я боюсь лихорадки, что глубоко в моей плоти.
она протекает стремительно, она наносит мне вред,
она знает уязвимое место, что глубоко в моей душе.
может, мне стоит уйти?
может, тебе стоит уйти?
Маргарита устала.
Пьедестал возвышает её над всеми, оставляя в одиночестве стоять и наблюдать за кружащимися по залу грешниками в причудливых развратных нарядах — кто-то танцует, кто-то хохочет, кто-то разговаривает, кто-то спорит, Маргарита не помнит никого из них, кроме Фриды, прислонившейся к стене в стороне, подальше ото всех. Все эти грешники, совершившие такие чудовищные преступления, что кровь должна стынуть в венах, совсем отчего-то не пугают, может, из-за тайного ингредиента в креме, может, из-за чар Сатаны, может, из-за выпитого из черепа вина, но она кроме усталости и потребности присесть не испытывает ничего. После примочек колено не ноет и не опухшее, но от каблуков болят ноги, от долгого стояния тянет поясницу, и Маргарита скашивает взгляд на пустующий трон — Воланд мелькает внизу, среди людей, общаясь и шутя, и она прикидывает, что будет, если она решит сесть. Частичка неё, глубоко и давно похороненная, озорно щурится, предлагая величественно опуститься, закинуть ногу на ногу, уложить руки на широкие подлокотники и едва заметно приподнять уголок губ, ловя взгляд Воланда.
Разозлится? Рассмеётся? Разочаруется?
Но Маргарита кусает щёку, сдерживая дурашливый порыв, и на мгновение смыкает веки, пряча искорки дерзости прежде, чем кто-то заметит — Бегемот периодически возникает рядом, потираясь о ноги, пушистый и расслабляющий, и она очень хочет погладить его шёрстку и почесать ушки. Интересно, замурчит ли он?
Музыка гремит под высокими каменными сводами, отражаясь и смыкаясь вокруг, смешиваясь с человечьими голосами и стуком туфель, драгоценности отражают бликами свет от сотен свечей, тонкие ткани развеваются, чёрный-серебристый-индиго.
Воланд попадает в поле зрения — смеётся над чьими-то словами, обнажая зубы и слегка запрокидывая голову, и Маргарита задумывается, почему лишь он и его свита одеты прилично, пока все остальные практически раздеты, даже она, хотя, казалось бы, королева. Разве королева и король не должны быть одинаковы?
Маргарита наклоняет голову, разглядывая его, и прикидывает, во что его можно переодеть, что было бы похоже на её наряд — что-то чёрное, определённо, с кожаными элементами и ремнями, может, цепочками и бриллиантами?
Стыд раскрашивает щёки румянцем, о чём она вообще думает, о том, чтобы раздеть другого мужчину, самого Дьявола?
Маргарита торопливо отводит взгляд, впиваясь короткими ногтями в ладонь и проклиная себя — мастер мучается, ожидает её, а она позволяет себе подобные мысли, за которые самое место на нижних кругах. Должно быть, ведьмовская кровь передалась по наследству и отравляла рассудок с самого её зачатия — брак по расчёту, измена любящему мужу, а теперь и любимому мужчине. Она неправильная, грешная, порочная, принадлежащая, пожалуй, Аду с потрохами как и все гости бала, настоящая королева для полнолунной ночи. Ей определённо уже подготовлена комната с персональными пытками, где она расплатится за всё — хотя, может, статус королевы-однодневки даст ключ на выход.
Бегемот касается лапой кисти, привлекая внимание, и лукаво улыбается — коты не должны уметь улыбаться, но сегодня возможно всё и не стоит удивляться.
— Моя королева скучает?
Мурчащие нотки ласкают слух, поднимая настроение и уголки губ.
— Разве что самую малость.
Понимающий кивок, деловитое закручивание усов и переглядки с кем-то в зале кажутся больше комичными, чем серьёзными или устрашающими, и Маргарита посылает всё к чертям собачьим, решив, что раз теперь она ведьма, королева и вроде как мертва, то ни к чему цепляться за мораль, нормы и праведность, она всю жизнь, с детства запихивалась окружающими в рамки идеальной хорошей женщины, скромной, целомудренной и тихой, и эти рамки всегда больно впивались в кости, сдавливая и перекрывая доступ кислорода, держа её в тумане, на грани обморока, и лишь с мастером она стала немного свободнее — но рядом с кем можно быть более свободной, чем с Сатаной, воплощением бунтарства, неповиновения и раскрепощённости?
Кажется, она понимает, почему её много раз пра бабушка обратилась ведьмой и с хохотом летала на метле.
Маргарита наклоняется, резво и бесцеремонно хватая Бегемота, звонко взвизгнувшего, и укладывает его на руках, почёсывая между ушей как и хотела — он смешно икает от удивления и возмущения, но, вздохнув, успокаивается, устраиваясь удобнее и смиряясь. Но, к сожалению, отказываясь мурчать, но Маргарита и так вполне довольна — его шерсть восхитительно мягкая и шелковистая, гораздо лучше, чем была прежде, когда он притворялся обычным котом, и вес ничуть не изменился, несмотря на то, что он прибавил несколько сантиметров в росте.
