___________________________
К концу дня Адам почти не помнит о той встрече, за исключением тех случаев, когда его мысли возвращаются к мысли, что, черт возьми, было на тех джинсах. Сейчас уже поздно, и он просматривает все новые фильмы Marvel, которые может найти, потому что последним, что он видел, был «Железный человек», когда он впервые вышел, и да, возможно, он уже видел истинную форму архангела раньше, но спецэффекты настолько сильно улучшились, а Халк такой крутой говнюк, что он обязан спросить: — А твоя истинная форма может так? Михаил, который смотрит с ним «Мстителей», поворачивает голову, чтобы посмотреть на него. У него выражение лица из разряда «на-что-черт-возьми-я-сейчас-смотрю?», и Адаму хочется смеяться до тех пор, пока он не заплачет. — Как? — Вот так, — Адам кивает на экран, где Брюс Бэннер в настоящее время превращается в гигантского зеленого монстра. — Я не имею в виду, э-э, часть с позеленением. Но можете ли вы, я не знаю, менять формы? Ты можешь заставить себя выглядеть по-другому? Он уже видел истинную форму Михаила. Давным-давно, когда он был в той запертой комнате, когда Михаил впервые овладел им, он повернулся, чтобы посмотреть, и встретил лицо, в котором ясно читался архангел. Он видел это и в Клетке тоже, и Михаил объяснил ему, что он принадлежит к тем немногим на Земле, кто может узреть истинные формы и не выжечь себе глаза. Это было, знаете ли, довольно приятно. Он не думает, что существует хоть одно английское слово, которое могло хотя бы в малой степени описать истинную форму Михаила. Однако здесь много енохианских слов. Разговоры на енохианском всегда были забавными, но Адам в основном возвращался к английскому, чтобы объяснить множество человеческих понятий, у которых нет точного перевода. Незнакомые английские слова можно было «перевести», но это было не столько переводом, сколько уродливым переписыванием сказанного слова на енохианский язык, и Михаил всегда раздражался, когда енохианский каким-либо образом искажался в той или иной форме. Так что да. Английский. — Что ж… — начинает Михаил, задумчиво нахмурив брови. Всегда было весело наблюдать за тем, как он формирует выражения лица, ведь это было что-то совершенно человеческое, и Адам был уверен, что Михаил перенял это, находясь рядом с ним так долго. — Да. Наши истинные формы на самом деле — всего лишь наши сущности, собранные определенным образом, благодаря… — Он на мгновение запинается, а затем продолжает. Адам делает вид, что не замечает; Бог по-прежнему остается больной темой. — Наша благодать — это то, что составляет и скрепляет наши истинные формы. Пока наша благодать не тронута, ее можно… перераспределить, если хочешь, так, как заблагорассудится. Адам кивает. Это сильно упрощенное объяснение, возможно, слишком сильно упрощенное, но ему лень пытаться разобраться в длинных научных объяснениях ангельской анатомии прямо сейчас. — Таким образом, теоретически, ты мог бы выглядеть как Халк. Круто. Михаил усмехается. — Теоретически, я полагаю, что мог бы. Было бы интересно увидеть, как… Халк командует гарнизоном ангелов. Внезапно у Адама возникает мысленный образ Михаила, кричащего «МИХАИЛ ДАВИТЬ!» вместо «ХАЛК КРУШИТЬ!» и он смеется до тех пор, пока у него не начинают болеть бока. Он знает, что Михаил все это время с нежностью наблюдает за ним.___________________________
Адаму не нужно спать, так же, как ему не нужно есть, пить, принимать душ или даже дышать. Это просто те вещи, которые помогают ему чувствовать себя немного более человечным. Немного более свободным. Это напоминание о том, что его новая квартира — не Клетка, что все его туалетные принадлежности и закуски реальны, а не образы в его голове, вызванные болезненной ностальгией. Ему не нужно спать, но он все равно это делает. И, как правило, он либо видит сны с счастливыми воспоминаниями с его матерью (что, по его мнению, дело рук Михаила), либо вообще не видит ничего. Таким образом, когда ему приснился первый кошмар, он был застигнут врасплох. Адаму одиннадцать, и его мать печет шоколадный торт, а он вытягивается на цыпочках, чтобы лучше видеть над столешницей. Половина его внимания сосредоточена на тесте, потому что ему одиннадцать — конечно, это так. Но другая половина — на его матери. Ее волосы убраны назад, на ней выцветший синий фартук, который, как он помнит, подарила ей ее коллега Беатрис. Она смотрит на него сверху вниз с улыбкой. Она выглядит уставшей, как всегда после долгой смены в больнице, но от этого ее улыбка не становится менее искренней. — Хочешь помешать тесто, Адам? — спрашивает Кейт, уже протягивая ему венчик. Адам