×××
Сфинкс, наконец взабравшись, с усталостью рухает на досчатый пол, облакачиваясь о холодную стену. Глядит на Слепого, который на полусогнутых ногах движется к нему, ориентируясь только на Сфинксово дыхание. Тот тоже приземляется, правда более аккуратно, предварительно прощупывая поверхности, поджимает босые ноги ближе к себе, глядит белесыми глазами в пустоту. Тогда Сфинкс тоже сгибает одну ногу, уместив на ней подбородок, осматривает пространство. Углы затянуты липкими нитями паутины. Стены здесь измалеваны и исписаны чуть меньше, нежели во всем остальном доме, и от этой "тишины" становится как-то спокойнее, внизу пространство говорит слишком много и слишком громко, и ты от этого устаешь. Сбоку Слепой чем-то шуршит, а потом выуживает, предположительно из кармана, пачку сигарет и зажигалку. —Будешь? Сфинкс будет. Он лишь кивает, но слепец каким-то неведомым образом это улавливает. Короткий шорох вытаскиваемой сигареты. Щелчок. Крохотный язычек пламени рассекает тугой мрак чердака и отражается в белесых плавающих зрачках незрячего. Слепой слышит как начинает тлеть бумага, и огненый светлечек угазает. Сфинкса всегда поражало это умение Слепого чувствовать весь окружающий его мир. Еще будучи Кузнечиком он всегда с интересом наблюдал за действиями друга, за его тонкими ловкими пальцами, которыми он застегивал пуговицы на рубашках мальчика, за тем как он вечно принюхивался и прислушивался, за его передвижениями по дому, когда он скользил по темным коридорам, ощупывая стены, читая пространство как азбуку Брайля—самыми кончиками пальцев. Став Сфинксом, он не перестал наблюдать за Слепым, только теперь уже скрытнее, как-то по-кошачьи, он следил за его повадками, жестами, за всем, что для Слепого было обыденностью, жизненно необходимой привычкой. Вот и сейчас, он глядит своими глубокими берюзовыми глазами на худые, костлявые и бледнющие руки, которые, на самом деле, признавал красивыми. Они ему нравились, таких рук у него самого не будет никогда, но зато, они всегда будут у Слепого, они ему черезвычайно подходят. Сфинкс завороженно глядел на длинные тонкие пальцы, держащие сигарету и наугад, но очень метко, опаляющие зажигалкой самый ее кончик; на особенно выпирающие костяшки и на синеватые сплетения вен, чересчур заметные сквозь тонкую белоснежную кожу. Казалось, что из-за своей черезмерной бледности слепец светился в этом полумраке, как очень тонкое, пожираемое по краям тьмой, привидение. Оба сохраняют молчаливую тишину. Потому, что в разговоре, очевидно, не было надобности. Долгое прибывание с другими людми принуждает к беседам, они могут казаться действительно важными, могут быть спасением от гнетущей тишины и вязких непрошенных мыслей, могут быть ради напускной вежливости, или ради того, чтобы просто знать: тебя слушают. Сфинкс поддерживал беседы, потому, что так принято: отпускать, передавать свои мысли, излагать собственное мнение вслух, и слушать в ответ. Это затягивало и заставляло думать, что слова необходимы. Слепому слова не были необходимы, все, что так или иначе становилось необходимо, было выше слов. Слова были общепринятым знаком показать что ты здесь. Слепой почти никогда не был целиком "здесь", поэтому предпочитал молчать и слушать молчание. Ведь оно говорит куда больше. Кому нужно, тот его прочтет. Слепой читать молчание умел. Сфинкс умел не хуже него. В их беседе не было бы смысла, если быть точнее, его было бы гораздо меньше, нежели в их совместном молчании, которое они слышали и умели слушать. Потому, что отсутствие разговора давало разобраться в себе, дать волю мыслям и всему, от чего все привыкают прятаться. Молчание вдвоем имело некоторую долю интима... Сигарета тлеет по крупицам и касается обратным концом пятнистого от сыпи рта. Бледный сначала сам затягивается, будто ему эта затяжка была дороже жизни, выдыхает в закрытое пространство чердака, а затем, чуть промахиваясь, протягивает сигарету Сфинксу. Тот ловит ее губами и аккуратно направляет ближе к себе, стараясь не вырывать из рук незрячего, иначе потом бледному будет труднее ее нащупать, и не обжечь при этом