Бурной реакции не следует, никто не перешёптывается демонстративно громко, не вскрикивает и не спешит к ней, чтобы прочесть нотации — похоже, она по привычке загнала себя в рамки, которые здесь никому не нужны. Может, поэтому все вокруг в неглиже — они обнажают тела и вместе с ними души, показывая настоящих себя, не требуя ни от кого притворства и отыгрывания роли.
Бегемот медленно моргает, что считается проявлением, если она верно помнит, довольства и любви, и Маргарита тихо хихикает, смешок только между ними — зарывшись носом в шерсть, она глубоко вдыхает, ощущая приятный аромат, источаемый только котами, нечто неописуемое и практически незнакомое, ведь у неё никогда не было питомцев. Шея протестующе ноет, но Маргарите плевать, запах Бегемота льётся на тревоги бальзамом, успокаивая рябь на душе.
— Вы ведь знаете, что я не совсем кот, верно?
— Конечно. Но от этого ты не становишься менее милым и пушистым.
Хмык служит ответом, видимо, он принял её позицию и осознал последствия выбора своего облика, не особо возражая. Даже демонам иногда необходима капелька внимания и ласки, и Маргарита, как королева для Бегемота и остальных, будет рада ему их подарить. Но, пожалуй, только ему, желания потискать Азазелло или Фагота она в себе не находит, разве что попробовать выпить вина с Геллой и поговорить, может, потанцевать под старую пластинку.
Её глаза встречаются с разноцветными глазами Воланда, и она гадает, о чём он думает, увидев своего приближённого у неё на руках.
Он усмехается, складывая ладони на трости, и, не разрывая зрительного контакта, поддерживает беседу с какой-то женщиной в чёрном достаточно закрытом платье, кажется, именно она при жизни славилась умением незаметно травить мужей. Ей любопытно, о чём они говорят, но вряд ли она могла бы спуститься и присоединиться, она ничего не смыслит ни в ядах, ни в убийствах, к тому же, её роль, очевидно, просто стоять тут красивой статуей — если Бегемот останется с ней, она вполне не против, хотя было бы гораздо легче, если бы ей принесли кресло.
— Как насчёт бокала красного вина, Ваше Величество?
Гелла возникает словно из ниоткуда, с хитрой улыбкой и двумя фужерами, протягивая один ей — оживший образ из недавних фантазий, и Маргарита на секунду пугается, что кто-то из присутствующих умеет читать мысли. Но опасения быстро покидают голову, какая разница, даже если так, немного алкоголя не помешает — Бегемот бережно опускается на лапы, а стекло холодит пальцы. Вино вкусное, не похожее ни на одно из тех, что она пробовала в лучших ресторанах Москвы, и она гадает, сколько лет оно томилось в бочках, сотни, может, тысячи? Или дело в особой магии, в тайном ингредиенте?
Несущественно, в общем-то, она осушает бокал почти до дна в пару глотков, прослеживая взглядом сбегающего по ступенькам Бегемота.
Маргарита ищет Воланда, как-то машинально, желая снова встретиться глазами и прочесть по его хоть что-то, найти ответы на незаданные вопросы, но его нет, он растворился среди толпы, и укол разочарования пролезает под ребро.
— Знаете, у нас никогда не было королевы, осмелившейся хватать Бегемота как уличного кота. Вы в самом деле особенная, гордитесь собой — Вас запомнят все.
Слова Геллы неожиданные и отвлекают от поисков — Маргарита поворачивается к ней, расслабленно потягивающей вино и всё также лукаво улыбающейся, без издёвки и высокомерия, и не может не улыбнуться в ответ. Ей приятно слышать подобное, ведь каждому человеку хочется быть особенным, кем-то, кого будут помнить долгие годы и даже века, и она приглашающе поднимает фужер — Гелла на миг застывает в непонимании, но затем фыркает и чокается, закрепляя тост.
Демоны оказываются значительно комфортнее всех людей, и Маргарита задаётся вопросом, отчего — может, дело в том, что прежде они были ангелами?
Воланд вырастает из множества тел также внезапно, как и исчез раньше — он у подножия лестницы, ловит её взгляд и начинает подниматься, и Маргарита слышит стук трости через какофонию мелодии и голосов. Он смотрит ей в глаза, ей в душу, проникает через трещины разбитого сердца внутрь, заливаясь тёмной водой и заполняя, заменяя вытекшую кровь — он идёт к ней, а она его ждёт.
Почти опустевший фужер аккуратно вынимают из руки, и Маргарита просто знает, что Геллы уже нет рядом, она ушла, не мешая им двоим, потому что в это мгновение у трона должны быть лишь король и королева.
Или же Король и Королева?
Воланд останавливается на пару ступеней ниже, глядя на неё снизу вверх, до странного волнующе, и галантно предлагает ладонь, больше не затянутую в перчатку.
— Wird meine Königin die Ehre erweisen, mit mir zu tanzen?
