Суррогат

Ясный и бесконечно длинный, показавшийся ему вечностью день сменился сумерками, и Кёя Отори, распустив клуб свиданий, смог наконец-то остаться в одиночестве в почти опустевшей школе и дать волю своему бешенству. Тяжелее всего было избавиться от Тамаки. Кёе пришлось призвать на помощь все свои выдающиеся способности в области лжи, изворотливости и притворства, чтобы убедить его, что с ним всё в порядке. Это не возымело на Тамаки никакого эффекта, потому что он всегда был до невыносимости проницательным, а Кёя не был в порядке. Если быть точным, Кёя был в шаге от того, чтобы сорваться и пустить под откос свою чёртову жизнь. Одному дьяволу известно, каких неимоверных усилий ему стоило сохранять последние несколько часов свою личину сдержанного флегматика, потому что внутри него бушевал настоящий пожар, грозивший выжечь последние нити самообладания, что удерживали его от самого опрометчивого поступка, который он только мог себе вообразить. Конечно же, Тамаки ему не поверил, но был достаточно тактичен, чтобы уйти, не продолжая расспросов. Наверняка, он будет переживать и волноваться, он всегда был таким: отзывчивым и чутким к чужим проблемам и невнимательным к себе самому. Тамаки видел Кёю насквозь, знал о нём всё, кроме самого главного: оставаться с Кёей наедине сейчас для него было худшим выходом из возможных. Кёя чувствовал себя эквилибристом, балансирующим над пропастью на тонком канате, конец которого Тамаки держал в своих руках, и чем ближе он подходил, тем сильнее провисала и раскачивалась эта неверная опора, и тем тяжелее становилось Кёе сохранять равновесие. Порой ему хотелось просто послать всё нахрен, прыгнуть вниз — и будь что будет. В такие моменты идея рассказать Тамаки обо всём манила его, казалась такой соблазнительной, подкреплённая какой-то глупой, бессмысленной, безрассудной надеждой. Конечно, он не сделал бы этого. Это было бы не более, чем чистым торжеством эгоизма, подлой попыткой переложить часть собственной ноши на чужие плечи. Кёя мог позволить себе быть эгоистом со всеми, но только не с ним. Тамаки, несомненно, понял бы его, принял, не осудил, но он не смог бы помочь ему, и для него это бы стало ударом. Кёя не хотел ранить его — и себя: он не знал, сможет ли вынести выражение сожаления и вины в глазах своего дорогого друга. Тамаки не нужна эта бесполезная правда. Она ядовита, губительна, как опасный токсин, что способен отравить животворящий источник. Он должен нести груз своей тайны сам, не поддаваясь малодушным порывам сдаться. Но его ненадёжный канат терзало из стороны в сторону штормовым ветром; цепляясь за него из последних сил, Кёя чувствовал, что сорвётся в любую секунду. Он был вымотан, разбит, обессилен настолько, что был вынужден задержаться здесь, в проклятой школе, потому что не желал в таком состоянии попадаться на глаза даже собственным слугам. Потому сейчас, оставшись, наконец, наедине с собой, он в ярости пинал смехотворно дорогую мебель и сбивал кулаки о стену, проклиная себя за горячность и слабость, за то, что едва не разрушил всё, что так истово берёг. Он вздрогнул от неожиданности, когда услышал посторонний голос и почувствовал прикосновение к своему плечу. — Отори? С тобой всё хорошо? Трижды проклятый Некодзава. Кёя, верно, и правда съехал с катушек, если не подумал о нём, уверенный, что никто его здесь не потревожит. Роковая оплошность; стоило помнить, что этот тип вечно таскается поблизости и имеет ублюдочную привычку подкрадываться, ступая неслышно, как его обожаемые кошки, и доводить людей до припадка своим внезапным явлением. По некоторым причинам клуб свиданий всегда был для Некодзавы привлекательным местом паломничества, и он наверняка забавлялся, пугая впечатлительного Тамаки и расшатывая его психику. А после происшествия со своей сестрой Некодзава сдружился с ним и стал ошиваться вокруг гораздо чаще. Кёя никогда особенно не