, как утекает воздух из пробитого кислородного баллона на глубине, которая не позволяла бы всплыть без этапов, но они остановились, и это казалось самой противоестественной вещью на земле, небе и в Аду. Не ангелы и демоны поражали воображение, не Шепфа, который поведал ей секрет чуть ли не мироздания, а чёртовая гладкость кожи в сорок шесть лет.
По сравнению с Эрагоном она была малышкой, как Бенджамин Баттон только в самой извращённой интерпретации, Лукреция была уверена, что он в её возрасте был ещё угрюмым подростком, если не дитём одного из самых высоких ангелов. В своём человеческом возрасте она бы наверняка работала в том же университете, в котором училась, защитила бы несколько диссертаций к ряду, выпустила бы с пару десятков статей, а ещё не умерла бы от скромности. Сейчас она бы отдала свой мнимый пост Советника на возможность закрутить горячий роман со своим студентом, а потом быть уволенной за уничтоженный нахрен престиж и ликвидацию флёра одного из самых статусных высших учебных заведений США. Она бы пила мартини и меняла любовников, как презервативы на их членах, ведь Ция бы не захотела обременять себя детьми. У неё был бы сумасшедший персидский кот, а ещё огромное панорамное окно в спальне, а в лет пятьдесят она бы вышла замуж за мужчину младше неё лет на десять-пятнадцать, она бы вышла замуж обязательно за юриста, адвоката в сфере финансов, а потом он бы завёл любовницу, а она переспала с его начальником, у которого была бы маленькая дочка. И всё это время она бы ощущала колющий, но не осуждающий её деяния взгляд.
Умерла бы она во время кругосветного круиза где-то около берегов ЮАР, и её хладный труп превосходно бы чувствовал себя в столь же холодном корабельном морге. Тогда бы на неё перестал падать чей-то едва различимый и ощущаемый взор.
Мечты о смерти стали отдушиной, о смерти не после становления ангелом, а простой человеческой, в
родном месте. Совершенно другом и отличном от этого. Этого всего. Единственное — она бы скучала по отцу, который выходил её и стал единственной причиной, по которой она не надумала в первые же года своей жизни сотворить что-то непоправимое. Он так ждал её, так любил, свою девочку, свою Вики. Солнышко, которое осталось у него после гибели первой жены. Как она могла задуматься о грехе, когда его светлые глаза так трепетно скользили по её лицу, а грубые большие ладони всегда держали её маленькую ручку, когда Лукреция боялась? Он со всем участием вкладывался в интересы своей дочери, как вкладывался в его совместное благополучие с Оюуной, которое не продлилось даже на малую долю от того, что они хотели. Жизнь была полна несправедливости.
Самое отвратное, что она погибнет в том мире, которому даже не принадлежит. Она боролась за какие-то совершенно сторонние души, какие-то плоские и безразличные оболочки тех, кого даже понять не могла. И она совершенно точно ощущала себя лишней. Храня в сердце и голове тайну, которую нельзя было рассказать под угрозой кары небес, Ция не могла быть спокойна и расположена к людям, даже имя было под запретом, именно оно и её память держали женщину в узде и постоянном напряжении. Здесь было всё проще и сложнее одновременно, однако это пресловутое «всё» всё равно казалось театром, постановкой для одного зрителя с элементами принудительного интерактива. Зритель частью труппы не становится, даже если лапает одного из актёров за задницу.
У неё был ущербный комплекс Бога, который после смерти Шепфа только обострился, однако несовпадение надумок с реальностью било по хребту так, что позвоночник вылетал сквозь сжатые зубы, легко разрывая цепь с крестом.
А в итоге, «Бог» улетает, бросив свою паству.
Зато кровь его льётся на холодные горы,
но прихожан нет.
