Ждать, дышать, бежать и видеть.

Он чувствует горький вкус желчи на языке, а горло кажется сорванным, словно мужчина кричал на протяжении двух часов, в отчаянной попытке наконец разорвать свои голосовые связки, чтобы больше не говорить о том, как всё хорошо, чтобы перестать так звонко смеяться, когда грудь дерëт безмерная тоска и унизительный, ничем не прикрытый, такой навязчивый, удушающий страх. Страх, что узнают. Узнают, как он боится. Как боится тот, кто выставляет себя харизматичным весёлым героем. Героем, у которого нет проблем. Никогда их не было. Кто первый кинется под пули, дабы спасти, прикрыть товарищей, чьи жизни гораздо важнее его, кого дома ждут семьи, дети, родители, а ведь он и кинется, да с удовольствием кинется, правда осознание того, что боится, что невольно, да замнется, делая шаг в сторону, где ничего не прикрывает твою грудь и есть только ты, винтовка и твои дрожащие пальцы, что соскользнут, так и не нажав на курок, чужая рука, схватившая тебя за шиворот формы, бросающая твоё, застывшее от ужаса, тело на землю и ты не слышишь ничего, кроме назойливого шума в ушах, не видишь ничего, кроме, брызгающей на твою одежду, крови, и не думаешь ни о чём, кроме того, как хочешь в объятия матери и любимой девушки. Он боится, но не того, что может умереть, а того, что другие узнают о его страхах. Ему казалось, что его вырвало. Эрик шарит руками по смятой постели, ощупывает в темноте одеяло в попытке найти лужу собственной рвоты, но не чувствует ничего, кроме горячей тонкой материи. Он подносит руку ко рту, стирая с подбородка густую дорожку слюны, наконец понимая, что надуманная горькость и кислота во рту - лишь игра собственного сознания, просто воспоминания, просто насмешка над самим собой. Эрик смотрит в пустоту, не видя в темноте ничего, ему казалось, будто он всё ещё спал. Ему хотелось, чтобы он спал. Наконец спокойно спал, не ворочаясь из стороны в сторону, скидывая в лихорадке одеяла и подушки на пол, не расчёсывая и сдирая только затянувшиеся раны, чтобы переключить свои мысли на колкую боль, где-нибудь на руке, не кусая губы, дабы сдержать отчаянные всхлипы и молитвы о помощи, о том, чтобы всё поскорее закончилось. Эрик мог бы в очередной раз перебрать вещи в шкафу или вновь разобрать балкон, да мешать своему соседу в такой поздний час, учитывая, что в их обветшалой квартире стены тоньше картона, не хотелось совсем. Сил у мужчины тоже не осталось. Он не может заснуть и не может проснуться. Он не может отличить реаль ото сна. Ему казалось, что он вообще ничего не может. Он даже не может прикрыть своего напарника. Человека, благодаря которому ещё улыбается в кругу семьи, сидит за столом и смеëтся вместе с друзьями. Благодаря которому ещё жив и который больше никогда даже взглядом не встретится со своей маленькой дочерью. Дочерью, что забудет его, что никогда не вспомнит, будто и не было его никогда. Эрик широко распахивает глаза, ресницы дрожат, а с губ срывается громкий не то вздох, не то всхлип. Он мгновенно зажимает рот ладонями, кусая кожу со внутренней стороны, дабы больше не издавать никаких звуков, что получалось, мягко говоря, не очень. Слëзы выступают в уголках его глаз. Отчаянно пытаясь сморгнуть их, он морщится, мотает головой из стороны в сторону, хочет остановить всё это, перестать чувствовать уязвимость, слабость, но лишь прикрывает глаза, тихо завывая в ладони и сгибаясь над коленями, припадая лбом к куче из скомканного одеяла между ног. Ему больно. Ему тошно. Ему так тоскливо. Слезы стекают по руке и Эрик стирает мокрые дорожки с щëк, зарываясь пальцами в короткие, прилипшие ко лбу, кучерявые волосы, убирает их и взглядом мечется по комнате, ища за что ему можно зацепиться, на чëм сконцентрировать своё внимание. Сглатывает и понимает, что ещё чуть-чуть и его правда вырвет. На собственную постель или на пол, мужчину уже не волновало. Волновало лишь то, как он позволял себе раскисать от подобной ерунды, как он вообще мог плакать над тем, что во время боя всего лишь счесал бок, подрал колени и получил неглубокую рану от пули, пока другие теряли конечности и даже…жизни. Но никто из них не плакал. Они лишь гордо поднимали головы и, словно смахивали ладонью с лица всю усталость, брали ружья и шли в атаку. А он плакал потому что видел это. Потому что выжил. Потому что потерял кого-то. Кого-то, казалось, даже не столь важного. Не брата всë-таки. Дин. О Дин. Ему же в следующем году идти в армию, а юноша отчаянно пытался выбить ещё одну отсрочку, да не получится, как бы не хотел. Как бы и Эрик не хотел, чтобы брат испытывал, даже что-то отдалëнно похожее на те чувства, терзающие