вникал, чем и как долго занимается клуб чёрной магии; эта кучка нелепых сектантов была неважной и не представляла интереса, но, очевидно, не было ничего удивительного в том, что их предводитель в сумерках разгуливает по школе. Как бы то ни было, Некодзава был последним человеком, которому Кёя хотел бы демонстрировать свою уязвимость. Он был взбешён. Раздосадован, зол, не зная, на кого сильнее: на Некодзаву или на себя самого за глупость и непредусмотрительность. Весь его хвалёный самоконтроль сейчас остался не более, чем призрачной тенью, столь же эфемерной и недоступной, как недосягаемо исполнение его болезненных, обречённых фантазий. Кёя развернулся и схватил ошеломлённого этой яростью Некодзаву за грудки. Он с силой тряхнул его и резко отшвырнул в сторону, заставив удариться о стену спиной. Он был готов его задушить. Парик слетел с головы Некодзавы, и из-под капюшона вырвалась светлая прядь. Ни тогда, ни много позже Кёя не мог бы ответить, что двигало им в тот момент. Некодзава постоянно трепался о проклятьях, но настоящим проклятьем были эти его светлые волосы, на миг ослепившие Кёю, словно луч прожектора. В нем всегда жила какая-то тёмная сущность, она давала знать о себе бурлящими внутри него дурными эмоциями: ревностью, завистью, обжигающим гневом, — которые он привык подавлять, лишь иногда давая себе слабину. Сейчас эта тьма восстала, разрушила все барьеры, в которые он старался её заключить, выплеснулась наружу грязной чернильной волной, затопила комнату его безумием. Раз — рассыпались светлые пряди, два — и Кёя осознает себя прижимающим Некодзаву к стене, впивающимся в его рот неистовым, злым поцелуем. Три — пульс грохочет в голове глухим молотом, тело замерло в ожидании атаки, но Некодзава не пытается его ни оттолкнуть, ни убить. Четыре — ледяные голубые глаза пристально, не мигая, смотрят прямо на него, сквозь него, внутрь него; ему кажется, что они горят в темноте и мерцают, словно у кошки. Пять — Кёя Отори сходит с ума. Он целовал его так, будто хотел сожрать целиком, развязал галстук и впивался в беззащитную шею, словно голодное, больное чудовище. Он тянул и кусал его губы, осыпал беспорядочными поцелуями подбородок и щёки, и скулы, и эти преступно светлые волосы, обшаривал его рот, будто жадный грабитель, сметающий всё на своем пути. Кёя не заметил, отвечает ли ему Некодзава или просто, не препятствуя, терпит, да и ему было на это абсолютно плевать. Он обрушил на него всю свою горечь и ненависть: к Тамаки, которого он любил так беззаветно, что ему хотелось орать от бессилия; к Фудзиоке, которая в своей непрошибаемой слепоте имела наглость не замечать того, чему сам Кёя принёс бы любые жертвы; к Некодзаве, который был до того раздражающим ублюдком, что хотелось проломить ему череп; к самому себе — потому, что не было в мире существа отвратительней и ничтожнее Кёи Отори. Он раздвинул его ноги своим коленом и сильнее вжал в стену, словно пытался задавить его и поглотить своей всеобъемлющей бешеной сущностью, и замер. Его пальцы по бокам от головы Некодзавы мелко подрагивали; Кёя ощущал губами бьющийся пульс на чужой шее, чувствовал под собою тепло чужого тела и то, как поднимается и опускается при дыхании чужая твёрдая грудь. В голове его не было ни единой связной мысли — только навязчивый нескончаемый гул на одной ноте. Медленно, тяжело, словно пробираясь под толщей воды на глубине океана, к нему подошло сокрушительное в своей безумности понимание, что у Некодзавы стоит. Бесконечно длинным мгновением после он осознал, что и у него самого — тоже. Если в его затуманенном агонией разуме до сих пор и оставались какие-то проблески здравого смысла, то они были безвозвратно погашены. Опьянённый головокружительным полётом в пропасть собственного исступления, Кёя Отори упал на колени, расстегнул чёрные форменные брюки Некодзавы и без колебаний, со злым и весёлым отчаянием смертника, взял в