Временные трудности

— Я говорил, что могу надеть перчатки, если тебе противно. Лестат выдал это резко, со свойственным ему обычно лишь в моменты истерик надрывом, но Антуанетта не шелохнулась. Она понаблюдала еще какое-то время за проносившимися за окном видами ночной Франции, опустила бычок в бутылку из-под вина и наконец перевела взгляд на руль. Пока дорога была ровной, Лестат вел машину одной рукой — той, на которой не доставало только мизинца. Рана едва успела затянуться, кожа на месте среза была розоватой и выглядела очень болезненно, но Лестат упрямо продолжал лезть туда, где обязательно цеплялся за что-нибудь культями. — Мне не противно, — Антуанетта открыла бардачок, под недовольным взглядом Лестата вытащила оттуда карту и кое-как развернула нижнюю ее часть на торпеде. — Но на тебя больно смотреть, Лестат. Мне больно. Лестат повернул к ней ненадолго лицо, устало хмурясь, и Антуанетта уже привычно подметила все увечья, будто сверяясь со списком: воспаленные шрамы, ожог, длинную рваную рану через глаз с бельмом. Она помнила, в какой трепет ее ввергала поначалу красота Лестата, и не собиралась обманывать ни его, ни себя саму. Ей было больно видеть его таким. — Можешь хоть намордник надеть, если тебе так будет легче, — она провела ногтем вдоль схематично изображенной на карте тонкой дороги, навскидку определяя уже проделанную часть пути. — Кто знает, вдруг достаточно закрыть тебе рот, чтобы ты перестал себя гробить. — Я себя не гроблю. — А теперь скажи это еще раз. Только себе, а не мне. Лестат ударил по тормозам. Шины коротко взвизгнули, все подпрыгнуло; Антуанетте на миг показалось, что ей выломало ударом шею. Она коснулась под звук поворота ключа зажигания позвонков, убеждаясь, что они до сих пор под кожей, и молча посмотрела Лестату прямо в изуродованное до неузнаваемости лицо. — Я делаю, — зашипел он с красными от крови глазами, — как понимаю. Если бы ты видела будущее, сказала бы, что не нужно; если бы я видел будущее, сам бы об этом знал. Чего ты сейчас от меня хочешь? Чтобы я время вспять обернул? Эволюцию отменил, никогда не становился вампиром? Может, если я пососу Арману хуй, ты от меня наконец отцепишься?! Антуанетта мысленно сосчитала до десяти, выдохнула в сложенные в подобии молитвенного жеста ладони. Ее трясло — не от очередной выходки Лестата, нет, это было как раз ожидаемо, а от ситуации в целом. — Нет, — сказала она севшим голосом. — Я ничего из этого не хочу. — Тогда чего ты, блять, хочешь?! — Чтобы ты хотя бы жив остался, идиот! Ей было совершенно несвойственно орать, но Лестат мог довести до крика даже немого. Она схватила Лестата за другую, еще более покалеченную руку, заставила его выпрямить пальцы и поднесла ему эту руку к лицу так близко, как только смогла, чтобы не ткнуть какой-нибудь из культей ему в щеку. Она видела, что Лестату больно каждую секунду, и в ее планы не входило делать ему еще больнее. — Это, — перешла она на шепот, удерживая способного лишь к совсем слабому сопротивлению Лестата чуть выше запястья, — не проблема. Это результат. Результат твоих действий. Последствие того, что у тебя нет совести, слышишь? По щеке Лестата скатилась темно-алая капля. Он не то вздохнул, не то всхлипнул — шумно, но придушенно, со звериной и в то же время абсолютно бессильной злобой в единственном зрячем глазу. Снова попытался высвободить руку; Антуанетта снова не позволила. — Мне плевать, на месте ли твои чертовы пальцы, — она давила на него, и ей самой было от этого больно. — Плевать, сколько шрамов у тебя на лице. Мне не плевать только на то, жив ли ты, Лестат. Это единственное, чего я хочу. От тебя, вообще. Она разжала пальцы неожиданно даже для себя самой. Лестат, толком не успев среагировать, едва не ударился о боковину машины, а затем вцепился в эту руку другой, поцелее, и стал баюкать ее, переводя дыхание. — Это единственное, о чем я тебя прошу, Лестат. Лестат поднял на нее беспомощный взгляд — ни толики прежней злобы, одни стыд да страх. Она коснулась его неровной от ожога щеки дрожащими пальцами, подалась ближе и крепко обняла его, пытаясь не расплакаться тоже. — Не умирай, — прошептала она одними губами. — Пожалуйста. — Не умру... Нет. Черт с тобой, уговорила... Ладони Лестата неловко скользнули по ее спине, прижимая ее ближе в ответ, и она не выдержала — разрыдалась, как девочка, впервые за долгие недели услышав в его голосе усмешку. — Не плачь, — чуть отстранившись, Лестат медленно вытер своими искалеченными руками ее слезы. — Все, хватит. Не плачь. — Да как тут не плакать... Она хотела возразить внятно, но подавилась воздухом, стоило Лестату растянуть в улыбке губы. Их пережитое почти не коснулось — полные, ровные, они выглядели так же, как и прежде. Антуанетта только сейчас это заметила. Когда увидела, что и сама улыбка осталась прежней. — То-то же. Лестат посмотрелся в зеркало, грубо дернув его на себя; заправил окровавленными пальцами себе за уши несколько прядей, прошелся по щекам, огибая шрамы, сменил взгляд с пугающе пустого на придирчивый, а затем вдруг ударил коленом по ручке двери и выскочил из машины. — Садись за руль, — крикнул он уже с улицы. — Надоело корячиться, успею еще накататься. Это все... Ненадолго замолкнув и постояв с поднесенной к лицу почти беспалой ладонью, Лестат заглянул в салон снова и снова посмотрелся в уже повернутое к нему зеркало. — Да, — конечно, в его тоне не было восторга, но зато была решимость. — Знаешь, ты права. И с картой своей ебись, как хочешь, мне плевать. Буду жить, пока не сдохну. Всегда так делал, и сейчас сделаю. Перекурим — заводи. И не надо мне тут истерик. Она расхохоталась, глядя на Лестата в отражении и не зная, чем им обоим вытереться от кровавых слез начисто. Из-за облаков как раз показалась луна — в таком свете изуродованное лицо Лестата стало казаться вдобавок еще и белым, как бумага, хуже и быть не могло. — Запомни, — он улыбнулся самому себе и ей шире, и в его зрячем глазу мелькнула на секунду та неповторимая искра, которая делала его собой. — Это все... — Дай угадаю, временные... — Временные трудности. Всего лишь временные трудности.