его душу. Дин не выдержит этого. Может физически он и крепкий парень, но душа у него добрая, как у матери, нежная и ранимая. Он пуглив, но решителен, в отличие от самого Эрика. С одной стороны он был бы хорошим солдатом, а с другой…чего бы это ему стоило. Какой боли? Сломает ли служба ему жизнь, как сломала и старшему Хиллу? Сломала ведь? Он соврëт, если скажет «Нет». А он скажет. По крайней мере Крисси никогда не узнает об этом. Зрачки сужаются, стоит вспомнить о ней, а новая порция слëз не заставляет долго себя ждать. Эрик убирает руку ото рта, стискивая зубы. Нет. Она не должна узнать. Она сильно разочаруется в нём. Он мог бы долго рассуждать о том, что же всё таки заставляет его врать собственной девушке. Врать самому себе. Врать и семье, соответственно. Всем. Всему миру. Всему свету, в конце концов. Наверное то, что она скажет о нём должно задеть его? Обидеть? Ранить? Нет, Эрик не обижается. Никогда. Страх того, что бросит? Найдет кого-то посильнее, посдержанней? Кого-то, кто не станет ныть, как девчонка о том, как больно вспоминать о том, что прошло? Или кого-то, кто не боится признать самому себе свои слабости? Как будто Эрик сам захотел воевать. Взял винтовку, надел фуражку и пошёл в военкомат. Нет. Этого не было. Он помнит, как отец гордо отправлял его в армию, наказав стать лучшим солдатом, как наставил служить по контракту и дальше, и как вложил оружие в руки, после того, как Эрик пол часа унимал дрожь в ванной, держа в руках повестку с собственным именем, написанным ровным, жирным и размашистым почерком. Он помнит эту дату. Как глаза в зеркале были широко раскрыты от осознания предстоящего ужаса, что придётся повидать, а челюсть дрожала, пока зубы скрипели друг о друга, как подрагивали уголки губ, а грудь тяжело вздымалась. Как он не хотел. Как он не хочет сейчас. Эрик привык к этому. Служба – его долг. Его работа. Смысл его жизни. Это наследие его отца. Это то, что должно быть присуще всем Хиллам. Это бремя, что он гордо передаст своему ребёнку. Он так боится показаться слабым. Эрик закрывает лицо руками, вновь вытирая слезы, вновь убирая прилипшие пряди со лба. Ему кажется, что он слышит что-то помимо собственных жалких рыданий. Что-то приглушëнное, даже совсем тихое, робкое. Это…это музыка? Это гитара? Томас… Эрика прошибает холодом. Словно по лицу ударили. Жизнь-то не у одного него течёт. Время-то не только для него идёт. Всегда ведь есть тот, кому в разы хуже, гораздо больнее. Мужчина поднимается с кровати на трясущихся ногах, хочет хотя бы мимолётный, но всё же покой в этой ласковой мелодии найти, такой уверенной и спокойной. Спокойной, как и сам еë исполнитель, что всегда молчит и держит себя в руках, что, наверное, уж точно не позволяет себе рыдать о несчастных днях своего прошлого. Эрик подходит к стене, припадая к ней головой и прикрывает глаза, скользя пальцами по шершавому слою краски. На мгновение всё становится таким мирным, а ощущение тисков, что сжимаются не только на висках, но и на израненном сердце, пропадает и вовсе, пока Хилл не съезжает по стене, оказываясь на холодном полу, опираясь о него на локтях. Он словно забыл про слезы, что продолжали течь из глаз, он пытается подняться, хватаясь дрожащей рукой за угол тумбочки, но кончики пальцев предательски соскальзывают и Эрик падает на колени, не сопротивляясь съедающему чувству отчаяния, смешанному, точнее, разбавленному иллюзией спокойствия, что то появлялась, то пропадала, стоило Томасу перестать играть. Он прикрывает глаза. Если на холодном полу он выспится, то так тому и быть. Глупо надеяться на то, чего никогда не случится. Эрик поддергивает пальцами, пытаясь хоть как-то размять затëкшую руку, на которой покоилась собственная голова и лишь через несколько секунд понимает, что комната теперь частично оснащена слабым, рассеянным светом от лампы в прихожей. Он поднимает глаза, смотря на тëмный силуэт мужчины. Как же глупо Хилл сейчас выглядит. Лежит на полу, когда рядом кровать, смотрит, словно встать не может, а ведь казалось, что тело и впрямь парализовало. Ещё отвратительнее. Какое же мерзкое и жалкое зрелище. Но Хьюитт не уходил, не двигался, по ощущением, будто смотрел на него, по своему обыкновению - свысока, и Эрик уже решил спросить в чëм дело, да ком в горле не дал произнести ни звука, подобно рыбе мужчина открыл рот и сразу же его закрыл, решив, что уж лучше не будет пытаться и дождётся, пока его оставят одного. Да только Томас так не думал. Деревянный пол дрожал от тяжёлых шагов, как и сам Эрик, когда его грубо схватили за руку, поднимая на ноги. Да уж. Он слишком уязвим сейчас. Особенно