Это чувство лёгкое совсем, как щекотка, когда её не боишься и улыбаешься только отчего-то, даже если улыбаться уже нечему. Чувство, которое присутствует, когда вспоминаешь что-то счастливое, и становится приятно и тепло. Словно вновь светит солнце, освещавшее те дни.
Было солнечно и совершенно безоблачно, когда Эрен с Армином впервые поехал к морю, и оно приветствовало их размеренным прибоем. Заходили по колено в воду, уже окрасившуюся в оранжевые акварельные краски, и были почти детьми. Армин потом долго рассказывал о чем-то, перебирая найденные ракушки, а Эрен, определенно точно, внимательно-внимательно слушал, но почему-то ни слова не запомнил.
Солнечный свет жаром разливался по асфальту, когда он бежал на работу к отцу — работал он в частной клинике, был хорошим специалистом, все доверяли ему, пока Эрен просто гордился им. А после был безгранично благодарен за встречу с Микасой, что тогда была не старше него, и вся засияла, когда они заключили детский, но безгранично серьёзный договор о дружбе — самой искренней и крепкой, но почему-то не помнит причины, по которой они встретились.
Он помнит знойное лето, проведённое в глуши. Помнит туго натянутые верёвки для сушки белья. Помнит вечно снующих под ногами куриц и крикливого петуха. Помнит тяжесть вёдер с водой, которую нужно было каждое утро носить из колодца.
Помнит прохладу воды, когда умывал лицо во дворе, мельком бросая взгляд в сторону.
Он помнит — она тоже была заезжей, перелётной птицей из шумного города, но работу любила и смотрелась на своём месте. Она была своей, когда выходила из курятника и замирала на мгновение, всматриваясь в рассвет, а после зажигала свой собственный в ладонях, закуривая едкие сигареты. Блеклое, серое пятно на фоне жизни; серый рабочий комбинезон, серый дым, серый гранит надгробной плиты, серые безразличные глаза.
Она была своей, даже когда они встречались взглядом. Оба — бесконечно уставшие от жизни; в её измученности, что отпечаталось на лице, он узнавал своё собственное несчастье, и становилось необъяснимо проще.
Он помнит, как она впервые улыбнулась ему, и тогда подумалось, что она кажется даже красивой; как она расчёсывала влажные волосы, отстранённо глядя в окно, и в небольшой комнате пахло горячим обедом, и ему казалось, что он, возможно, на своём месте; как она единожды рассмеялась, стоило ему впервые осмелеть достаточно, чтобы в шутку повалить её в сено и позволить себе мысль, что, возможно, он ещё способен жить дальше, а не лишь оглядываться назад.
Он столько всего помнит, но почему-то никак не заставит свою память выдать, как её звали.
***
— Не надоело ещё тут?
Одним утром она неожиданно сама заговорила с ним, хотя была на редкость молчаливой, особенно для той, что сама же позволила остаться с ней под одной крышей, не имея для этого причин, которые можно было бы с лёгкостью объяснить.
Она говорила слишком мало, чтобы действительно можно суметь рассуждать о том, что было в её мыслях. Её самой было настолько мало, что порой ему казалось, что она ему причудилась, привидилась, но он знает,
знает, что она всегда была настоящей — даже… даже
сейчас.
Эрен посмотрел на неё краем глаза, отвлекаясь от колки дров. Рукой провёл по лбу, смахивая пот, и повёл плечами, разминая их — сам напросился помогать по хозяйству, даже если её одной хватало с лихвой. И всё же она почему-то позволила остаться. Позволила почувствовать себя нужным.
Позволила быть.
— Да нет. Нормально.
— Ты всегда можешь уйти.
Короткое предложение, в котором каждое слово — пулемётная очередь; словестную дробь выпустили ему в голову, отрезвляя.
Тишина, куполом накрывавшая небольшой домик в глубинке, позволяла забыть о внешнем мире, точно его и не существует — и всего что в нем происходит или происходило. Островок спокойствия. Самое защищённое место в мире. Нерушимое спокойствие.
— Далеко идти будет.