***
Белые перья устилают залы старшей школы, кровь то тут, то там. Слепящее Солнце отражается на следах запустения — сколь километровых в длину, столь бесконечных в глубину. Окна грязные, будто по когда-то ровному газону, который раньше косил мистер Велли, проехался джип и окатил их комьями сухой грязи. Несколько мух сдохло на полу и потопло в глубинах серой пыли и пепла и, конечно, кровавых перьев. Типичные шкафчики стояли стройно, но некоторые были помяты и раскрыты. Окрашенное синим цветом железо пооблёкло, даже казалось заржавело против течения времени. Он проходил по коридорам учебного заведения, в котором когда-то встретил её и с праздным интересом рассматривал стены, полы и пололки. Простые плафоны держались казалось лишь на вере мёртвых, лампы в них были развиты выстрелами из огнестрельного оружия. Гильзы усыпали кафель, порох их окутал. Потом пошли кабинеты, несколько классов, в которых столы были перевёрнуты пишущей частью в сторону двери. Ангел не хотел знать, что было укрыто за этой мебелью для учёбы.
Несколько простыней с выцветшими коричневыми пятнами укутали полы. На доске огромными буквами написано что-то на одном из языков земли. Окна пробиты, а невесомые занавески трепыхались от еле ощутимого летнего ветра, в нос ударил вечерний после дождевой зной. Эрагон, наступая на белые покрывала, подошёл к окну и выглянул наружу. Закатное Солнце оттеняло близко посаженные ели, иглы которых попадали на обеденные столы, широкая дорожка до школы была усеяна разнообразным мусором, листвой, песком, сквозь бетонные плиты пробивалась трава, которую некому было извести. Несколько разграбленных машин стояли на газоне или на проезжей части, одна из них, видно, врезалась по время движения в дорожный знак, сломив его. Лобовое стекло было пробито на пассажирском месте. Дома, стоящие по ту сторону дороги, казалось, сохранили своё живое умиротворение, однако начинкой его были людские трупы, удушливый запах которых ангел чувствовал за несколько десят метров. В одной из построек померло по меньшей мере человек пятнадцать, смрад указывал на это. Он отвернулся от оконной рамы и обратил взор на пол, который был сплошь омыт лужами и, несмотря на кровь на двери, через которую он вошёл, убрался прочь из кабинета.
Коридор вновь не принял его, но тем не менее, Эрагон побрёл дальше, рассматривая всё те же стены, полы и потолки. Сделав поворот, как того требовала застройка, он вышел в огромный холл, уставленный мебелью и прочим человеческим хламом, который не должен был вообще появиться в храме знаний. В центре белел большой яркий стенд, около которого на полу стояли лампады, вечно красные искусственные цветы и выцветшие сухоцветы с игрушками, принадлежностями для учёбы, коробками, конфетами и прочим. На столике рядом стоял прозрачный ящик с одним единственным узким отверстием. Внутри проглядывались сложенные самыми разнообразными способами листы бумаги. Какие-то были вырваны из дневника с разноцветными страницами, где-то просто белёсые листы, среди неоднородности встречались даже бумажные носовые платочки и салфетки, которые ручки и карандаши скорее рвали, чем давали оставить какое-то послание. За замшелым стеклом к доске были приколочены фотографии и грамоты, на полках стояли многочисленные кубки, потерявшие былой лоск. Но на него смотрела лишь она.
Хитрая улыбка украшала подростковое лицо с лёгким макияжем, которым пытались скрыть несовершенства в виде прыщей и прочими подростковыми прелестями. Девчушка была одета в яркое алое платье футляр с причудливым длинным воротником, на плечах висел белый пиджак с красным платком в кармане, чёрные волосы несколькими заколками собраны назад, а рядом стоял весёлый мужчина, который чуть ли не подпрыгивал на месте от радости. Его улыбка озаряла сильнее самых ярких звёзд, а глаза лихорадочно блестели. Две разных руки: тонкая девичья и крепкая мужская держали рамку с документом, а в другой конечности девочки сверкали жёлтые нарциссы. «Первое место за лучшее литературное произведение на иностранном языке. Категория: восточнославянские языки».