рот его член. Он никогда не делал этого раньше, но множество раз представлял себе подобную сцену, когда снова и снова дрочил, упиваясь своими безнадёжными грёзами. Стройный блондин в его фантазиях гладил его по голове, с любовью и нежностью заглядывал в лицо и звал по имени; блондин в реальности стоял застывшим изваянием с безвольно повисшими руками и не произносил ни слова, только прерывисто и часто дышал. Тем лучше: так Кёя Отори мог продолжать утопать в пучинах самообмана, воображая на его месте другого, не поднимая глаз, чтобы не встречаться с жутким кошачьим взглядом. Он представлял, как выглядит со стороны, и ему хотелось захохотать в безобразной истерике. Отпрыск богатой и знатной семьи, младший наследник прославленной корпорации, безупречно воспитанный умник и напыщенный сноб Кёя Отори, словно грязная придорожная шлюха, самозабвенно отсасывает парню, которого едва знает, одному из самых странных типов, что видели стены этой чёртовой школы, придурку, помешанному на чёрной магии. Идиоты из клуба журналистики даже в самых своих смелых мечтах не смогли бы придумать более скандальной сплетни. До чего же он докатился. Он опустился так стремительно и так глубоко, что ему не оставалось ничего другого, кроме как продолжать наслаждаться этой низостью, с восторгом восславляя собственное падение. Некодзава кончил, задержав дыхание, и сперма наполнила рот Кёи, испачкала его подбородок и лацканы. Он сглотнул, с каким-то отстранённо-исследовательским любопытством отмечая её горький вкус. Прижавшись горячим лбом к обнажённому чужому бедру, он достал, наконец, свой собственный член и довел себя до оргазма парой грубых движений, после чего равнодушно вытер липкую ладонь о полы своего пиджака и поднялся. Жгучая ярость и похоть резко отступили, словно бы выплеснулись из него вместе с потоком семени, оставив взамен только оглушающую пустоту и апатию. Кёя брезгливо снял испорченный пиджак и направился к выходу. Наверное, стоило что-то сказать. «Забудь о том, что здесь произошло, если не хочешь нажить себе врагов», — пожалуй, стоило сказать что-то вроде этого. Кёя десятки раз делал это, пользовался своей влиятельной фамилией, сыпал угрозами с издевательски вежливой улыбкой на своём породистом лице. Кёя Отори, подающий большие надежды ученик, умелый и властный лидер, прирождённый дипломат с цепкой деловой хваткой. Кёя Отори, манипулятор, интриган, циничный подонок и сволочь. Он обернулся, уже готовый произнести свою маленькую проникновенную речь, но замер на полуслове. Некодзава так и стоял не шевелясь, растрёпанный, со спущенными до колен брюками, гротескно нелепый в своей идиотской чёрной мантии. В полумраке Кёя не видел деталей, но его воображение как наяву дорисовало припухшие, измученные поцелуями губы на бледном лице и стеклянные голубые глаза, отслеживающие каждое его движение, с неумолимостью видеорегистратора фиксируя мельчайшие подробности его беспредельной никчёмности. Осознание того, что он сделал, резко навалилось бетонной плитой, выбило воздух из легких. Неспособный произнести ни звука, Кёя сполз по стене вниз, на пол. На дно, на заслуженное место таких же порочных и жалких ублюдков, как он. Если бы он мог провалиться сквозь этот роскошный дубовый оранский паркет прямо в ад, то он сделал бы это. Кёя наблюдал, как Некодзава застёгивает брюки, медленно, аккуратно завязывает галстук и поправляет воротник только для того, чтобы через мгновение скрыть всё это под наглухо запахнутым балахоном. Наблюдал, как он накидывает капюшон и делает несколько неторопливых шагов вперёд, остановившись прямо напротив. Он наблюдал, как Некодзава разглядывает его сверху вниз, нависая над ним, словно занесённый клинок. Кёя был готов принять свою кару и смиренно ждал чего угодно: проклятий, ядовитых оскорблений или лаконичного удара ноги в лицо, — только не того, что Некодзава просто молча сядет на пол рядом с ним.