перед ним. Эрик выпрямляется, не говоря ни слова, лишь хмурит брови, словно передразнивая Томаса, который явно выглядел недовольным. «Не смотри на меня так», - мужчина вырывает руку из чужой хватки, признать, очень крепкой, но в то же время недостаточно сильной, чтобы причинить видимый вред. Томас сощуривает взгляд и Эрик не знает, что тот пытался показать этим. Он ещё слишком плохо читает людей, но казалось, будто тот изучает его или…смеëтся? Вряд ли. Томас уж точно не был таким. Хьюитт ждёт какое-то время, но всё же разворачивается, направляясь к двери, видимо решив оставить Хилла наедине с самим собой, да только не успевает дойти до порога, как неуверенное обращение срывается с губ Эрика и вот он уже стоит сзади, сжав ладони в кулаки, впиваясь тупыми короткими ногтями в кожу и кусая внутреннюю сторону щеки, словно проклиная себя за то, что вообще начал всё это. «Сыграй мне», - собственный голос кажется таким громким, среди этой мëртвой, словно пелена, тишины, где слышно только жужжание какой-нибудь одинокой мужи, у которой тоже бессонница в столь поздний час. Томас не оборачивается, опускается голову и продолжает стоять в проёме. Эрик уже думает, что стоит извиниться за предоставленные неудобства и оставить мужчину, как Хьюитт кивает в сторону своей комнаты, без слов зовя соседа за собой. Эрик слабо улыбается. Может всё не так уж и плохо. Может он не один? Может его даже кто-то понимает? Томас опускается на кровать, что мгновенно скрипит и прогибается под его весом, а Эрик следует за ним, садясь за спиной у мужчины и улавливая момент рассмотреть под слабым светом чужую комнату, что практически не отличалась от его, если не считать вещей, которых было больше и сложены они были чуть более аккуратно, нежели у самого Хилла. Хьюитт берёт в руки гитару, настраивая и подтягивая струны, ударяя по ним на пробу. Эрик смотрит на чужие вьющиеся тëмные волосы, что изящно струились по плечам. Признать, мужчине они очень нравились. Он вновь слабо улыбается, подтягивая ноги к телу. Томас ещё пару раз хаотично перебирает струны, перед тем как начать играть. Он хочет выбрать что-то как можно спокойнее, приятнее на слух, нежели песня, написанная группой его подруги, кою пытался разучить десять минут назад, с вечно дёрганным и таким непохожим с куплета на куплет мотивом, за который он и полюбил их творчество. Да, Хизер была хороша, и как человек, и как барабанщик. В какой-то момент Томас сам начал задумываться о том, чтобы хотя бы раз попробовать сыграть с кем-нибудь, что уж говорить про выступления, даже гаражные, уличные, но всё же выступления. Чтобы смотрели и подпевали, смотрели и улыбались, хлопали. Он мог только мечтать об этом. Вряд ли он настолько хорош для этого. В голову приходит самое простое, но такое родное, что только может быть. Колыбель, которую пела ему мама. Любимая мама, одно воспоминание о которой вмиг грело его холодную душу и, закрытое ото всех, сжатое до боли, сердце. Одна мысль о том, что она жива заставляла его продолжать идти дальше и жить вместе с ней, день в день. Так, как она того хотела. Он вспоминает и о том, как будучи ещё ребёнком, лет двенадцати, сам пытался сыграть заученный мотив на старой гитаре, что нашёл в подвале. Он сидел вечером после учëбы и долгой, изнурительной работы, на обветшалом порожке их дома, режа пальцы о струны и вздыхая, когда ничего не получалось. Благо у него был дядя Монти, что подсел в тот вечер рядом, забирая из мальчишеских рук инструмент и показывая, какой лад стоит зажимать, а по какой струне скользнуть. Томас рад, что мужчина действительно захотел научить его играть и такие вечера у них были ещё не раз, даже долгие годы спустя. Как же Томасу хотелось вновь оказаться на этом порожке и с гитарой в руках, чтобы дядя услышал, как хорошо он научился играть. Ля. Си. До. «Мама купит тебе пересмешника», - Эрик прикрывает глаза, узнавая мотив и тихонько подпевая ему. Томас вскидывает голову, но не останавливается, лишь немного поворачивает голову в сторону мужчины и, казалось, даже слегка улыбается, вновь опуская глаза на струны и собственные пальцы, пока Хилл продолжает напевать, даже становясь немного увереннее. «И если это кольцо с бриллиантом станет медным», - Эрик припадает лбом к чужой широкой спине, выдыхая. «Мама купит тебе зеркало», - Эрик не обращает внимания на слëзы, что вновь текут из глаз. Он уже ни на что не обращает внимания, кроме спокойной, ровной мелодии и тяжëлого дыхания Хьюитта. «И если это зеркало разобьется», - Хилл улыбается, молясь, чтобы хотя бы этой ночью он смог заснуть. «Ты всё равно останешься самым лучшим человеком для меня»