На несколько миль — ни души; каждая вылазка за продуктами и сигаретами — то ещё испытание, потому она заботилась о том, чтобы свести подобные поездки к минимуму. Но тогда — Эрен отчетливо помнит, — был как раз день, когда она ездила в ближайший город за покупками. Может, потому и завела этот разговор — была причина избавиться от него.
«Как тебя вообще туда занесло, Эрен? С каких пор ты убегаешь от проблем?»
заткнись. заткнитесь все, кроме неё
— Могу отвезти, если попросишь.
— Настолько хочешь прогнать меня?
— Просто напоминаю, что у тебя всегда есть выбор, — она легко пожала плечами, точно они обсуждали погоду, и закурила, — я правда не хочу тебя заставлять оставаться. Да и разве тебе не к кому вернуться?
И, почему-то, Эрен ответил просто, даже не задумываясь над ответом:
— Нет. Уже нет.
Она не бросила на него взгляд. Лишь сделала долгую затяжку, медленно выдохнула и оборонила:
— Надо бы баню затопить. Займёшься этим?
Эрен кивнул.
***
Эрен вспоминает — он называл её Санна, и кто-то ещё обращался к ней так, а он попросту украл чужую нежность, присвоил себе, отчего-то решив, что имеет на это право. Санна была высокой, увлекающей взгляд, темно-русой. От неё пахло едким табаком и сеном. Им обоим по двадцать три — Эрену уже, ей почти.
Ненадёжная лестница, ведущая на чердак, скрипела под их весом, как и деревянный пол, и всё же Эрен почему-то последовал за Санной — она хотела перебрать старые вещи, оставшиеся там ещё со времён её далёкого-далёкого детства, проведённого именно в стенах этого дома.
Драгоценную память накрыл толстый слой пыли — едва ли хоть кто-то был в силах поддерживать порядок там, где даже солнечный свет — редкий, мимолётный гость. Вместо него Санна зажгла лампу, уже догорающую свой срок, и всё же прогнавшую мрак достаточно, чтобы заметить картонные коробки.
Каждая из них была подписана шифром, понятной лишь их маленькой семье — Эрен читал случайные для него года, видел знакомые цифры, и всё же совершенно ничего не откликалось в нём. Он лишь молча наблюдал за тем, как Санна легко села на пол, подложила под себя ноги и раскрыла одну из коробок, а вместе с ней — гнойную рану пятилетней давности.
Медали. Фотографии. Остаточный свет давно погасшей звезды.
— Надо же, — обронила она тогда, подцепив красную ленту одной из золотых медалей, — вот оно где всё, оказывается.
Нос защекотало от поднятой пыли, Эрен потёр его, сгоняя вместе с щекочущим чувством мысль, что он совершенно лишний в этот момент. Он был лишним в этом доме, в её жизни — с самого начала.
Но он нуждался в этом всём. И вместе с этим лелеял наивное желание, что он ей тоже был нужен — хотя бы на миг.
А ей по-настоящему нужно было совершенно другое. То, что застыло в давно прошедшем миге, как застывают насекомые в янтаре. Ей нужен был блеск золота; чувство лёгкости, которое дарили ей конный спорт; её любимый конь, с которым она стояла на фотографии, держа его за поводья.
Санна прекрасно умела улыбаться, умела быть счастливой, заинтересованной в жизни — просто рядом с Эреном у неё не было причин на это. Такая простая, очевидная истина, которую не было желания признавать.
И он не признавал. Вместо этого спросил тогда:
— Почему бросила?
— Серьёзный перелом, — легко ответила ему она, не отводя стеклянного взгляда от фотографий, мимолётно коснувшись своего бедра, — врачи посоветовали поберечь себя. Могла до инвалидности доскакаться. Решила… что хватит.
Эрен тогда замолк, точно не мог найти слов — всё, что бы он ни сказал, не было бы ценнее пыли, что продолжала кружиться в отблеске лампы. Потому он так ничего и не ответил, а она и не ждала ответа.
***
«Так что там случилось-то? Может, расскажешь уже?»
Эрен помнит: в небольшом домике, спрятанном от целого мира, были не только они двое, но и отец Санны, ради которого она и вернулась в родные края.