А рядом она же. Только старше и с чёрной лентой у угла. Целый ряд таких фотографий.
Ангел побрёл дальше. В новые коридоры.
Он шёл сквозь типичные помещения теперь направленно. Эрагон чувствовал энергию, распылённую, но всё же сохраняющую какую-то централизацию. Она была смиренной, но оттого и властной, мягко внушающей и успешной, не такой как у Ребекки. Серафим, если хотела, подавляла грубо, конечно, это не действовало на тех, кто был кратно старше и опытней, но на определённый круг лиц Уокер могла влиять как душе угодно, женщина душила волю, словно рука душит шею. Её падчерица раньше скорее растворявшаяся в волнах других энергий, сейчас была тягучим потоком, горьким туманом и тяжестью глубин, из которых ещё было видно проблески света мира. Она будто закладывала уши и давала слушать тишину полную звуков. Вот так выглядело отчаяние и покой, святое смирение и самая жестокая злость.
Пол был всё также укутан слоем пыли, тканью с выгоревшими подтёками. Ангел вышел в сторону огромной лестницы, которая была забаррикадирована мебелью: стульями, диванами, выброшенными из кабинетов тумбами и шкафами, а за ними чувствовалось
ни-че-го, также как и за партами в том кабинете. Это было ощущение изничтоженного смысла, воплощённого в телах. Теперь он смел сказать, что понимал почему Матери Мироздания так были ненавистны людские поступки, однако чего она хотела, создавая себе не менее чудовищных и отвратных Чуму, Голод, Смерть, Войну. Она ругает себя за то, какая есть. За то, что не способна создать что-то лучше, ведь сама состоит из чёртового ужаса.
Кафель бороздили траншеи. Ровные траншеи, оставленные слабыми крыльями, вели ангела к пути, который никогда не закончится вопреки всему и воле Мироздания, вероятно, тоже.
Двери не пришлось отворять, они были распахнуты и немного колотились ручками о каменные стены старшей школы. Женщина сидела, подмяв под себя светлое невесомое платье, более походившее на сорочку, голову её окутала невесомая длинная вуаль из кружева, спина была вымазана кровью, которая продолжала степенно и медленно течь из рванных ран. Нелепая лавочка, окропилась ихором и плыла в кровавом море, доски спортзала пропитались старой жидкостью, которая уже напитывала фундамент.
— Ты обладаешь истинным бессмертием. — сказал Эрагон, рассматривая озарённую Солнцем и новым сиянием спину. Впрочем всю в крови, как и конец его пути.
— Ошибаешься.
Её путая глазница затягивала внимание как чёрная дыра в космосе, как миллионы чёрных дыр. И из её глубин смотрел новый мир.
— Лишь начало нового пути. — спокойно ответил Советник и сел рядом со сгорбленной девушкой, погребённой не под тяжестью физической боли, а под давлением целого неба всех миров.
