Тяготение

Михаэль всегда говорил, что они особенные. Абсолютно каждой. Заглядывал в их глаза, и не видел там ничего, кроме наивности и жажды обезумевшей побитой собаки хорошо жить. Он сам когда-то был таким, пока власть не превратила его пальцы в металлические хлысты, а нежность в стыдливую и ненасытную похоть. Случайную девушку он делал своим ангелом. С бумажными крыльями и синяками вместо нимба. Вместо церковных хоров — оры и всхлипы. Он их чуть припугивал, мрачно кладя фуражку на стол, а потом с трепетом и аккуратностью гладил их по подбородку, смотря на поджатые влажные губы. Он ничего к ней не чувствовал. Это не то, что ему нравится. Слишком… К горлу подступает тошнота, но он сурово смотрит на мягкие бедра и аккуратную талию, на грудь. Хотеть этого — правильно. И все-таки… Она — пуста. Даже не причудливая ракушка, скорее уж разорванная картонная коробка от шоколадных конфет, которые он любил в детстве. Осколки страхов и идеалов, разорванные письма с пожеланиями счастья. Но она… От сладких речей, от поначалу аккуратных прикосновений она и правда чувствовала себя особенной. Будто между ними есть странное притяжение. Кажется, именно это называют любовью? Но разве спутница любви — всепоглощающая тревога? Страх сковывал ее, когда Михаэль курил в тесной комнате, а ей приходилось давиться сигаретным дымом. Но куда уйдешь? Здесь ежедневное насилие, но хотя бы кормят. А что там, снаружи? Свежая свобода, сбивающая с ног. Она упадет лицом в первую же грязную лужу и, пожалуй, там же и утонет. Нежные прикосновения и банальное возбуждение, которым реагирует примитивное тело, не избавляют от едкой тошноты. Боже, кажется, ее сейчас вырвет на жесткий ковер. «Нет, нет, нет, не трогай меня, не прикасайся, не гладь, не обнимай, не надавливай, НЕ ТРОГАЙ МЕНЯ», — хочется кричать, но вместо этого мысли воздушной сиреной кружатся в голове. Она ничего не может сделать, только всхлипывать, пока он зажимает ее рот рукой. В этом мерзком спектакле удовольствие не получает никто. Каждый раз совершаемое им насилие — попытка убежать, по пути убивая случайно попавшиеся под руку пропащие души. Ему совсем не жаль, ему нет ничего важнее, чем доказать самому себе, что он правильный. Они все равно только инструмент. Брошенные куклы, которыми нужно пользоваться. «Ты особенная, ангел мой», — лжет он, но его жертве все равно. Нет ничего особенного в насилии, нет ничего особенного в том, какую боль она ощущает, в том, как ее унижают, в том, как мерзкое ощущение скребется в горле, в том, как болят глаза от слез. Она не хотела этого. Никто не интересовался, хочет ли она. Все равно. Соленые острые кристаллы впиваются в усталые глаза, она обессиленно лежит на скрипучей кровати и открывает беспомощно рот, будто бы ей не хватает воздуха. Потолок бежит фиолетово-зелеными пятнами — она зависимая и одинокая. Не касается своего тела — ей кажется, что пальцы утонут в липкой грязи. Он миловидным хищником смотрит на нее. Грязная и ненужная, медуза Горгона, что плачет над белыми герберами, растущими у храма. Он растопчет ее тяжелыми сапогами, шепча нежности на ухо. Мораль умерла вместе с честью, с уважением, с любовью — она разбилась вместе с окнами, она изуродована ненавистническими надписями на стенах ювелирного магазинчика бабушки. Вместо морали — дорогие украшение и шубы. Он дарит их ей, привязывает к себе, видит бесконечную преданность в ее глазах. Он приютил беззубого щенка и может в любой момент выкинуть его на улицу. Такое хлипкое утешение посреди бедности и войны. Привязанность, гниющая в плодородной почве насилия. Она накидывает на исхудавшие дрожащие плечи шубу и улыбается. Изголодавшаяся лань тянется к ядовитым цветам. Не думает о том, как ему достались эти сувениры (в глубине души надеется, что они хотя бы не сняты с трупа). Он ухмыляется, щурит по-лисьи глаза и делает вид, что его тело не приобрело багровый оттенок от крови, в которой он тонет, которую пьет жадно. Она видит их конец счастливым. Она видит пышную свадьбу со всеми самыми влиятельными лицами (черепами с дырами от пуль), она видит мужчин и женщин в красивых одеждах (пыльной форме, украшенной орденами за чужую-свою смерть, и разорванных платьях вдов), она видит дорогой алкоголь и ароматную еду (ребра по-жуткому выпирают), она слышит музыку Вагнера (воздушные сирены от бомбежек Берлина). Михаэль не думает о том, что будет после. Безумный часовой вальс, который кончится смертью всех присутствовавших. Королева бросится навстречу пулям от отчаяния нелюбви, захочет спалить свое тело, превратить его в пепел. Вернуть чистоту, которую отняли под рваным и окровавленным знаменем «любви». А король не проронит и слезы — даже не почувствует ничего. Может, желание наесться болотного аира перед скорой смертью, от которой он не сможет спрятаться среди заснеженных дорог — похороненный под сугробами возмездия. А прагматичная односторонняя привязанность останется костями в земле, пахнущей лилиями.