***

Иногда Кёя думал, что не свихнулся только благодаря Некодзаве; иногда он думал, что давно уже спятил. Он постоянно обещал себе прекратить, но снова и снова повторял один и тот же больной сценарий, будто попал в какую-то тошнотворную временную петлю. Всякий раз, когда он чувствовал, что теряет контроль, когда невыносимо больно становилось быть рядом с Тамаки, слышать его голос и смех, видеть его таким очаровательно влюблённым, таким ослепительно светлым, Кёя, словно мерзкая трусливая крыса, сбегал в спасительную темноту, в проклятое кошачье логово Некодзавы. Кёя Отори всегда кичился своей фамильной способностью держать лицо, но ему всё тяжелее было сохранять своё прежнее хладнокровие; нервы были просто ни к чёрту. Его некогда почти безупречная маска покрылась сетью тысячи трещин, как стекло, что чудом сохраняет целостность, но может вдребезги разлететься в любое мгновение. Этот чёртов Тамаки, что же он сотворил с ним. Тамаки одним своим существованием разрушил его с детства взращённое убеждение о том, что мир — это клетка с голодными лживыми тварями, готовыми без раздумий затоптать друг друга в надежде забраться повыше. Тамаки был воплощением всего, что он отрицал: честности, великодушия и бескорыстия; он был возмутительно эмоционален и совершенно не стеснялся проявлять свои чувства; он вёл себя как придурок, но был настолько уверен в себе, что никогда не боялся показаться смешным и нелепым; и он был по-настоящему добр, добр так искренне и безусловно, что Кея до последнего не мог поверить, что это не игра и не ложь, а когда убедился — был до глубины души поражён и повержен. Что могло связывать такого человека, как он, с типом по имени Кёя Отори? Их знакомство было навязанным, и всё, что Тамаки получал от него тогда — это непонимание и неприязнь под маской фальшивого дружелюбия, но даже зная это, Тамаки так просто, бесхитростно протянул ему свою руку, что Кёя не осмелился ее не принять, и это навсегда перевернуло его жизнь. Тамаки открыл ему двери в доселе неведомый мир, где не нужно ждать удара в спину, не нужно контролировать каждый свой жест или фразу, не нужно постоянно искать двойного дна в чужих словах. С ним он мог не сдержанно кривить губы, а до слёз хохотать, когда ему было весело, и выходить из себя, не опасаясь осуждения и мести, когда он был раздражён и рассержен. С Тамаки он был по-настоящему свободен и счастлив, Кёя был совершенно безоружен перед ним, и он любил его, любил так сильно, что сам не понимал, как способно его убогое сердце вместить в себя столь необъятное чувство; ему казалось, что однажды он просто умрёт от инфаркта. И он хотел его. Тамаки был таким тактильным, таким наивно открытым в своих прикосновениях, беспардонно вторгался в чужое личное пространство, не подозревая, что всё, о чём может думать Кёя, когда его лицо так близко — это то, каким прекрасным бы оно было, если бы эти ясные синие глаза были затуманены страстью, а губы приоткрывались в умоляющих стонах. Одновременно и боясь, и желая его касаний, Кёя бережно сохранял в памяти каждое из них, чтобы потом воскрешать эти воспоминания в тишине своей спальни, бесконечно шепча любимое имя шёлковым простыням. Его фантазии были жаркими и лихорадочно откровенными, он мечтал покрывать поцелуями всё его тело, ловить губами его вздохи и слёзы, мечтал обладать им и отдаваться ему безраздельно. Кёя желал его страстно, до отчаяния и умопомрачения, но ещё больше он желал ему счастья, и оттого поклялся молчать. Счастье Тамаки было не с Кёей Отори и его больной одержимостью, счастье Тамаки робко заглянуло в их двери, опрокинуло дурацкую вазу и, само того не замечая, навсегда завладело его сердцем. Когда Кёя увидел, какой нежной радостью загораются синие глаза при виде этого маленького создания из параллельного мира, он понял, что у него нет и никогда не было ни единого шанса претендовать на такой взгляд. Пусть Кёя Отори был сумасшедшим, буйно помешанным, но он не был ни глупым, ни слепым: он прекрасно видел, что эти двое так идеально, до смешного хорошо подходят друг другу, будто были созданы встретиться. Они были одновременно такими разными и такими похожими, словно две стороны монеты, вместе являя собой абсолют равновесия. И он видел, что пусть и не сразу, но через время и её глаза засияли этой глубинной нежностью: она заметила Тамаки, узнала его, поняла, каким чудесным человеком он был, — и Кёя был готов возносить ей за это хвалы. Он понял, что не имеет права — и пусть он будет проклят, если посмеет встать между ними. Он любил его до беспамятства, он был готов на всё ради него: на самоотречение, на боль и молчание; он дал