пальцев. Ледяная кожа приятно ощущается на губах, слегка щекотит их, из-за прирывистого подрагивания рук Слепого. Сфинкс вдыхает дым сквозь сигарету, и хозяин ладони, услышав гдубокий вдох, рвано дергает ее вперед, чтобы курящий смог выпустить клубы дыма. Они приятно заполняют и мутят пространство, от них холодный и влажный воздух теплеет. Сфинксу становится жарко и он дергает плечами, всячески трется о стену, чтобы скинуть байковую рубашку с плеч; она наконец падает на пыльные доски пола. Оставшись в одной футболке, но все еще ощущая духоту, безрукий снова ловит конец сигарки, только уже зубами, и вновь притягивает к себе. Неожиданно пальцы ее отпускают. Зажав сигарету Сфинкс глядит на Слепого. Тот поднимается с места и шатко, отряхивая одну о другую босые ступни, приближается к окну. Он цепко хватает шелушащуюся краской ручку, с силой проворачивает и толкает открывающуюся вверх раму от себя. Небольшое окошечко со скрипом ржавых петель распахивается, впуская на чердак свежий уличный воздух, а белесые сплетения дыма будто отшатываются подальше, не желая покидать сырого и промозглого убежища, которое они мягко заволакивали и согревали. Слепой "разглядывает" черноту, за которой скрывается вид на пасмурное небо, крышу и внутренний дворик дома. Затем разворачивается на голых пятках, Сфинкс чувствует эту скребущую досками боль в собственных стопах, кажется на все сто, вместо слепца; и чуть сгибаясь в коленях шагает навстречу сидящему, ощушая его лишь на слух по кратким шорохам. Сфинкс на пару секунд прекращает наблюдение за Слепым и смотрит в другую сторону чердачного помещения, где многочисленная пряжа паутины подрагивает на сквозняке. Самостоятельно сдвигает сигарету вбок языком, рискуя совсем ее выронить, выдыхает очередную порцию дыма, следя, как она перемешивается с уличной прохладой. Незаметно опустившийся на пол Слепой, цепляясь пальцами за собственный свитер, наугад старается ухватиться за сидящего рядом, но поперву промахивается и сжимает в кулаке воздух, лишь коснувшись пустого рукава футболки. Почему-то Сфинкс не замечает этого. Со второй попытки Слепой метко хватает безрукого за плечо. Тот от неожиданности дергается и рвано выдыхает остатки жаркого дыма из легких. —Прости,—шелестит бледный и продолжает ползти пальцами уже по голой шее. Зеленоглазый покрывается мурашками от ледяных рук и настороженно замирает, затаив дыхание. Сигара в зубах все еще дымит, но что-то не позволяет вдохнуть. Белесые переплетения неприятно и жгуче ударяют в нос, и как Сфинкс не старается отдалить тлеющий кончик, скрежеща зубами и дергая головой, у него ничерта не выходит. —Слепой,—обращается в тон бледному–шепотом, но выходит хрипло и гулко—ты не мог бы.. —Подожди. И он ждет. Тело пронимает дрожь, когда в загривок утыкается прохладный кончик носа и крохотную часть голой спины опаляет чужое дыхание. На удивление теплое и согревающее, в отличии от ледяных рук, большой палец одной из которых невесомо давит на челюсть у уха, в то время, как остальные пальцы, играясь, имитируют прирывистое ощупывание щек. Сфинкс знает, что они "помнят" все его лицо наизусть. Вторая ладонь умещается на дальнем от Слепого плече, даже сквозь ткань морозя кожу. До губ и сигареты бледному остается лишь пару движений, но Сфинкс роняет тлеющий бычок куда-то на пол, когда чувствует движение второй руки под ворот футболки. До его ушей доносится еле слышное хриплое недовольство со стороны незрячего, продолжавшего дрожащей рукой поглаживать ключицу. Сфинкс ведет плечами, и рука скользит ниже. Совсем недавно расслабленные мысли сжимаются в спутаный клубок, Сфинкса это тормозит, и пока он страется все это распутать, бледный юрко переползает на Сфинксовы колени, ощупывает его ноги в поиске края футболки. Пальцы проскальзывают под нее, и аккуратно, самыми кончиками цепляются за ремень и края брюк, стараясь не касаться живота. Но их холод все равно жалит голую кожу, от чего безрукий вздрагивает и неосторожно сползает чуть ниже по стене. Согнувшийся, почти прильнувший к телу под собой Слепой, вдруг услышав шуршащий шум, выгибает спину и направляет взгляд, предположительно, на Сфинкса. Его голос звучит как-то непривычно зажато и неуверенно: —Можно..?