Немецкий никогда не был тем, в чём она сильна, едва зная стандартные фразы, но его слова она понимает — сердце сбивается с ритма, пропуская удар, и она вкладывает руку в его. Опыт классических танцев у неё есть, приходилось часто посещать вместе с мужем приёмы и вечеринки, но она не уверена, что здесь и сейчас ноги не подведут, подогнувшись в неудачный момент. Он уверено ведёт её вниз, на ходу вручая трость Фаготу, и Маргарита задаётся вопросом, нужна ли она ему вообще не только как аксессуар, но, судя по тому, что его походка ничуть не изменилась, то нет — она, признаться, думала, что хромота нечто вроде физического проявления отсутствия крыльев, но, судя по всему, ошиблась.
— Кажется, Ваши мысли где-то далеко, Марго.
Русский язык звучит почти также, как немецкий — они останавливаются в центре залы, глядя друг другу в глаза, и он всё ещё держит её ладонь, трепетно и аккуратно, не давя и не удерживая, оставляя возможность в любую секунду отпрянуть и уйти. Но Маргарите это не нужно, она крепче сжимает пальцы и кладёт вторую руку на его плечо, прижимаясь ближе, в считанных сантиметрах, на расстоянии выдоха, и терпкий сладкий запах окутывает приятным шёлком. Он пахнет совсем не так, как большинство встреченных мужчин, пропитанных табаком, резкими как пощёчина одеколонами и пылью, землёй, приземлённостью — Воланд пахнет как необъятное медово-фиалковое поле, как дотягивающиеся до небес песчаные пирамиды, как яблоневое дерево вероятностей, и у Маргариты перехватывает дыхание. Желание уткнуться носом в шею, глубоко вдохнуть и слизнуть с выпуклой вены сладостный вкус щекочуще ползёт по позвоночнику и она практически ощущает на языке привкус его кожи — что, если она укусит? Если попробует тот самый запретный плод, однажды предложенный наивной Еве?
Золотой подол платья сливается с чёрным плащом — они кружат среди грешников, глазеющих на них и пожирающих их глазами, но не видят их.
Маргарита думает, что совершенно пьяна — то ли от смешанного с кровью вина, то ли от его запаха.
Воланд скалится, обнажая зубы, в уголках глаз расползается паутина морщинок — хватка становится сильнее, и она понимает, что теперь он не отпустит, даже если она попробует вырваться, он поймает и вернёт, и она усмехается, легко скользнув раскрытой ладонью по плечу к шее и дотронувшись кончиками пальцев до обжигающей кожи. В его венах течёт огонь, способный сжечь что угодно и кого угодно, и копоть оседает в правом глазу — мастер уже пал жертвой, сам того не заметив, а теперь настал её черёд.
Развевающийся подол ощущается то ли крыльями, то ли гранитными плитами.
Ловко крутанув её, он замирает на расстоянии вытянутых рук — мелодия сменяется, гремит, рычит, наваливается на уши оползнем, сотрясая кишки, и гости вертятся в бешенном ритме, сливаясь в пятно. Только Воланд возвышается неподвижной фигурой, словно ожидая чего-то, и Маргарита пытается найти ответ, подсказку — быть может, он желает, чтобы она сама подошла? Сделала шаг, сдалась, выбрала его, выбрала приблизиться, а не отвернуться и уйти, притворившись, что ничего нет — но оно есть, оно поселилось электрическим червём в груди и больно стегает током, путая мысли, её личная терапия, рушащая рассудок лучше любых опиатов, и Маргарите почти страшно. Червь растёт, вытягивается, шевелится, сдавливая органы и сплющивая лёгкие, и она никак не может полноценно вдохнуть — нужно подойти и тогда он угомонится, тогда он уснёт, напоенный энергией Воланда, накормленный и довольный, и голова снова прояснится.
Маргарита размышляет, Воланд ждёт — разряды проносятся по телу, ускоряют пульс и трескают кости, сушат губы и кипятят кровь.
Отчего она колеблется? Он не красив, не предлагает любовь и верность, едва ли способен воспринять её как равную, едва ли запомнит её — прекрасная хрупкая бабочка, но лишь бабочка, чья жизнь невозможно коротка и мелка, и всё же сердцу неспокойно, и всё же рёбра дрожат, готовые вывернуться наизнанку, обнажая уязвимое искалеченное нутро, только начавшее исцеляться благодаря мастеру, но им же расцарапанное. Маргарита поверхностно загнанно дышит, ощущая ком в горле и подкрадывающуюся панику — ступает практически бесшумно, только когти на грани слышимости цокают, только клыки голодно блестят, только глаза хищно прищурены, вот-вот одним слитным прыжком набросится и сомкнёт мощные челюсти, перегрызая горло, впиваясь длинными когтями в грудину и вскрывая, чтобы тут же вырвать сердце и проглотить.
Почему мастер оставил её? Сколько она говорила, что в нём — её жизнь, что без него она утопится вслед за букетом скорбных жёлтых цветов, что выпьёт яду, танцуя до последнего вздоха под их песню, что нет ей радости без него и его романа, что жизнь её бессмысленна и пуста как треснувший кувшин. Но он решил за неё и исчез, покинул жестоко и равнодушно, бросив мучаться в догадках — вернётся или нет? Вдруг вернётся, но уже к её остывшему трупу — она не смеет обречь его на такие страдания и существует дальше, ненавидя каждую секунду, проклиная чёртовы цветы и восхваляя их.
