Детектив уполномочен понять...

Безусловно, Эвелин хороший детектив. Когда за твоими плечами не одно и не два дела об убийствах, пропажах, кражах и прочих радостях жизни Лондона в двадцатые годы, когда за глаза ты больше не “мисс-с-лупой-в-руках”, а “уважаемый детектив Хартвуд”, когда с тобой сотрудничает комиссар Скотланд-Ярда, а в помощниках у тебя “ну просто модель, очаровашка!” - тогда, конечно, ты очень хороший детектив. И когда ты очень хороший детектив, когда блики солнца, которое, не скупясь, светит прямо на тебя и только для тебя, а ты защищаешь свои зоркие глаза от его припадков фанатизма новыми солнцезащитными очками от “Шанель”, когда ты можешь позволить себе находиться в обществе золотой молодежи без стеснения, когда руку тебе жал сам Король за особые успехи в своем поприще - тогда, пожалуй, ты ослабляешь бдительность. Немного теряешься среди блеска, который раньше тебя избегал, а теперь тебе некуда от него деться, немного забываешься и забываешь. Что ж, не без этого, наверное? Но в одно прекрасное майское утро ты рывком отрываешь свою светлую (о, во всех смыслах!) голову от мягких, словно вата и облака, подушек, откидываешь с нежного, как лепестки роз, лица свои прелестные кукольные кудри и, упершись отсутствующим взглядом истинного детектива в пейзаж за окном, ты вдруг не можешь сдержать сдавленный, полный искреннего удивления крик, идущий откуда-то из глубин чувствительного нутра. Да, Эвелин, бесспорно, замечательный детектив. Но к чему ей такие звания, если она не поняла даже это? Не увидела, как по-британски суровый мистер Уолш вдруг перестал хмуриться по поводу и без и стал…Боже! Улыбаться, улыбаться утром и днем, в дождь и солнце, при Эвелин и даже (особенно) при Аллене. Не доглядела она, когда эти двое, ушедшие каждый, казалось бы, по своим делам и комнатам, вдруг возвращались один за другим сияющие, веселые и на удивление раскрасневшиеся. Отговорка одна: “Жаркий спор, Иви. Конечно, я выиграл!”. Не обратила, наконец, Эвелин свой ясный взор на то, что дистанция между мальчиками сокращалась быстрее, чем она моргала, а потом и вовсе исчезла, улетела пылью по Риджент-стрит: касания между ними, случайные и не очень, имели теперь другую трактовку, иную окраску. Не услышала милая Эвелин и рокового перехода с извечного “Фернсби!”, которое сотрясало стены их агентства (видит бог, теперь они трясутся от… проходящего трамвая) с первого дня знакомства, на простое, легкое, окутанное теплом голубых глаз “Аллен”. Слух подвел ее, раз не смогла она в бесконечном потоке приторного “Уолши” заметить искреннее “Дэмиан” и уважительное, полное гордости, а иногда и подозрительно сладкое “Комиссар Уолш”. Нет, детектив Хартвуд не проследила, не поняла, шестеренки в ее голове не смогли сразу же дать ей точный ответ на все, что было замечено ею, но обдумано, переработано в мысль только сейчас: как Аллен однажды понес “одной очень милой, но по ней так сразу и не скажешь” женщине орхидеи, а через неделю Эвелин заметила удивительно похожие цветы на подоконнике у Дэмиана; как препирания между этими двумя стали наблюдаться все реже и реже, и никогда больше не затрагивали ее саму; как “небрежно” иногда рука комиссара дольше, чем считается приличным, задерживалась у Аллена на плече, спине, колене… Когда ты блестящий детектив со стажем в самых разных ситуациях и делах, тебе позволительно вот так вот проснуться и на свежую голову прийти к самому ошеломляющему выводу за всю историю своей жизни и карьеры. Тебе можно спрыгнуть со своей удобной кровати, маленькими, но уверенными шажками пройти по ковру с длинным, приятным ворсом к зеркалу и, встретившись взглядом с прелестной и свежей, как это утро, девушкой напротив, шепотом, полным надежды, спросить: - Неужели они... Подружились?