Именно он звал свою дочь исключительно «Санна». Санна-Санна-Санна, и с каждым слогом на кончике языка перекатывает привкус солнца, хотя для неё, хмурой и серой, солнце являлось скорее антиподом. И всё же одна конкретная песня Раммштайн всё равно стала ассоциироваться с ней.
Он узнавал её историю урывками, сшивая рваные края чужих слов в единую картину; сама она говорила мало, но её отец был добродушным стариком, счастливый от того, что у него появился собеседник, а родная дочь до сих пор рядом.
Эрен помогал с готовкой ужина, занимался чисткой картошки, и мужчина рассказывал, как вместе с женой и дочерью перебрался поближе к городу, но всё ещё держась рядом с природой. Маленькая Санна любила конный спорт и видела себя лишь в нём, а он с женой поддерживал её стремление — как можно отказать любимому ребёнку?
Эрен ухаживал за курами, рассыпал зёрна для них, и мужчина рассказывал, что раньше у них было большое хозяйство — они держали спортивных лошадей, и больше всего Санна любила ухаживать за своим любимым конём самостоятельно. После,
после, когда не было причин держать лошадей и дальше, он с женой вернулся обратно в родной дом, завели курей, поросят и коров — нужно же было чем-то себя занимать. А потом не стало его жены. Да и здоровья сильно покосилось в последнее время. Но отказаться от того, чему она посвятила жизнь, так и не сумел — что-то да оставил. И Санна вернулась — сразу легче стало.
А Эрену наоборот — после разговоров с ним становилось так тяжело на душе отчего-то, что он не мог эту тяжесть внятно объяснить словами. Лишь чувствовал, словно его взяли в тиски, и давят, и давят, и давят… но ни слова против разговоров он тоже так и не произнёс.
Чужая боль легче, чем собственная.
Эрена часто ругали за грубость — и в сторону сверстников, заставляя чувствовать себя пристыженным котёнком, когда мама отчитывала после очередной драки, пока сбитые в мясо костяшки саднили; и в сторону старших, хотя сам дядя Ханнес, с которым волей неволей выходило спорить-препираться каждое семейное застолье, лишь смеялся с него и трепал по голове.
Но с отцом Санны он был учтивым и аккуратным, не узнавая самого себя.
Эрен помнит, как сидел во дворе; августовское солнце мирно согревало его, растеряв свой пыл к концу лета; мужчина, что до этого какое-то время не покидал стен дома, вышел на крыльцо, опираясь на трость.
— Как вы себя чувствуете? — на грани вежливости поинтересовался Эрен, отсаживаясь с края лавки, позволяя хохотнувшему мужчине сесть рядом.
— Для такого старика как я — на удивление даже хорошо.
Эрен тогда улыбнулся одними уголками губ — был чужим им, и всё же наслаждался вниманием, моментами вспоминая своего отца, от которого тоже сбежал. Скучал, но так и не пришёл к мысли, что стоит вернуться, разрыдаться в объятьях матери и честно признаться во всём, что гложило его всё это время. Она бы наругала его, оттаскала бы за уши, заставляя гореть и от боли, и стыда, но потом — обязательно поцеловала бы в лоб и сказала бы, что рада его возвращению. А отец… просто понял бы. Принял бы. Как всегда.
Но он этого не сделал. Ни тогда, ни сейчас.
вместо него родителям звонил Зик, несмотря на вековую обиду на отца; Зик объяснялся за него, не способного заставить себя связать два слова; Зик, Зик, Зик….
Зик в первую встречу после разлуки сказал ему:
Отец Санны однажды сказал ему:
— Рад, что Санна хоть с кем-то начала общаться. До этого всё со скотом, да со скотом… даже сам удивился, что она с людьми умеет общаться.
Эрену подумалось тогда, что ничего не поменялось — он та ещё скотина. Неблагодарная, упрямая, обречённая.
Но лошадей она всегда любила действительно искренне. Возможно, только их и любила за всю жизнь, и настолько сильно, что никого за свою жизнь не успела полюбить сильнее — он уже никогда не узнает об этом наверняка, хотя хотелось верить, что он безбожно ошибается.
И, почему-то именно в тот момент ему вспомнились слова отца, что у некоторых больных перед самой смертью улучшается состояние.