Воланд читает её боль по глазам и прекращает улыбаться — каменная глыба, непоколебимая скала, айсберг, и Маргарита так жаждет хотя бы частички от него, хотя бы крупицы его твёрдости, его силы, чтобы вынести всё это. Чтобы вынести встречу с мастером — ведь что они скажут друг другу? Извинений она не услышит, она знает, он скажет, что это ради неё, что ей лучше с мужем, словно он жил с нелюбимым человеком, словно он был грешным изменщиком, словно он мечтал о небытие как о спасении — он не знает, но отчего-то считает, что имеет право выбирать её судьбу. Злость корёжит мысли, покрывает ржавчиной, отравляет, и Маргарита сцепляет челюсти — жар гнева закипает в желудке, расползаясь по телу, и она почти хочет ударить мастера. Отчего он не подобен Воланду, предоставляющему выбор — она может уйти, сейчас она понимает это, видение минуту назад было лишь одной из вероятностей, лишь демонстрацией альтернатив, но окончательное решение за ней, всегда за ней, и Воланд позволит убежать, не посмев схватить за руки до болезненной ломоты и слёз. Но если выберет подойти — он вплавит её грудные кости в свои.
Грохочет оркестр, певица затягивает что-то яростное на немецком, что-то будто бы об отмщении и ярости, и неразборчивый вихрь успокаивается, резкими отрывистыми, но упорядоченными движениями изгибаясь вокруг, мужчины во фраках и женщины в неглиже, и теперь Маргарита может разглядеть каждого. Но ей достаточно видеть Воланда, чьи пальцы, увенчанные перстнями, вот-вот выскользнут — кажется, безвозвратно.
Её трясёт.
Нечто, так похожее на панику, укладывает тяжёлые лапы на плечи, заземляя, и причудливый наряд ощущается путами из кованного железа, и вонь тысяч парфюмов стягивает корсетом, и мигрень любовно покусывает виски — как же хочется тишины и темноты.
Есть ли правильный ответ? Она должна отыграть свою роль безукоризненно, чтобы узнать о судьбе мастера, но корона ломает позвоночник, а чётких инструкций и сценария никто не выдал. Она попадёт в Ад и сотня псов будет рвать её на части — но где же окажется мастер со своим проклято-благословлённым романом? Должна ли она просить за его душу или же оставить его позади также, как он оставил её, пожелав лишь встречи ради объяснений и прощания?
Слишком много всего, слишком сложно, слишком быстро, слишком безумно, слишком важно, а она всего лишь женщина, пусть и обернувшаяся ведьмой — но чары полной луны, кажется, уже начали спадать, возвращая земную ясность разума и унимая буйство восторгов.
Выбери она жизнь с мастером, что будет их ждать впереди?
Выбери она жизнь с Воландом, насколько короткой будет эта жизнь?
Горячие пальцы покидают её руку — Воланд отпускает и танцующая толпа скрывает его, смыкаясь перед ней круговой стеной.
И нечто, похожее на панику, урчит на ухо — и распарывает живот, шервавым языком вылизывая кишки.
догони найди догони найди догони
Маргарита подхватывает подол и идёт сквозь толпу, раступающуюся перед ней в почтительном полуприседе — дорогу королеве, а вслед акулий оскал.
Выбравшись, она застывает у колонн, оглядываясь, но не находя Воланда, ушедшего из залы. Трон пуст, свита развлекается, гости отдыхают, поглощённые празднеством, и никому нет дела, что хозяин ночи покинул торжество — Маргарита задирает голову, надеясь поймать его силуэт на втором этаже, но там лишь беседующие мужчины и целующиеся женщины. Фагот рассказывал про пятое измерение и расширение пространства, и едва ли удача одарит милостью, позволив отыскать Воланда в столь громадном здании — она потеряется в лабиринте комнат и коридоров, превратившись в отчаявшегося призрака, воющего в полночь.
— Мессир…
Шёпот теряется, он не отзывается, не вырастает за спиной с усмешкой на губах, не выступает из теней на полу со звучным стуком трости, не врывается в высокие двери — её зов остаётся безответным.
Электричество под рёбрами беснуется, дёргает судорогой мышцы ног, терзает струны сердца — инфаркт колется иглой и зазывает смерть, а нечто с обманчиво мягкими лапами раздирает когтями спину, толкая вперёд. Она плюёт на всё и несётся к лестнице, туда, откуда вышел Воланд в начале бала, туда, куда её не приглашали, и ураганом распахивает массивные узорчатые двери со множеством драгоценных камней — которые тут же закрываются за ней, отрезая от праздника, погружая в почти блаженную тишину, лишь тихие отголоски музыки робко касаются слуха.
Размеры коридора ужасают — потолки подпирают титаны, стены из литого тёмного мрамора полукругом смыкаются над головой, и если вглядываться чересчур долго то, кажется, намереваются опуститься и вдавить в пол. Но Маргарите не до красоты интерьера, она бежит, дёргая ручки десятка запертых дверей, и дробь каблуков сотрясает внутренности, и тело пылает, скованное неудобной одеждой — пальцы яростно срывают искусную корону, безжалостно швыряя в сторону, следом разбивается ожерелье-удавка, но воздуха всё равно недостаточно, она задыхается, а иголок под рёбрами становится невыносимо много.