себе слово, что будет оберегать и поддерживать их ещё пока такую тонкую, хрупкую связь, чтобы не дать ей исчезнуть, не дать угаснуть этому дивному тёплому свету в глазах Тамаки — и делал это, хоть и каждый день что-то в нём мучительно корчилось и умирало в ядовитой, иссушающей ревности. Некодзава стал его якорем, громоотводом в буре бушующих в Кёе противоречивых эмоций. В мрачных углах, в которых этот тип обретался, Кёя с животной жадностью припадал к его губам и падал в забытье. Некодзава оставался неизменно безучастным. Он приоткрывал рот, но не отвечал на его поцелуи, позволял себе отсасывать, позволял трогать себя, но не пытался ни оттолкнуть его, ни притронуться к Кёе в ответ. Просто стоял, как безвольный манекен, и гипнотизировал его своим ледяным нечитаемым взглядом. Разъярённый, Кёя думал, смог ли бы ублюдочный чёрномагический псих остаться таким же безразличным, если бы он трахнул его прямо здесь, среди всех этих идиотских свечей, жутких зеркал в резных бронзовых рамах, восковых кукол и прочей дряни. Он никогда не заходил так далеко, но прекрасно видел, какой каменной становилась эрекция Некодзавы, когда он тёрся своим членом меж его тощих ягодиц, прижимая к стене. Некодзава был таким же порочным безумцем, как и сам Кёя, но продолжал упорно молчать, безропотно выполняя всё, о чём бы Кёя его ни попросил, но никогда не проявляя инициативы. «Сними парик». «Обними меня». «Дотронься до меня». Это было так унизительно, умолять его, но Кёе было всё равно. Он привык к унижению, с детства вынужденный лебезить перед теми, кому хотелось плюнуть в морду. В их искажённом, уродливом мире это называлось «заводить полезные связи». Кёя никогда не был груб со своим равнодушным любовником, но всё равно чувствовал себя насильником, отвратительным и презренным. В своём холодном, отстранённом безмолвии Некодзава был статуей, вечным символом бесконечной низости Кёи Отори. Впрочем, ненависть к себе была наименьшей из цен, что он был готов заплатить, чтобы уберечь Тамаки от своего помешательства. Вылизывая шею Некодзавы, кончая в его кулак, до слёз давясь его членом в неумелых попытках принять его глубже, Кёя Отори собирал себя по кускам воедино, восстанавливал силы на то, чтобы продолжать поддерживать своего первого и лучшего друга, человека, который был ему драгоценнее и важнее собственной жизни, и мягко подталкивать его к осознанию такой трогательной в своей очевидности для всех, кроме него самого, любви к милой девушке Харухи Фудзиоке. Харухи Фудзиока. Однажды она назвала Кёю хорошим человеком, но это была большая ошибка. Он не был хорошим. Он не знал никого хуже себя. Он был жалким чудовищем, что вымещало свою злобу и похоть на человеке, о существовании которого он забывал сразу же, как только покидал его мрачную обитель.

***

Идея провести несколько дней из зимних каникул в поместье семьи Некодзавы была вполне очевидной. Они уже бывали там, у Фудзиоки всё ещё не было загранпаспорта, кроме того, на этот раз Некодзава сам любезно их пригласил. Помня о прошлогоднем конфузе, никто не стал шокировать радушного хозяина и включать свет, поэтому они сидели в полумраке при свечах, впрочем, это никому не мешало приятно проводить время и было даже в некоторой степени уютно. Некодзава гадал всем желающим и не желающим, с крайне довольным видом пророча каждому беды, страдания и смерть, и без умолку болтал и смеялся. Он вообще любил поговорить и тянулся к компании, наверное, поэтому и тёрся всегда поблизости от их шумного и весёлого клуба свиданий. Кёя по своему обыкновению сохранял независимость и наблюдал за всеми со стороны, периодически вставляя краткие реплики, если его о чём-то спрашивали или когда полагал, что это будет уместно. Всё его внимание было обращено на Фудзиоку, которая сегодня была удивительно мила, одетая в яркий свитер и коротенькую юбочку. Её щёки раскраснелись от смеха, глаза сияли, отражая огни свечей, и Тамаки весь вечер не мог отвести от неё восхищённого взгляда. Словно открытая книга, он никогда не умел скрывать свои чувства, и весь его заворожённый, восторженный вид буквально кричал о том, как хочется ему её поцеловать. И Кёя дал бы голову на отсечение, что Фудзиока замирала и смущённо отводила глаза всякий раз, когда они случайно касались друг друга. Смотреть на них было и отрадно, и мучительно больно. Только вопрос времени, когда эти влюблённые и смешные придурки наконец станут парой. Всё шло так, как Кёя предполагал. Разве не сам он прилагал столько усилий, чтобы помочь этим двоим? И разве не сам он накануне поездки надоумил отца Фудзиоки поменять её убогое бесформенное барахло в чемодане