***
Эрен помнит холодную ночь — печку никто из них так и не затопил, потому что Санна не нашла в себе сил после того, как уехала скорая, а он попросту не посмел вторгнуться в её личное пространство, подойти ближе. Шаг вправо, шаг влево — бездна; всё утро он наблюдал за ней молча и издалека, пока она обзванивала родственников, и вспомнилось, как однажды позвонили ему.
представь — жить в спокойствии, жить с ясными мыслями, а после, не задумываясь, принять телефонный звонок, что переворачивает твою жизнь. тебе говорят — мертва, и ты словно сам умираешь. представь получить такой звонок в семь утра, услышав мертвенно-спокойный голос племянницы-внучки-кузины, и всё мгновенно катится под откос. представь получить такой звонок в час тридцать три, будучи за рулём, опьянённым чувством свободы и счастья, и услышать голос собственного отца, представь…
«Пожалуйста, успокойся, Эрен»
Шаг вправо, шаг влево — бездна; Эрен помнит, как целовал её в губы, и замерзшие ладони согревались под футболкой. Он даже не уверен, что действительно любил её, но едва ли он способен разобраться в том месиве, что представляют из себя его чувства и мысли, особенно сейчас.
Как и не способен сказать уверенно, что чувствовала сама Санна. Но она прижималась к нему близко-близко, как к единственному, что у неё осталось — всё ведь отобрали, и лошадей, и мечту, и родителей. Оставили лишь его — Эрена, подобранного на обочине жизни, как выброшенного пса, что заново учился доверять себе и любить других.
Санна нуждалась в нём, и это всё, что имело значения. Он упивался чувством, что он кому-то до сих пор нужен; он любил жизнь, но не видел её без людей рядом, которым можно было её посвятить.
Эрен помнит, как ладонью бездумно водил вверх и вниз по спине, а Санна, о чём-то своём задумавшись, смотрела словно сквозь него, мимо, точно и не было его никогда. А потом она сказала… что-то,
что-то важное, и Эрен ответил нечто до безобразия простое, но равнозначное.
Утро было почти таким же, как и обычно. Эрен принёс воды с колодца, она кормила куриц, которых уже планировала продать. Чувства самого защищённого места в мире не осталось.
Эрен сидел всё на той же скамейке, стоявшей рядом с крыльцом, выходящим во внутренний двор. Санна встала, прислонившись спиной к стене, и дрожащие руки спрятала в карманы брюк. Они тогда говорили… о чём-то. Впервые — искренне.
— И всё таки… что ты здесь забыл?
Эрен сгорбился, словно визуально пожелал казаться меньше, незаметнее, ещё незначительнее. Скрестил руки в замок меж коленей. Палец утешающе прошёлся по ладони, но с самим собой это не работало.
Он не помнит, что ответил, не помнит, не помнит не помнит непомнитнепомнитнепомнитне…
— У меня друг был, который очень любил море.
нетнетнетнет
— Я уговорил его просто так рвануть к берегу, развеяться, отвлечься, это было его мечтой, но никак не находилось времени и возможностей. Он радовался как ребёнок этому, а я вместе с этим.
забудь, забудь снова, забудь, самому же лучше будет, хорошо ведь было не помнить
— А на обратном пути позвонил мой отец и сказал, что умерла наша общая подруга, которая несколько лет боролась с раком. После этого мы из-за меня попали в аварию, которую мой друг не пережил. В итоге у меня ничего не осталось, потому и сбежал.
всё он прекрасно помнит, и чувство это — не лёгкая щекотка, а наждачка, проходящая по рёбрам, сдирая кожу до костей; на языке остаётся сладкий привкус раскрытого (само)обмана
Помнит прищур Санны, что выслушала каждое его слово, ни одно не сказав взамен — не утешала, но понимала и принимала, и это был их язык доверия — знать, когда стоит промолчать. Помнит, что всё это время, что он провёл в чужом доме, до него пытался дозвониться и дописаться Зик — единственный, кто, пожалуй, действительно пытался поговорить с ним. Ему было к кому возвращаться, он просто не хотел — не мог себя заставить.