усмехается и кивает, тянется к миске и уже придумывает план, чтобы съесть немного, пока Кейт не смотрит. Она всегда его ловит, но это ничего страшного. Воспоминание меняется. Он старше, ему пятнадцать, и они играют в «Эрудит» на обеденном столе. У Кейт Миллиган много качеств, но она никогда не позволяла ему побеждать только потому, что он моложе. Ему нужно самому добиться победы, потому что тогда она останется в памяти навсегда, и он не будет воспринимать ее как нечто само собой разумеющееся. Во всяком случае, так говорит Кейт. Адам просто думает, что она пользуется своим преимуществом: она медсестра и работает с кучей вещей, у которых много длинных и сложных названий. Жульничество. Он только что закончил укладывать последнюю фишку, когда поднимает взгляд на маму, и она ухмыляется ему. Однако это не ее обычная улыбка. Она жуткая, пустая, какой никогда не была его мать. Он сразу же начинает нервничать, беспокойство хлынуло через него, как река. — Хороший выбор, Адам. Но недостаточно. Что-то хватает его сзади, прикрывая рот рукой. Упыри, успевает он подумать, прежде чем существо, похожее на его мать, ухмыляется и наклоняется вперед. — Я выиграла. В правом плече появляется пронзительная боль, плоть рвется, а мать перепрыгивает через стол, оскалив зубы. Он не может двигаться, не может дышать, не может думать. Он чувствует, как от его рук, живота, шеи отрывают куски. Все темно, а его тело пульсирует температурой, которую он не ощущает. Это горячо? Холодно? Он вообще жив? Он не может дышать, не может, не может… Что-то теплое цепляется за него, и он, не задумываясь, поворачивается и льнет к этому изо всех сил. Он чувствует, как чистая сила струится по кончикам его пальцев, напоминая ему грозу, пронесшейся над Уиндомом, когда ему было девять лет. Гром был настолько сильным, что сотрясал дом, когда он грохотал по небу, и Адам искренне беспокоился за целостность здания, как это может только девятилетний ребенок. — Адам, — говорит свет. Адам не уверен, откуда исходит этот голос. Он эхом разносится вокруг него, повсюду одновременно, он одновременно громкий и тихий, властный и нежный. — Адам, — говорит оно снова, и Адам просыпается. В нем все еще царит паника, от страха и адреналина у него сбивается дыхание. Адам садится, проводит рукой по волосам, пытаясь успокоить расшатанные нервы, и проглатывает всхлип. Он не думает, что ему когда-либо в жизни снился кошмар, который так сильно задел его, а это самый отстой. — Малыш? — Михаил сидит на краю кровати и смотрит на него. Если бы это был кто-то другой, кроме него, Адам чувствовал бы себя униженным, но Михаил достаточно видел, как он ломался в Клетке. Этот раз вряд ли чем-то отличается. — Я здесь... Я здесь. Просто нужна минутка. — Адам смотрит на Михаила, встречая его обеспокоенный взгляд слабой попыткой улыбнуться. — Упыри чертовски отстойные. Он чувствует, как благодать Михаила неуверенно окутывает его душу. Напряженность в его груди начинает медленно ослабевать, его дыхание становится более глубоким и менее прерывистым, когда его омывает знакомое ощущение Михаила вокруг него. Это почти напоминает ему тяжелое одеяло. Адам вздыхает и трет лицо. — Дерьмо. Я никогда… никогда раньше меня это не волновало так сильно. Я имею в виду, воспоминание, как я умер. Михаил молчит с минуту, а затем говорит: — У тебя никогда не было времени, чтобы это могло тебя взволновать. Адам хмурится. — Ну, я имею в виду…— Он пытается вспомнить момент времени, когда он действительно, должным образом позволил тяжести своей собственной смерти и смерти своей матери полностью лечь на его плечи, и Михаил прав. Нет ни одного. Он умер, а затем воскрес, и, прежде чем он осознал это, он играл роль сосуда для архангела, а когда он проснулся, то был в Клетке. И он думал об их смерти в Клетке — конечно, думал, там, внизу, особо делать было нечего — но думать об этом тогда всегда казалось, будто он смотрит сквозь завесу, почти, благодаря Михаилу, который скрывал его от Люцифера в самых глубоких уголках его собственного разума в течение многих лет. Он бы принял это, но он никогда по-настоящему не справлялся с этим. А теперь он проснулся. И вынужден справляться с этим. Замечательно. Михаил мог слышать его мысли, он знал; не то чтобы Адам делал хоть какие-то попытки их скрыть. Его глаза изучали, глядя прямо сквозь его тело и прямо в его душу. Этого было почти достаточно, чтобы у Адама перехватило дыхание. Почти. — Ты сильный, Адам, — заявляет он, наконец, и Адам знает, что это чертовски большой комплимент от архангела, который когда-то командовал армией из тысяч ангелов. Михаил никогда не был многословен, и это нормально. Адам может почувствовать, что он на самом деле имеет в виду, через их связь. Где-то в глубине его сознания тихо звенит енохианский. Я в тебя верю. Адам делает вдох. Задерживает. Выдыхает и кивает. Это неплохое начало.___________________________