на какие-нибудь симпатичные девчоночьи вещички? И вот она здесь, красивая, радостная, такая хрупкая со своими острыми коленками и крошечными ладошками, тонущими в рукавах. И вот он, его дорогой Тамаки, сражённый и бесконечно очарованный ею. Кёя сам этого хотел, но отчего же теперь так терзался, изнывая от жгучей, клокочущей зависти? Кёя Отори думал, что он, должно быть, мазохист — или просто безнадёжный кретин. Он ушёл в свою комнату, не дожидаясь, когда все разойдутся, и долго стоял под струями холодной воды, пытаясь привести в порядок разбредающиеся мысли, пока совсем не окоченел. Спальня была ему знакома. Та же самая, что и летом. Та самая, где Тамаки утешал Фудзиоку, дрожащую от грозы. Та самая, где Кёя Отори грязно угрожал ей, взбешённый её безрассудством и самоубийственной гордостью. Чёрт подери, он всегда был ненормальным. Вся эта комната была машиной времени, одним бесконечным воспоминанием. Кёя долго лежал без сна, прокручивая в голове всю свою проклятую жизнь, будто зацикленный диафильм, а потом встал и вышел вон. Некодзава отворил дверь и, одарив Кёю долгим пристальным взглядом, отошёл в сторону, пропуская непрошенного гостя. Он был одет в какую-то идиотскую пижаму, кажется, с изображением кошек. Предсказуемо до нелепости. Впрочем, через несколько мгновений это стало неважным. Кёя впервые видел его полностью обнажённым, распластанным перед ним на прохладной постели. Он не выглядел беззащитным, и не был ни смущён, ни взволнован. Было что-то до отвращения неправильное в этом его безбрежном спокойствии, но Кёя выбросил из головы всё своё раздражение, сосредоточившись на том, как напрягается под его бесстыдными мокрыми поцелуями плоский живот и каким очевидным в конце концов становится чужое возбуждение. У него было достаточно времени, чтобы изучить тело Некодзавы, и он стал достаточно искусен для того, чтобы быть точно уверенным в том, что именно способно заставить его бессознательно сжимать кулаки или резко втягивать воздух, каким бы равнодушным он ни был. Некодзава не шевелился, но под медленными движениями чужой ладони его член был твёрдым и истекал смазкой, и Кёя слышал его тихие вздохи, поднимаясь наверх к полуоткрытым губам. Он скользнул взглядом по светлым волосам, в беспорядке разметавшимся по подушке, по бледным скулам и выступающим острым ключицам, по тонким рукам и ладоням с длинными пальцами. Поцеловал его в висок, приник к горлу, вынуждая запрокинуть голову. Прижался к груди, отсчитывая мерные удары сердца. Недостаточно, мало. Некодзава был покорным, послушным под ним, но Кёя хотел больше. Ошалев от собственной смелости, он опустил влажную ладонь вниз. — Могу ли я?.. — шепнул он и, дождавшись ответного кивка, больше не противился своей болезненной страсти. Хотел бы он притвориться, что действует лишь под влиянием момента, но массажное масло в его кармане, которое Кёя обнаружил, пока шарил по шкафам в ванной, выдавало его с головой. Он собирался трахнуть Некодзаву и шёл сюда с намерением получить желаемое. Он не хотел причинять ему боли, был осторожен и терпелив, медленно подготавливая для себя тело любовника, боясь сделать что-то не так. В конце концов Кёя Отори был не более, чем чёртовым мечтательным девственником. Некодзава, конечно, не собирался ему помогать, сохраняя своё гробовое молчание. Кёя надеялся только, что тому будет достаточно благоразумия, чтобы остановить и не позволить ему ранить себя. Погрузившись внутрь, Кёя задохнулся от жара и какой-то неуместной тоски. Он провёл рукою по вертикальной морщинке между нахмуренных светлых бровей. — Могу ли я?.. — вновь повторил он, заранее понимая, что отказа не последует. У Кёи Отори было хреновое зрение, но не настолько, чтобы не видеть, что у человека, что рвано дышит под ним, сдерживая стоны, — чужое, нелюбимое лицо. Некодзава был с ним практически одного роста, но Кёя ощущал себя до странности огромным, нависая над ним. Он ненавидел его. Ненавидел его неподвижные голубые глаза, его острый подбородок и тонкие, упрямо сжатые губы. Ненавидел его за то, кем он был — и кем не был. Кёя ненавидел то, что позволил себе стать от него зависимым. Он закрыл веки, чтобы не видеть его лица. Кёя не простил бы себя, если бы посмел сорвать на нём свой гнев — только не так, не сейчас. Некодзава ничем не заслужил этого, и меньшее, что Кёя мог сделать — это хотя бы остаться с ним осторожным. Кёе казалось, что он смотрится в кривое зеркало, не в силах оторвать взгляда от своего искажённого отражения. Всё это было таким нездоровым, неправильным. Грубая фальшивка, бессмысленный суррогат чувств. Он был так жалок, неспособный отказаться от них.