Чувство, что если она не найдёт его, то случится что-то непоправимое, совсем такое же, как перед встречей с Азазелло — это предвидение, сигнал судьбы, ведьмовская общная мудрость, подсказка от души, сотканной и вплетённой Богом в единое полотно Вселенной, и Маргарита мчится по разветвлению коридоров, не думая, не останавливаясь, отдаваясь нечто, похожему на панику, нечто, что раздирает кожу и заменяет кости обманчиво мягкими лапами, нечто, что чует запах терпких яблок и наблюдает через её глаза охотничьим прищуром.
Губы онемели, словно она забыла человеческую речь, и вырываются одни шумные загнанные вздохи, похожие на хрипы умирающего зверя — как произнести его имя? Как позвать его, как закричать, разнося крик всюду, как сказать всего шесть букв — не может, нечто не умеет говорить, только бежать, и она бежит, но молчит, потому что нечто —
— Марго?
Голос Воланда оглушает. Он в изумлении вскидывает брови, разглядывая её, и на нём нет ни плаща, ни головного убора, он стоит на пороге одной из комнат, а пальцы сжимают трость. У него снова болит колено, но ей сейчас нет до этого дела — она подлетает к нему и впивается когтями в плечи, наконец глубоко дыша и ощущая, как прохладный воздух карябает измученные лёгкие, как гудят от бега на высоких каблуках икры, как шумит кровь в висках, как слабый голод ворочается в желудке, как слезятся глаза от переживаний, как истерический смех набухает в горле.
— Воланд.
Он дёргается, словно в него выпустили пулю, и потрясение смотрится замечательно на его лице — она смеётся низким смехом, а затем берёт его голову в колыбель ладоней и целует, жарко и страстно, упиваясь им, и червь в груди сворачивается кольцами, напоенный его энергией, и нечто прячется в её тени, усыплённое его концентрированным запахом, и иголки в сердце рассыпаются пушистым пеплом.
нашла догнала нашла
В одно мгновение, длящаеся вечность, всё меняется — трость бахает об пол, его руки жадно обнимают её, прижимая крепко, почти больно, так восхитительно, и Маргарита думает, что он слепит их в единое целое. Но страха нет, только огонь, жрущий обоих, и она зарывается пальцами в его волосы, руша идеальную причёску, кусая его губы и пьянея от разноцветных пятен под веками — а он вылизывает её рот, до синяков сжимает бёдра и утягивает в комнату.
— Маргарита…
Интимный шёпот ласкает шёлком, покрывая мурашками кожу, и она уверена, что никто прежде не произносил её имя так — так, что сладкий янтарь разливался в животе, что мысли блекли за розовым туманом, что забывалось дыхание и замирал пульс. Воланд непохож, он грубо толкает к столу, усаживая и раздвигая ноги, сдирая тонкое платье и оголяя чувствительную пылающую кожу, помечая укусами плечи и потирая пальцами клитор — совсем не так, как с мужем, берущим её исключительно на кровати, застеленной дорогими простынями, почти не трогающим между ног, но и не так, как с мастером, страстно-нежно занимающимся с ней любовью на узкой постели или полу в окружнии книг. Но Маргарите не хочется как с ними, Маргарита хочет Воланда, хочет нового, яркого и незнакомого — и он даёт ей это, опускаясь на колени и припадая ртом к промежности, как никто не делал прежде, и она ахает, несдержанно стоная, чувствуя неестественно длинный язык, лижущий её, и это дурманит лучше любой водки. Мужчина никогда не становился перед ней на колени и не делал таких вещей, лишь она сначала для мужа, а затем для мастера, и удовольствие, запретное, то самое, наверное, из-за которого Лилит пала, из-за которого Ева взяла яблоко, пронзает насквозь и выворачивает наизнанку, меняя органы местами, но Маргарите совершенно наплевать — ей хорошо, как не было никогда и не будет, и жадность придаёт глазам безумный блеск, пачкая душу грехом, и она смотрит на Воланда сверху, выжигая в памяти образ, запечетлевая навеки, и ни старость, ни болезни, ни электрическая терапия не сумеют его стереть.
Он
её, только её, и его чёрный взгляд, обращённый мимолётно к ней, обещает бездну — Маргарита хватает его за волосы, вынуждая встать, и впивается в его рот, ощущая собственный вкус и совершенно дурея от вседозволенности, от звука разлетающихся в крошево рамок, от его рук, мнущих груди, от понимания, что не будет ни осуждения, ни порицания, ни презрения, только ответное желание, столь же сильное и сметающее всё, как и её.
Разве не прекрасно? Но ей нужно больше, ближе, теснее, она дёрганными движениями расстёгивает его брюки, без удивления отмечая отсутствие нижнего белья, и обхватывает кольцом член, задыхаясь от ощущения влажной горячей тяжести.
Воланд хочет её.
Маргарита хочет его.