Вырванные крылья были закинуты на скамейку, которую кто-то выставил в самый центр спортзала. В некоторых местах были видны розовые участки голой кожи, округлые отверстия, которые раньше держали упругие перья, источали какое-то подобие крови, вялотекущее и дурно пахнущее подобие. Границы ран окрасились в смертельный красных цвет, зарю лихорадки и войны. Эрагон любовно поднял их и положил себе на колени, поглаживая руками, будто искалеченное дитя. Часто его пальцы натыкались на куриную кожу, но он стойко гладил и её тоже, будто не испытывая отвращения. Ствол крыльев задубел, а суставы не разгибались, начался такой удивительный для бессмертного существа процесс гниения; ещё совсем юный, молодой, только зачатый. Он аккуратно обмял суставы и перевернул одно крыло, рассматривая раздробленную кость. Она была удивительно бела, а внутри неё трабекулярная часть паутинками запутывала взгляд ангела, казалось сейчас из её глубин вылезет паук. Зрение Эрагона улавливало то, на что он раньше не обращал внимания и это было по истине завораживающее зрелище. Он бы так и просидел загипнотизированный костной тканью, если бы не был так завлечён подбитой птицей в лице Лукреции. Она смотрела на него своим единственным чёрным глазом, будто светящимся звёздным отблеском изнутри. Она вздохнула и от этого еле уловимого движения рёбер, внутрь глазницы загнулись невесомые ошмётки плоти со скуловой кости и надбровной дуги. Они, уже засохшие и источающие сладкое зловоние, облепили гладкую кость и затерялись в её тени, пропадая навсегда. Искалеченная, но удовлетворённая фигура, заправила белые волосы за ухо рукой, где призывно свисали филигранно выделенные вены, немного волнующиеся от тяжело циркулирующей крови. Мясо было притянуто к лучевой и локтевой костям, не мешая виду оголенного нутра. Главный Советник перетянул глазницы на её спину. То, что ранее он принял за свет, первостепенно было её крыльями, а уже потом лучащимися фотонами. Они впервые были легки и невесомы, что так подходило хрупкой спине Лукреции, которая не могла выдержать своих прежних павлиньих опахал.
— Они летят на Амор.
— Как и все влюблённые души.
На алом полу плавали маленькие лодочки, средние фрегаты и большие лайнеры из перьев, Эрагон бережно запустил в плавание ещё два Ковчега, на котором спасутся лишь однородные. Каждой твари по миллионной паре.
— Вероятно, Ребекка была бы рада тебя видеть на своём бракосочетании.
Лукреция тихо улыбнулась, заглядывая в глаза Эрагона с кроткой нежностью и знанием, она схватила пальцами крестик на груди и сняла цепочку со своей шеи на которой он был повешен. Наклонившись, женщина окунула его в кровь и с четверть минуты водила им по звенящему полу, царапая его. А потом, вынув его, прикоснулась губами и протянула ангелу, призывая забрать. Рука его будто одеревенела от соприкосновения с металлом, чтобы не выронить крест, Советник сжал ладони с такой силой, что его кожа была вспорота.
— Признаюсь, это не та свадьба, на которой бы я хотела присутствовать. Тем более, я не важное лицо на празднике, которым правит Ребекка. Причины ведаешь.
— Какая же свадьба тебе пришлась бы по вкусу?
Она весело рассмеялась и босыми ногами начала расплёскивать море, заставляя его усиленно густеть и иссыхаться. Её целая рука робко, но довольно чётко прикоснулась к пальцам Эрагона, давая им подвижность. Лукреция разжала его пясть и налила её пластичностью и спокойствием, крест вышел из ран и стало пусто. Боль дарила жизнь, ощущение.
— Передай Ребекке; я не вернусь.
— Теперь ты бежишь и от вопросов, и от мира, Лукреция.
—
Ты же знаешь, он мне не принадлежит и я ему — ничуть.
— Идёшь в новый путь.
— Нет, возвращаюсь в старый. Не позволю меня перекинуть, не позволю вырвать и урвать. — она прикоснулась к его щекам окрашенными пальцам, огладила скулы, виски и остановилась на веках, нежно закрывая их. Лучистые глаза, светящиеся льдистым озером изнутри были пусты и убивали без оружия. —
Как сильно я тебя люблю… — прошептала она сдавленно на языке, который он не понимал. —
Люблю так, что даже жаль. Для меня ты подобен зрителю, сидящему в театре за все ряды от меня. Нас тут лишь двое. Лю-би-мый мой. Именно ты близкий и родной и никто другой. Не знаю, что ждёт меня, лишь за тебя молюсь. А кому не знаю.
— Иди.
И он ушёл, спиной чувствуя лёгкий взгляд женщины. Она же выйдет к людоедам на втором этаже, чтоб насытить их.
