Докопаться до сути

Люди боялись Джона больше чем он заслуживал. И сейчас разорались, стоило паре газетëнок пустить слух, что Пила живее всех живых. Онкологически бесперспективный, истощëнный сопутствующими болезнями, пожилой. С рассечëнным горлом. Великие полководцы остаются в истории. Великие правители, наставники. Мудрецы. Раз одно имя Крамера подняло переполох далеко за пределами мегаполиса, по всей стране начали строить теории, что происходит, значит, он один из вечных. В каком-то смысле он всë сразу, и наставник, и уверенный лидер, и тонко чувствующий стратег. Должное уважение, к сожалению, получает вперемешку с оскорблениями и криками ужаса. Хоть один человек из толпы, перепуганной и злой, обязан отдать ему честь как полагается. У Джона не было устава. Всë исключительно по совести и разуму. Джон сидит на низком пуфе со спинкой нога на ногу, опустил кисти на подлокотники. Сгорбился немного, но как без деформации человеку, взявшему на себя неблагодарную миссию вразумлять бесчестных. Голова покачивается, шее тяжело держать еë. В шкафу находятся соразмерные брюки; Джону были бы длинны любые, всë-таки Логан значительно выше, но однажды он купил обрезанные какие-то, узкие, тесные. И такая же рубашка есть, свежая, в пакете. Наверное, ещë после службы положил новенькую в глубину шкафа, забыл. Ему же нельзя было носить ничего жëстче стираного-перестиранного хлопка или шерсти с синтетикой: раздражало ранение, в худшие дни и ночи казалось, будто опять душат, стоило ткани чуть-чуть натянуться. Он разрывал сорочки пополам, сбрасывал и топтал пиджаки, жилеты, джинсовки. Стук пуговиц по паркету напоминал автоматную очередь. Забиться в угол, закрыться рукой, другой искать на поясе нож, вновь и вновь вспоминая, что его там не будет. Плакать, давиться насморком, кровью из лопнувших сосудов. После клиники. Оттуда выписали с пометкой «Состояние удовлетворительно. Безопасен для окружающих». Лукаво не дописали «зато для себя нет». Во снах его убивали постоянно, одними и теми же пытками, в сто раз одинаковой последовательности. Чесались давно заросшие надрезы тонкими ножами, ныли отбитые и уже восстановленные почки. Зудела кожа головы, хоть волосы и отросли достаточно, ни проплешины не появилось на окровавленных затылке, темечке, висках. Для врага бритву маслом не сбрызгивают. Спать Логан почти перестал. Он не боялся, привык, как привыкаешь к не выводящейся мозоли на пятке. Больно, сухо, невозможно ходить, но избавиться можно лишь отрубив себе ногу по колено. Просто надоело до тошноты. Пять часов забытья, для военного роскошь, превратились в три и кучу пятнадцатиминутных отрубов без глубокой фазы. В тачке перед тем как ехать на работу, в холодильнике головой, за столом, на работе на перерыве. Джон спас его в ответ на загубленную жизнь. Встряхнул, собрал в кучу и распределил по местам каждую деталь. Дал в руки вместо автомата сварку, газорез, несколько ключей, паяльник. Логан вспоминает прикосновения между лопаток. Как выпрямлял спину. Как гордился полученными шрамами – они перестали напоминать о себе гораздо быстрее боевых и заглушили боль. Теперь Джон уже не сможет ни похлопать, ни погладить. Может быть, и вправду как послушную псину, не так уж это сравнение задевает гордость. Какая может быть, к хренам, гордость у списанной в утиль поломанной машины? Если как собаку, как живое существо, значит, он всë-таки не механизм? И не сдох? Умершие и убитые мелькали во снах на самом краю кошмаров. Просили, умоляли, выли. Большинство – прикоснуться. Логан знал, нельзя, схватят и утащат за собой. Кто извиниться перед близкими, кто разыскать беременную жену и поцеловать от его имени сына, уже в школу бегущего. Кто пить, кто добить. Логан научился выстраивать гомон в голове во вполне нормальные диалоги. Один за одним сослуживцы, признавшись в своих желаниях, исчезали из головы. Через пару лет с экранов кинотеатров сказали всему миру: не жалей мëртвых, жалей живых, особенно никем не любимых. Перестало быть стыдно, что ни одну из просьб Логан так и не выполнил. Он был занят живыми. Теми, кому можно помочь по-настоящему. Он не религиозен и не культист, да и Джон всегда ставил живых в приоритет. Не забывая напоминать: кому из мëртвых нужно, дотянутся. Вот он и дотянулся, когда пришла пора. Когда перестало шуметь в голове при воспоминаниях о давно мëртвой жене. Еë голоса, кстати, Логан не слышал. Хочется верить, не потому что не нужен, а потому что она всегда понимала, поддерживала и не тревожила в трудные дни. Сейчас ему почти уже и не хреново, но было… Он видел и запоминал, почему нельзя бухать. Нюхать, резаться. Бежать из дома, где ждëт ребëнок. Кто этим занимался и всë-таки выжил, не пришли на помощь. Значит, не усвоили свои уроки. Логан поднимает Джона прямо в пледе, укладывает в заранее подготовленный, сколоченный по росту, устланный мягким материалом ящик. Размещает кости в рукавах, брючинах. Прикрывает воротником россыпь мелких косточек между головой и плечами. Вспоминает о любимой кепке Джона – такой нет, но в коридоре висит почти не ношеная. Он приподнимает череп, удерживает на растопыренной ладони, бережно облачает в неë. Да Шекспир бы все руки Джону отдавил, пока пожимал. Из уважения. Джон был и драматургом выдающимся, жаль только, из зала выходило всë меньше зрителей с каждым годом. Поредела труппа. Логан был не только актëром, но и осветителем, и уборщиком, и сидел порою в кассе, пробивая всем приглашëнным твëрдые билеты. Фирменный знак – бордовый паззл. В одиночку шикарной пьесы не дать, и всë равно постарается не опозорить учителя. Произвести фурор. Наверное, Логан был готов к этой встрече каждый день после так называемой гибели. Знал, повод найдëтся. Заключая брак, предлагают быть вместе пока смерть не разлучит. Верного последователя и смерть не оттолкнëт. Дело ведь не в том, как он тоскует, чувствует в глубине души себя обгаженной бумажкой, вырванной из мусорного бачка, на ветру где-нибудь над прудом: упади, размокнешь, продолжай мотаться – разорвëт потоками. Джона начали забывать. А вычëркивать из истории великих самонадеянно и глупо.