Руки скользят по узким бёдрам под пояс, сжимая упругие ягодицы, идеально поместившиеся в ладони, и под тихий смешок она вжимает его в себя, скрещивая лодыжки, кожа к коже — Воланд коротко рычит тысячью голосов и опрокидывает её на спину, одним резким толчком входя полностью, заполняя до желудка, и она вскрикивает, выгибаясь от боли и удовольствия, вонзая ногти в его плечи до влаги. Они замирают в моменте, ошарашенные, глаза в глаза, чувствующие настолько остро, словно в самом деле слившиеся в одно существо, словно их смыло хлёсткой волной, словно они рухнули с обрыва, и Воланд дышит её лёгкими, и у Маргариты тени заменяют кровь.
Как она жила без него? Как она жила без его пронзительного взгляда, без его чутких губ, без его властных рук?
Резкие толчки выбивают воздух и стоны, почти крики, удовольствие мешается с болью, нервы обнажены и воспалены, но Маргарита ни за что не оттолкнёт, она жмётся ближе, жарко целуя в шею и кусая, как и хотела в зале, и вкус его кожи оседает приторными от гнили яблоками. Воланд подхватывает Маргариту под спину, сажая и двигаясь по-животному, хаотично, грубо, мощно, и звук его хриплого дыхания вперемешку со стонами окончательно лишает рассудка — он дышит для неё, он дышит потому, что дышит она, и её зубы вонзаются в плечо, глубоко, до крови, стекающей в горло густой прогорклой карамелью.
Её душа принадлежит Дьяволу и он не отпустит, не теперь, но ей вовсе не страшно — в Аду ждёт не стая бешеных псов, а трон по правую руку от него и украшенная рубинами корона. Вязкая жидкость жжёт кислотой, рисует в голове картинки знакомо-незнакомых мест, и Маргарита пьёт его кровь, как пила кровь Майгеля, и не понимает, почему раньше её это отвращало. Может, потому что тот человек в принципе мерзкий червяк?
Воланд зарывается лицом в её волосы, вдыхая, и она чувствует, что они оба на грани, тело не выдерживает, голос срывается на крик, вторя его стону — он кончил, и это понимание ударяет наотмашь, вызывая детский восторг, как от первого раза, когда она была горда собой, раз смогла довести мужа до оргазма сразу после свадьбы, без какой-либо практики.
Маргарита хрипло смеётся, расслабленно откидываясь на холодную столешницу, а Воланд нависает над ней и задумчиво разглядывает, улыбаясь.
На лоб соскальзывает прядь, и рука машинально тянется заправить её за ухо — он ловит её ладонь и чувственно припадает губами к запястью. От нежности щемит в груди, Маргарита облизывается, собирая размазанную кровь, и переводит взгляд на израненное плечо, где по-прежнему набухают красные капли.
— Нравится?
В его голосе незлобная насмешка, весь вид источает довольство, перетекающее в торжество, и Маргарита кивает, садясь.
— Нравится.
Собирая языком остатки крови под его тихое фырканье, она лениво отмечает, что у неё болит низ живота, что она впервые рада собственному бесплодию, что бал проходит без и короля, и королевы, и бедный Фагот, должно быть, уже замучался за всё отвечать.
— Похоже, в моём окружении появилась ещё одна вампирша.
— Только если дело касается тебя — ничью другую кровь я пить более не стану.
Воланд сыто скалится, обнажая зубы, и кажется почти счастливым. Маргарита думает, что она в самом деле проклятая ведьма, с самого рождения, и никакой другой участи и быть не могло — вся её жизнь вела к этому мгновению, к нему, и неудачное замужество, и мысли о самоубийстве, и отвратительные жёлтые цветы, и роман мастера, и роман с мастером, всё было лишь путём к Воланду, к предназначенному, принадлежащему ей месту, мужчине.
Но зов совести и остатки трепетных чувств напоминают, что за ней долг, и не один, и Маргарита выпутывается из его объятий, твёрдо становясь на пол и поднимая на него прямой взгляд.
— Я хочу две вещи — чтобы Фриде перестали подавать тот платок, которым она задушила своего ребёнка, и чтобы мастер обрёл покой после прощания со мной.
Секундный проблеск напряжения покидает Воланда, он взирает на неё с гордостью и восхищением, возвышающийся в безупречном чёрном костюме и с тростью в руке — а на ней чёрное платье, уже не призрачно-прозрачное, но закрытое, строгое, с россыпью бриллиантов на подоле и серебряными цепочками на корсете.
— Как пожелает моя Королева.
Он целует её руку, не отрывая взгляда, и приглашающе указывает на дверь — им пора вернуться к гостям.
Маргарита улыбается, чувствуя себя свободной, действительно свободной, и ступает под руку с ним на порог, оказываясь не в бесконечном лабиринте коридоров и дверей, а на вершине пьедестала, где прежде стояла одна у трона. Но теперь она стоит вместе с Воландом, не королева-однодневка — тысячи взоров устремляются на них, застывая в почтении, и Гелла усмехается, ничуть не удивлённая, ловя её взгляд и слегка приседая в знак уважения.
Маргарита не слышит, что говорит Воланд гостям, она пытается унять стук сердца, которому, кажется, стало тесно только в её груди — половина определённо должна лежать в клетке из его рёбер.
— На этом бал — окончен!