Ты дуешь на него и загадываешь желание. — Почему? Не уверен. Я знаю, что этот обычай существует уже давно, но понятия не имею, откуда он взялся. Мы можем загуглить это, когда вернемся домой. — Понятно. — Судя по тону его голоса, Михаилу определенно ничего не понятно, и Адам смеется где-то в глубине их сознания. Одуванчик, который он как-то неловко держит между пальцами, легко покачивается на ветру, и пятнышко белого пуха отрывается и улетает. Загадай желание, Михаил. — Ты ведь знаешь, что эти растения не обладают свойствами исполнения желаний? Адам фыркает. Да, я в курсе. Люди делают это просто потому, что это весело. — И потому что это дает им надежду. Это тоже. Да ладно, не будь занудой! Присоединяйся к веселью, святоша. Михаил одновременно изумлен и снисходителен, когда наконец дует на одуванчик, рассыпая семена по воздуху. Адам издевательски ободряет его, лишь на мгновение задаваясь вопросом, каково было желание Михаила. — Знаешь, — начинает Михаил, крутя стебель, — если бы кто-нибудь спросил меня, хотя бы пятьдесят лет назад, где я буду в будущем, это… — он показывает на луг, где они стояли, — это не было бы моим ответом. Может и нет, но ты сейчас здесь. Изменение вещей — это всего лишь часть жизни. — Ангелы не живут, Адам. Мы просто есть. Некоторые из них могли бы не согласиться. Они живут, пока мы говорим. Он подталкивает Михаилу мысленный образ Кастиэля и смеется, когда лицо Михаила сморщивается, как будто он только что попробовал прокисшее молоко. — Не сравнивайте меня с кем-то вроде него. Ладно, ладно. Но то, что ты архангел, не означает, что ты не можешь жить. Это как сделать шаг от «существования ради единственной цели» и начать делать что-то для себя. Потому что это нравится тебе или потому что ты думаешь, что это неплохо. — Разве это… Да! И тут возникает вопрос: что ты хочешь делать? Михаил молчит очень долго. Его мысли бушуют, они дики, но Адам избегает их, чтобы дать ему возможность уединиться. В конце концов, это совершенно новая концепция для него. Когда он начинает говорит, он делает это нерешительным тоном, который Адам слышал от него лишь в редких случаях. — Там… когда мы наблюдали, как Он создает эту вселенную, меня послали организовать скопление звезд далеко отсюда. Я помню, как чувствовал… гордость за то, как я это сделал. Я хотел бы увидеть это снова. Мы отправляемся в космос?! Черт возьми, да! Михаил улыбается энтузиазму Адама, и они оба улетают. Звездное скопление оказалось — что не удивительно — красивым. Они остаются надолго, Михаил смотрит на свою работу широко раскрытыми глазами, в которых мелькают воспоминания о временах, произошедших миллиарды лет назад. Если бы Адам был у руля, его рот был бы широко открыт в изумлении. Триллионы звезд ярко сверкают на них со всех сторон. Михаил, оно… — Живет? — Глаза Михаила по-прежнему широко раскрыты, он смотрит на кластер так, будто пытается что-то расшифровать. Адам сначала этого не почувствовал, слишком был занят, пытаясь повернуться во все стороны, чтобы увидеть все, что мог, зная, что он, скорее всего, был первым человеком, который вообще увидел этот конкретный участок вселенной. Это всего лишь капля, вытекающая из внезапно жужжащей благодати Михаила, и именно это привлекает внимание Адама. Ничего подобного он никогда раньше не чувствовал от Михаила; скорее, это своего рода сочетание страха и беспокойства, предвкушения и восторга. После нескольких секунд размышлений ему в голову приходит енохианское слово «свобода». Оно кажется более подходящим, чем английский. Вновь обретенное чувство свободы Михаила приглушенно, это лишь малая часть того, чем оно могло бы быть, того, чем, Адам чувствует, Михаил надеется, оно могло бы быть. Теперь они оба знают, что, поскольку Бог по-прежнему играет важную роль, абсолютной свободы, скорее всего, не существует. Но у него — у них — есть это. У них есть это, чем бы оно ни было. Они есть друг у друга. Медленно и осторожно Адам выходит на передний план своего сознания и восстанавливает контроль над своей левой рукой. Он сгибает пальцы один, другой раз, а затем тянется к руке, которой все еще владеет Михаил. Михаил смотрит вниз с некоторым удивлением, когда чувствует контакт, а затем смеется. Выходит хрипло и менее слышно, чем обычный смех, но это уже что-то. Это неплохое начало. Это их начало.