***

Иногда Кёя думал, что эзотерический трёп Некодзавы не далёк от истины и он, быть может, действительно проклят, обречённый превращать в тусклый прах всё, к чему прикасался. Его любовь походила на бред, а секс был каким-то бесконечным актом саморазрушения. Даже самое дорогое и важное — драгоценную дружбу Тамаки — он умудрился опорочить и извратить грузом своей лжи и секретов и эгоистической жаждою обладания. А болтливый, ехидный, склонный к каверзам и драматическим эффектам Некодзава в его обществе превращался в отстранённую марионетку, столь же жуткую, как его ритуальные деревянные кошки. Он всегда молчал, не произносил ни слова, заставляя Кёю в полной мере осознавать свое ничтожество. Он знал, что они оба понимали это: не Кёя Отори трахает Умехито Некодзаву, а Умехито Некодзава позволяет Кёе Отори трахать себя. Кёя солгал бы, если бы сказал, что никогда не задавался вопросом — зачем это ему? Почему он терпит его рядом с собой, почему ни разу ему не воспрепятствовал. Некодзава выводил его из себя — своей инертностью, тем, что позволял себя использовать, тем, что изображал безразличие. Но в конце концов всё это стало неважным. Время неотвратимо бежало вперёд, и в какой-то момент Кёя осознал, что в нём давно уже не осталось ни тревог, ни гнева, ни ревности. Наверное, так и должно быть. Внутри него горело и плавилось слишком много чувств, слишком ярких и необузданных, слишком долго. Он устал. Перегорел и угас, как утихает буйный лесной пожар, оставляя после себя лишь слабые отголоски былого огня и чёрную выжженную пустошь. Кёя ждал и боялся этого дня. Дня исполнения его желаний и дня крушения последних надежд. Это был рубеж, ясно видимая точка на горизонте, за которой открывалась туманная неизвестность. Он стремился туда с решимостью обречённого, шагал по своему канату без страховки, не представляя, что ждёт его за последним поворотом — опора, за которую он сможет ухватиться, или бездонная пропасть. Он напряжённо ожидал боли и потрясения, но когда этот день наступил, то почувствовал лишь спокойствие. Он был изнурён и обессилен, но голова кружилась от лёгкости эйфории — словно он сумел сделать, наконец, первый свободный вздох, очнувшись от тяжёлой болезни. Когда его лучший друг и возлюбленный Суо Тамаки, наивнейший из идиотов, прекраснейший из людей, взволнованный, пришёл к нему, чтобы поделиться самым сокровенным: он влюблён в милую Харухи, он хочет признаться ей, но не может решиться, — Кёя Отори не ощутил ничего, кроме искреннего и щемящего счастья за него и за то, что несмотря ни на что, сумел остаться для него тем человеком, к которому Тамаки готов обратиться за советом и с которым в первую очередь спешит поделиться своей грустью и радостью.