Звонкий голос Бегемота сотрясает стены, пригибая головы грешников вниз, и двери, ведущие к арке-порталу, распахиваются — вот и финал, на этом моменте всё могло бы кончиться, и она бы рассталась с Воландом навеки, воссоединившись с мастером. Ей по-прежнему больно от мыслей о нём, но правда в том, что так будет лучше, что он заслуживает покой на берегу моря, а она нуждается в жизни, в эмоциях, в красках, наконец вырвавшись из оков правил, серости будней и навязанного брака без любви. Маргарита хочет жить, дышать полной грудью и хохотать до рези в животе, повидать мир и понять как саму себя, так и людей, и, к сожалению или счастью, мастер неспособен дать ей ничего из этого, в то время как Воланд готов подарить весь мир.
— Прежде, чем ты попрощаешься с мастером и мы пойдём дальше, нужно сделать ещё одну вещь.
Воланд крепко сжимает её руку и вместе с Геллой ведёт её прочь, оставляя Бегемота, Фагота и Азазелло провожать гостей, и она ловит ободряющее подмигивание от Бегемота напоследок, что смотрится весьма забавно, успокаивая.
— Но тебе нужно помнить лишь две вещи: не бойся и доверься мне.
Страх укрывает плечи тоненьким платком, но Маргарита небрежно сбрасывает его, кивая и вскидывая подбородок. Что бы не предстояло, она всё выдержит, она знает, что здесь ей никто не навредит, что то, что будет дальше, действительно необходимо и положит начало новой жизни, удивительной и запретной, о какой никто из людей едва ли смел мечтать. Вероятно, это будет несколько больно и жутко, но после толпы грешников и звуков собственного разбитого сердца её ничто не отвратит — Маргарита заходит в одну из комнат, где сплошная чернота, лишь каменный алтарь, усыпанный бутонами, возвышается посередине взрывом цвета, притягивая взгляд, и смутные догадки шевелятся в голове.
— Ложитесь, Королева.
Гелла приглашающе указывает на возвышение, Маргарита послушно укладывается на тёплый и достаточно мягкий камень, остро ощущая запах роз и сирени, выбивающиеся из общей смеси. Ладони вспотели, горло сухое, она облизывает губы, взволнованная, предвкушающая, а Воланд целомудренно целует в лоб, источая спокойствие и уверенность, будто передающиеся ей, унимающие дробящий пульс. Вероятно, предстоит умереть, заколотой или отравленной, миг боли и всё кончится, чтобы начаться — Воланд прислоняет трость к алтарю и плавно усаживается сверху, опускаясь на её бёдра, не отводя от неё глаз, в которых загорается жадное ожидание. Фантомный отблеск лезвия кинжала жжёт сетчатку, а следом возникает настоящий — Гелла почтительно вручает ему украшенный тёмно-синими камнями нож, тут же отступая в изголовье и аккуратно, но крепко обнимая её голову.
Сейчас она умрёт.
Воланд всаживает лезвие в живот резким точным движением, от которого она не успевает вскрикнуть — ощущение чужеродного объекта внутри дерёт мозг, требуя извернуться кошкой и вскочить, но не получается и дёрнуться, и Маргарита кусает губу, сжимая пальцами его колени до судорог, но он не морщится, хотя ему определённо должно быть больно. Слёзы быстро набухают, застилая зрение неумолимой волной, а остриё проворачивается, лишая всякого воздуха, и поднимается, вспарывая грудину с хрустом, от которого трещит что-то глубоко в сознании, верещит на едва слышимых частотах, угрожая взорвать череп. Боль растекается огнём по телу, заполняя каждую частичку, не упуская ни единого уголка, проникая песочной змеёй всюду, и Маргарита забывает, почему она здесь и кто перед ней, ощущая лишь вопли собственной плоти, безжалостно раздираемой уже не холодной сталью — горячими пальцами, выламывающими рёбра, рвущими мясо и соскальзывающими от обилия крови.
Он хочет добраться до сердца — а сердце испуганно бьётся, отчаянно не желая умирать, и Маргарита плачет.
Умирать оказалось гораздо мучительнее, чем она думала.
Глаза не видят ничего, кроме темноты и размытой фигуры с белой маской лица, и она почти в детском ужасе, но это ведь Воланд, не безликое чудище из-под кровати, не случайный чёрт, это Воланд, её Воланд, и совсем скоро всё прекратится, нужно только потерпеть ещё чуть-чуть — пламенные ладони добираются до трепещущего сердца, безжалостно смыкаясь, сдавливая, и крик вырывается из горла, разносясь по чернильной пустоте и гремя где-то далеко, эхом в колодце, возвращаясь и снова отражаясь, и она не слышит утешающих слов Геллы, только собственный вопль чистой боли.
Маргарита зажмуривается, не желая видеть его, и впивается ногтями в его бёдра, пытаясь выплеснуть, передать хотя бы малую часть своей агонии, но едва ли его это трогает — он тянет сердце на себя, сминая хрупкие мышцы, рвёт сосуды, заливая всё вокруг кровью, и всё её тело отвратительно мокрое, липкое, жаркое, выгибается вслед за источником своей жизни, но сильные ледяные руки Геллы удерживают на месте, перебравшись на плечи и вдавив в алтарь.