—как будто он не знает ответа. Сфинкс заглядывает в неживые потухшие зрачки. Отражаясь, в них игрется блеклый уличный свет, только он. "Зеркало этой души явно повернуто обратной стороной"—по спине юркой змеей проскальзывает мороз. "Он же не видит",—интонация в голове слишком похожа на вопрос—"он же ничерта не видит! Он даже не может быть уверен, что глядит на меня! Он слеп." Абсолютно слеп, так какого черта он в ответ заглядывает в самую душу? В эти секунды своей жизни Сфинкс осознает, как же трудно отказывать Слепому. Потому, что только в такие моменты он смотрит так умоляюще, оставляя занозы на сердце, потому, что это короткое "сейчас" может уже не повториться никогда, и еще потому, что оно всегда повторяется. И Сфинкс никогда не отказывает. Пространство за окном заволакивает белесый подступающий туман, будто дым недавно выпавшего окурка успел заполонить всю Наружность. По оконному стеклу начинают бить первые дождевые капли. Прирывисто и вразнобой они шуршат фоном где-то там–далеко и незначимо. Значимы сейчас лишь длинные бледные руки под одеждой, ощупывающие и оглаживающие. Слепому было хорошо, хорошо лежать, скрючившись, на Сфинксе, греть руки о Сфинксову горячую спину и вдыхать всего Сфинкса целиком, без остатка, так, чтобы навсегда запомнилось, отпечаталось, вросло и разлилось жарким теплом по груди, заставляя приятно поежиться. Слепому нравился Сфинкс, нет, хоть он никогда не смог бы выразить все свои чувства сполна, это "нравится" все еще было слишком слабо и черство для всего, что ощущал бледный. Слепой любил Сфинкса и даже намного, намного больше, потому, что безрукого было не возможно не любить, по крайней мере, так считал бледный; ведь из-за лениво‐мурчащего, раздающегося откуда-то сверху голоса по тощему телу незрячего всякий раз пробегали мурашки, ведь со Сфинксом было спокойно, уютно и даже приятно пусто, ведь от этого юноши всегда пахло летом и жарой, раскаленным песком во дворе Дома, скошеной травой, еще ветром, свободой, летним дождем, еле уловимым ароматом полевых цветов, студеной речной водой, и многим-многим другим, чего Слепой не видит, но чувствует, потому, что где-то рядом Сфинкс просто есть. Бледного накрывает с головой всем тем, чем устроившийся рядом с ним человек неосознонно делится и наполняет до краев, тем, что для Слепого–слишком необходимо. И он невозможно благодарен. Слепой чуть подрагивающими пальцами скребет и цепляет оголенную кожу на лопатках, а после целует Сфинкса в губы, коряво, но с чувством, вкладывая всю свою благодарность, все свое незримое счастье. Он, промазывая и, иногда не попадая, целует щеки, нос, подбородок, кое-где прикусывает кожу шеи, пару раз "клюет" в лоб, еле-еле до него доставая, но Сфинкс покорно наклоняется, и подставляет собственное лицо, веснушчатое, уже сполна осыпаное невидимыми отпечатками губ. Слепец чувствует, как Сфинкс дает волю улыбке, а еще, кажется, щурится, но это наверняка не проверить, слишком уж хорошо потеплевшим ладоням у Сфинкса под футболкой. А когда тот ответно начинает ластиться и целует в губы, тягуче и по-долгу, Слепой прижимает его к себе еще поближе, чтобы не потерять ни за что и никогда. Сфинкс не знал, что именно он чувствовал, когда Слепой был настолько близко, настолько рядом, настолько здесь и сейчас, и, совсем немного, где-то там, но "там" Сфинкс тоже был, так что, не важно где именно, важно, с кем. Со Слепым в этом абстрактном "там" было очень хорошо, больше этого слова сказать было нельзя, потому, что можно утопнуть в неизвестности, неопределенности и в самом Слепом, лежащем на груди Сфинкса. Однако, если быть предельно честным, утопать в бледном было не плохо, было непозволительно хорошо. Но у Сфинкса быть предельно честным не получалось, в особенности с самим собой, так что было проще воспринимать Слепого диким, странным, невозможным к пониманию, чем признать, что тот уже давно стал частичкой самого Сфинкса, что он самое близкое, что у Сфинкса когда либо было, и если этому волку