***

Кёя мог бы воображать, что вместе с клубом свиданий Хани позвал Некодзаву в гости на свою виллу в качестве ответной любезности за зимнее приглашение, но он предпочитал не врать себе. Некодзава был здесь отнюдь не из вежливости, правда в том, что он действительно стал им всем другом — всем, кроме Кёи Отори. Была в этом какая-то извращённая ирония или, быть может, возмездие. Кёе не составляло труда делать вид, что он так же весел и воодушевлён катанием на лошадях и квадроциклах, как все остальные, но мысли его были далеко. Он чувствовал неизменную нежность, наблюдая за тем, как Тамаки нервничает и волнуется за свою любимую, впервые неловко сидящую верхом на таком же своенравном и упрямом, как и она сама, жеребце, готовый защитить её от любой возможной опасности. Кёя ухмылялся шуткам и дурачествам близнецов, что не упускали возможности кого-нибудь подоставать, и с интересом поддерживал беседу с Хани и Мори, но чувствовал себя как никогда лишним, чужим на этом празднике жизни. И отчего-то становилось так тошно и так трусливо хотелось отвести взгляд от маячившей то тут, то там сутулой спины в чёрной толстовке. «Что я здесь делаю?» — спрашивал он себя, отворяя дверь комнаты Некодзавы. «Какого дьявола я натворил с собственной жизнью?» — думал он, усаживаясь на край его постели и прикасаясь кончиками пальцев к прохладному плечу. Свет луны и уличного фонаря исполосовывал комнату, освещая его худое тело. Некодзава лежал в одном нижнем белье, не прикрытый сбившимся одеялом. Без капли вульгарности и бесстыдства — просто ровно лежал, как всегда без движения, и внимательно, неотрывно наблюдал за Кёей своими непроницаемыми голубыми глазами. Он был немного ниже Тамаки, немного уже в плечах и гораздо костлявее. На неестественно, болезненно бледной от недостатка солнца коже сетью проступали синие вены, и отчётливо угадывался контур его рёбер на гладкой, безволосой груди, словно он весь был каким-то чёртовым пособием по анатомии. Его правильное, симметричное лицо со впалыми щеками было красивым, но не выразительным, светло-русые волосы были прямее, длиннее и имели такой же холодный оттенок, как и его глаза — два прозрачных, острых ледяных осколка. Он был совсем не похож на Тамаки, никогда не был похож, как мистический лунный свет не похож на сияние палящего солнца. Кёя прекрасно знал это, не потому ли всегда отворачивался, закрывал глаза, не желал и боялся смотреть на него. Что на него нашло? Зачем он его поцеловал тогда, в классе музыки? Зачем продолжал искать спасения в его неласковых, равнодушных, безвольных объятиях? Зачем он пришёл сейчас? «Зачем? Зачем? Зачем?». Кёя отдёрнул руку, точно обжёгшись, и уставился на свою ладонь, распахнув глаза. Пальцы дрожали, виски сдавило болью, и он почувствовал, как волнами накатывает такое сокрушающее отвращение к себе самому, какого он никогда не испытывал, наивно самоуверенный, что способен без труда примириться со своей паскудной никчёмностью. — Некодзава… Я… Прости меня… Прости меня, прости… Его голос из вдруг пересохшего горла звучал хрипло и глухо, и Кёя подумал, что его, быть может, сейчас просто вывернет наизнанку. Он подавлял малодушное желание уткнуться лицом в ладони и не отрывал от Некодзавы воспалённого взгляда, продолжая шептать своё напрасное и запоздалое покаяние. Наверное, он выглядел как безумец; он и был безумцем, потерянным и запутавшимся в лабиринте из собственной слабости и страстей, с которыми он так и не смог совладать. Негласное правило семьи Отори: её члены не извиняются, потому что не совершают поступков, о которых могли бы сожалеть. Каждый их шаг просчитан, взвешен и выверен, и они полностью осознают всю ответственность за принятые решения. Кёя был паршивым представителем фамилии. Он пытался просчитать свои ходы, но делал фатальные ошибки, в итоге лишь загнав себя в западню, и теперь груз непосильной ответственности угрожал раздавить его и стереть в порошок. Отец всегда говорил ему, что он должен превзойти своих братьев. Что ж, ему удалось это: наверняка, он смог стать гораздо более отъявленным мерзавцем, чем любой из них мог бы представить. Некодзава пошевелился и аккуратно сел на кровати. Тощий, весь состоявший из углов и изломов, несмотря на это он всегда двигался плавно, словно обладал какой-то врождённой кошачьей грацией. Машинально отведя ото лба упавшую на глаза свою длинную чёлку, он приблизился к Кёе и пристально заглянул в его глаза, потемневшие и бездонные от страха, отчаяния и неизбывной вины. — Умехито, — негромко и ровно произнёс он. — Ты ведь знаешь моё имя. Это были первые слова, что Некодзава сказал ему за долгое, долгое время. Кёя почувствовал, как ком подступает к горлу. Некодзава знал о нём многое, больше, чем кто-то другой. Он видел Кёю разъярённым, сумасшедшим, безжалостным — и слабым и ничтожным, и униженным; видел его в отчаянии и в исступлении, был свидетелем его самых постыдных и низменных черт, той безграничной и губительной тьмы, что Кёя тщательно прятал от всех. Но он никогда не видел его слёз, что сейчас неконтролируемо катились по щекам, оставляя влажные, блестящие в лунном свете следы. Кёя Отори не пытался их скрыть, понимая, что не имеет никакого права на это.