Веки распахиваются, слёзы затекают в уши, в издевательской последней насмешке открывая вид — на восседающего на ней Воланда, держащего в ладонях её сердце, на кровь, открашивающую рукава в блестящий тяжёлый чёрный, на безумный благоговейный восторг в его глазах.
Он смотрит на её умирание и дрожит от восхищения, и Маргарита делает последний выдох, понимая, что больше не способна сделать вдох — сердце замирает, превратившись в кусок мертвечины, и Воланд растягивает губы в ухмылке, перекладывая его в одну руку, а второй беря кинжал.
Сознание начинает уплывать, чернота превращается из статичной картинки в разлитую воду, беспокойно покачиваясь приливами и завихряясь водоворотами, и Маргариту тошнит — губы немеют, не вымолвить ни слова, ни звука, испепеляющий жар сменяется мрачным холодом, а боль притупляется, трансформируясь из оглушающего крика в гулкое эхо, отдаляющееся всё сильнее.
Она должна куда-то идти, она знает, это знание сидит в центре головы, всегда там было, спало, и ей пора встать и уйти — но Воланд тяжестью прижимает к алтарю, не позволяя подняться, даже сесть, и она почти злится на него за это. Разве он не понимает, что ей очень нужно идти? Разве он не чувствует этой нити, этого зова?
— О нет, моя дорогая — ты останешься со мной.
Шёпот вливается в уши раскалённым мёдом, возвращая назад, и Маргарита чувствует его жалящий поцелуй на губах — он целует её с жадностью, какой прежде не было, и это почти пугает.
Но это ведь прекрасно — это значит, что он в самом деле любит её, нуждается в в ней, и она слабо отвечает, отталкивая потребность уйти, дёргающую погибающие нервы.
Воланд выпрямляется, и она видит, что в его руках сердце — в каждой ладони по половине, два одинаковых куска, разделённых ровным разрезом, и от его улыбки веет чем-то неестественным, карикатурным, ненастоящим, будто человеческое лицо не способно воспроизвести его выражение, те эмоции, что бушуют внутри, и Маргарите любопытно, что же так паршиво пытаются показать лицевые мышцы. Есть ли у этого чувства вообще название или человечество ещё его не придумало, ещё даже не познало?
Кровоточащая половина из правой руки бережно помещается назад в грудину, и она теряется, не понимая, что он делает и зачем — её нелепая мысль у трона внезапно возвращается в затуманенный разум, и усмешка слабо трогает губы. Так вот, что происходит, надо же, глупая романтичная фраза внезапно оказывает пророчеством — то ли потому, что он прочёл её и решил воплотить, то ли потому, что она прочла его мысли.
Воланд смотрит ей в глаза, гипнотизируя, притягивая, не давая сомкнуть веки и спрятаться в темноте — он вспарывает себя коротким движением, даже не поморщившись, и из него не вытекает ни капли крови. Совсем ничего, словно он кукла, и, наверное, так и есть, настоящий Сатана слишком велик, слишком сложен, слишком чужд реальности, чтобы появляться там целиком в своём истинном облике, но оттуда, из раскрываемой раны в центре, где абсолютная чернота, на неё смотрят. Она чувствует это, не уверенная, куда глядеть, в его глаза или в расщелину в грудине, откуда взирает нечто большее — но выбор становится очевидным, когда он помещает вторую половину в свою грудь, и чернота голодно принимает, проглатывает её сердце, скрывая его от взглядов и зарастая плотью и одеждой, будто ничего и не было.
Но оно было — в её собственной груди раздаётся стук, такой же, как и в его.
Один на двоих.
Воланд торжествующе хохочет, раскинув руки, упиваясь мгновением, упиваясь сердцебиением, и Маргарита улыбается в ответ, садясь — больше руки Геллы не удерживают, Гелла в почтении опустилась на колено, ожидая приказаний, но не сейчас. Сейчас Маргарита грубо дёргает его на себя, впиваясь в его рот, практически насилуя языком, а он чутко обнимает, жмётся, дрожит, и она сама не может сдержать смеха — его восторг течёт в её голове, переполняет, и её нежность светится на его радужке и распирает грудь.
— Остановись, мгновенье —
— Ты прекрасно.
Они улыбаются друг другу, Воланд осторожно оглаживает её лицо, обводит губы, чувственно прикусывая свою, и Маргарита не удерживается от шалости, коротко лизнув его палец и скользнув горячими ладонями на поясницу под одежду. Желание крутит низ живота, полыхает, распаляясь, и ей очень хочется остаться с ним наедине, на долго-долго, а не жалкие пару минут на столе, и он читает это в её глазах, усмехаясь и взмахом кисти отсылая Геллу, быть может, давая сигнал, чтобы их не беспокоили до рассвета — или всю следующую неделю.
Воланд пробегается пальцами по пуговицам, и те сами собой расстёгиваются — движение плеч и рубашка валятся на её голенях бесполезной тряпкой, обнажив плечи со множеством родинок, грудь с тёмными острыми сосками и впалый живот с дорожкой волос, уходящей под ремень.
Она, пожалуй, предпочтёт второй вариант.