Не хотел, чтобы в его голове копались, вытягивали глубинные смыслы каждого поступка. Врывались в его память, бередили сокровенные воспоминания, портя их своими заумными речами про то, что нужно отпустить-забыть-жить-дальше. Он сам разберётся, сам, сам…
Эрен помнит: ночная дорога, капюшон, натянутый на лицо, сужающий обзор до тонкой полосы перед лицом. Вокруг — лес-лес-лес, из людей — один он, и то с натяжкой; проезжающие мимо — редкий гость. К тому времени, как темноту разрезал яркий свет фар, прошло уже часа два с последней машины.
Без особой веры, и всё же он снова вскинул руку — просто сделать вид, что он пытался, медленно продолжая брести вдоль дороги.
На обочину рядом с ним свернули.
— Помочь? — вместо всех слов мира бросила тогда Санна, хлопнув дверью машины.
Эрен удивлённо обернулся.
Незнакомая ему тогда Санна отошла от водительского сидения, села на капот и закурила. Уже тогда она пахла едким дымом и смотрела с усталостью. Как и он — иначе, выдохнув, она не заговорила бы первой:
— Тут на несколько миль — ни единого жилого дома, все давно разъехались по городам. Заблудился?
— Нет, — резко ответил Эрен, и, подумав едва ли с секунду, повторил, — нет. Просто понятия не имею, куда идти.
Быстрее, чем ему захотелось прикусить язык от собственной глупости, Санна усмехнулась, почти рассмеялась. Огонёк в её руках медленно тлел с каждой затяжкой.
— Ты выглядишь как человек, нуждающийся в еде и теплой воде.
Эрен помнит, как поморщился — правду ведь сказал. Своеобразный запас, с которым он начал путь, тогда уже медленно подходил к своему очевидному концу, и он действительно понятия не имел, как собирался возвращаться в город, если понятия не имел, где находился. Щетина и немытые волосы, собранные в пучок, были его меньшей проблемой.
На самом деле, тогда даже мировая катастрофа показалась бы ему меньшей проблемой, чем подряд похороны его единственных друзей. Всё казалось такой мелочью, таким незначительным и несущественным. Весь он был морально выпотрошен, вывернут наизнанку. Если бы тогда вместо Санны остановился бы грабитель и убийца, ему было бы плевать.
Но это была Санна. Которая, докурив, бросила вместе с окурком:
— Могу подбросить до города.
— Тебе по пути?
— Не думаю, — она тогда прищурилась, — мне — дальше в лес, домой. Хочешь носить по утрам воду из колодца — могу взять с собой.
— Первого встречного?
— Я бы больше переживала на твоём месте. Или нравится идея, что тебя приглашают в самую глушь?
Эрен помнит, как тогда прикрыл глаза, а после — кивнул. Ему нравилось всё, что помогло бы забыть о прошлом.
Эрен помнит предложение уехать, оставить позади знойное лето, а ещё — себя в жизни друг друга. Асфальт, раскалённый от жары. Опустевший дом, в котором не осталось причин и дальше жить, казался миражом. Солнце, вечно раздражающе светящее в глаза, словно пытавшееся запомниться перед хмурой осенью.
Эрен помнит: остановка на заправке, вкус дешёвого кофе, слова Кассандры:
«
Я быстро заскочу кое-куда, подожди тут»
«подожди тут»
подождиподождиподожди
п о д о ж д и
я помню, помню, что в ту ночь она сказала мне, что рада нашей встрече. рада, что мы встретились, и рада, что решила остановиться и позволить мне поехать с ней. я сказал, что в ту ночь она спасла меня — не потому что дала крышу над головой, а потому что дала надежду.
Эрен помнит, как впервые за долгое время услышал голос Зика:
«Эрен? Наконец-то решил перезвонить мне? Что ты вообще… Эрен? Господи, Эрен?»
Зик в первую встречу после разлуки сказал ему:
не сбегай больше, пожалуйста.
Эрен помнит: Кассандра Гиммлер, К а с с а н д р а
и фура, выскочившая на встречку. Машина всмятку. Словно вернулся на год назад и увидел всё со стороны. Скрип шин по горячему асфальту, суета людей в эпилоге лета. Осень приходит раньше, но вместо стелящегося ковра отцветающих красных листьев — растекается кровь.
Кассандра Гиммлер — вот что написано на надгробном камне.
Теперь он точно вспомнил её имя.