показать лес, то ему будет проще утащить ссобой своего хозяина, чем убежать в непроглядную чащу в одиночку. Навсегда. Слепой стек куда-то вниз, и этого, почему-то, Сфинкс сразу не заметил. А когда Слепой оказался под футболкой и стянул ее, останавливать бледного было уже поздно и совершенно ненужно. Губы Слепого, шершавые и покусанные, мягкими, согревающими касаниями заполоняли Сфинксовы плечи, нагую грудь и живот. Будоражили, расцветали красочными кляксами в сознании, искрили, а потом, влажные от губ остывали на воздухе, поступающем из окна. А затем снова теплели, обжигали по-второму, по-третьему разу, возобновляемые все теми же губами. Слепой сползал все ниже и ниже, по кусочкам разбирая общий пазл восприятия ситуации, составленный Сфинксом с невероятным трудом, и с таким удавольствием разрушаемый ими обоими. Может не в этот самый момент, может еще когда-то давно, но крах этой империи должен, обязан был настать сегодня. Они оба ощущают уличную прохладу на собственных телах, она окатывает их с головы до пят, стараясь привести в чувства, но Наружний холод бессилен, против непоколебимо жаркого тепла их тел и душ. Что-то стучащее, подобное сердцу, укутанное в пелену дыма, тумана, мороси и горячего дыхания сопровождало их наслаждение друг другом, оно пахло табаком, старыми деревянными половицами, свободой и сыростью леса, а во рту отдавалось легкой солоноватой горечью. И по другому быть не могло, не должно просто... Все смешивалось в одно целое. Тощие руки, мокрые губы, липкие от пота спины, сильно выступающие ребра, жар и желание, шум ливня за окном, боль от укусов, слова тихие и шелестящие, гортанные вскрики, поцелуи, удары острых тазовых косточек, движение и касания, касания, касания... "Сейчас" перетекло в вечность. Они оба утопли друг в друге по самое не балуйся.×××
В чердачное окно поступает по-вечернему тусклый, но теплый свет. Тишину закатного времени сопровождают только тихие и редкие капли, стекающие по косому стеклу, и падающие на нижний ряд навесов Дома. Пока Сфинкс в отключке. Слепой мягко скользит подушечкой пальца по ключице выдохшегося юноши. Вверх‐вниз. Он бы потратил жизнь, чтобы отдавать Сфинксу всю заслуженную нежность... ××× Сфинкс распахивает глаза, тут же по-кошачьи их щурит от света из окошечка и переворачивается на другой бок, утыкаясь носом в ком одежды. Кажется, это свитер Слепого, то-то он пахнет сыростью и штукатуркой. Вторая попытка открыть глаза. Да. Действительно свитер. Перед самым лицом возникает растянутая вязка зеленой выцветшей пряжи. Безрукий усаживается на зад и, все еще щуря зеленые глаза, вглядывается в темную, от обратного освещенья, тощую фигуру у окна. Со слухом у Слепого все хорошо. Он разворачивается, представая перед юношей во всей красе. В длинющих пальцах зажата сигарка. На нем только мятые от собственной величины джинсы, удерживающиеся, пожалуй, разве что на честном слове. Вишнёво-золотистый свет заката очерчивает худющую фигуру, гладит ребра и острые плечи, на которых длинными патлами, но признаться, вполне эстетично, расползаются угольно-черные волосы. —Не холодно?—Сфинкс сглатывает. Конечно нет, но если что, Слепой не признается. —С пробуждением,—кривит рот в ухмылке и подходит ближе. Помогает одеться, а потом отплывает обратно к окну и глядит... Забвенно так, будто ему и впрямь вот так в одночасье стал виден весь этот мир. Сфинкс подходит пару минут спустя, облокачивается о стену. Слепой молчит, но безрукому от чего-то не спокойно. Помедлив он отлипает от холодной бетонной поверхности, пристраивается сзади слепца, а тот будто и не слышит... Юноша трется носом о чернильные пряди, вдыхая запах прошедшего дождя, котрый они запомнили и впитали в себя. Боязливо пристраивает голову Слепому на голое плечо и долго ждет. А потом зовет, тихо и мягко: —Слепой... Незрячий поворачивается только головой и протягивает сигарету. Да к черту это курево! Сфинкс тянется через плечо и затягивает в долгий тягуче-вязкий поцелуй. Окурок падает снова. Ведь соприкосновение их губ значит еще больше молчания и тишины.Бычок тихо и безмолвно тлеет у них под ногами...