Слава имеет значение, но жить можно и без неё

Подобно багровой молнии, сверкнувшей на весь мир, Антоний ступил на пьедестал, под звуки грома и оваций. Служить великому Цезарю когда-то было целью всей его жизни. Но Марк Антоний больше нелюбим Римским народом, а лживые слухи, как собаки, с аппетитом обгладали ему кости. Теперь, овеянный чужеземной роскошью, он жил без смысла. Лишь чудно веял знойным обаянием Египет. Средь несмолкаемого шума в Риме он позабыл звук тишины. Он пьян, заласкан и озабочен лишь мгновеньем. Марк Антоний любил всё острое: оружие, еду, слова. Но окружали приторно сладкие речи, жадные до денег лизоблюды да переспелые фрукты. Антоний всегда считал, что жажда крови и откровенность восхитительны. Именно таким был его верный центурион чьё осуждение сурово, а похвала столь искренна. Луций Ворен порой весьма наивен, и часто слишком горд. Он не мечтал о власти и не желал вальяжно восседать в Совете. Не нации служил. Юпитер перестал быть его Богом. И голову он преклонил отнюдь не Риму. Антоний желал беспрекословной слепой преданности и получил её, превратив в порок. Прочность старых убеждений стеклом разлетелась на осколки. Безумство рыскало на Авентине, и ярость погубила всё, что любил Ворен. Горе оставило очередную метку. Сердце, измученное годами презрений к себе, не знало больше радости. В иной стране, под раскалёнными лучами в жилах Ворена поскуднела кровь. Тут нет родных лесов, где на деревьях выхоленный изумруд, не слышно звона сухих трав и полевых цветов. В Египте солнце — ласковый тиран, а соколиный крик нередко слышен под раскалённом небом . Здесь с чужеземных уст слетали часто дикие слова и в сандалии залетал песок.

***

Синяя ночь. Ветер, как назло, ленив. Луций слушал стрекотание насекомых и вдыхал покой, повисший в тишине. Тишина. Порой она обнимет, как холодное покрывало среди жары, а иногда задушит крепкими тисками. Война проиграна, армия разгромлена. На сей раз Марк Антоний победителем не стал. Октавиан пересечёт море и дворец вскоре сожгут, а всех оставшихся в нём «предателей» казнят. Через перезвоны тяжких дум в голове неслись родные образы: на миг за закрытыми веками почудилось заплаканное лицо Ниобы. Спустя секунду эхом звучал испуг и ненависть в голосах дочерей. Снедаемый желчью воспоминаний, Ворен открыл колкие глаза. Поднял голову к небу. Огромный диск тяжёлым грузом восседал средь звёзд. Звёзды. Они напомнили о друге: в плечах косая сажень, а на лице грустная улыбка. Сероокий взгляд, что голубел с рассветом, а под дождём клубился тучей. Ворен помнил, как его храбрый Пуллон желал уцепиться за гигантскую птицу и отправиться напрямик к этим сияющим точкам. Если бы только маленький Цезарион знал, что его отец жив. Если бы только мальчишка знал какой его отец мечтатель… — Шлюхи, гермафродиты и подхалимы. Вот теперь моя армия. Скоро всё кончится, — тоскливо присвистнул мужской голос позади. Мысли о Пуллоне пропали, подобно миражу в пустыне. Обернувшись, Ворен сразу выпрямился. Ударив себя кулаком в грудь и распрямив руку, принял почтительный вид. — Господин? Антоний, словно тихой поступью кота, явился в полутьме. Пьяный свист звучал не впопад. Мягко похлопав центуриона по плечу, командир спросил: — Не спишь? Думаешь о скорой смерти? Антоний выглядел уставшим, движения стали рассеянными. Как и всегда, изрядно выпил. — Сон не идёт. Стоокая ночь, словно зритель молча наблюдала, как полураздетый босоногий «гость» лениво тёрся ступнёй о голень и протянул солдату кубок. Ворен глядел, как таяла на дне, подобно соли, бледная луна. — Тогда пей. Кто знает, может в последней раз, — слегка пропел генерал. Центурион залпом осушил кубок, на что Антоний усмехнулся. Напиток комом остановился в горле, отдаваясь горечью на языке. Спустя мгновения тепло заволокло грудь. Глаза уцепились за командира, оглядели от пят до макушки. Настоящий Марк Антоний. Его едва осязаемый облик затесалась в воспоминаниях. Если Ворену и довелось видеть «истинного» полководца, то последний раз верным другом подле Юлия Цезаря. — Чем могу служить? Луций морщил нос от египетских притираний. Женские запахи персика и холодной мяты позже затеряются в этой духоте. — Поговори со мной. Ответь, наконец, почему тебе не нравится Египет? Триумвир улыбнулся, заметив, как центурион слегка нахмурил брови. — Здесь кровь не шипит честностью боёв. Тут солнце без разбора губит каждодневно. И в этом царстве правители беспомощно зависимы страстями. Любой римский консул в тоге с пурпурной каймой воспринял бы подобные слова за неуважение, но только не одетый в чужеземные шелка Антоний. — Знаешь, мне ещё в Риме надоело выслушивать постановления. Сенат, высшие сословия… о, нет. Я не политик, — Антоний тяжело вздохнул и лениво потянулся, — мне всю жизнь хотелось справедливости, всегда хотелось любви. — Вам по справедливости был предан народ, который Вы восстановил против себя. А что до любви… — с каждым словом голос легионера становился тише, — Вы могли бы зачерпнуть ладонью чистейшее озеро, которое вскоре стало затхлой водой. Вот так Вы любите всё вокруг. Тиранично. Антоний чуть наклонился вперёд, заглядывая в глаза с ледяными прожилками. Взор генерала граничил со злостью. — Плебей, который только и делал, что белой тогой вытирал пыль, рассуждает о политике… — гадкая ухмылка вновь рождалась на лице, — какой сегодня мерзкий день. Все надо мной смеются. Даже безродная шавка не отказала себе в удовольствии тяфкнуть, что у меня нет сердца и попрекнуть тем, что я не умею лю… — Я не сказал, что Вы не умеете любить. Прошу прощения, если мои слова не приятны Вашему слуху. Брови Антония медленно поползли вверх. Он даже на миг опешил от подобной наглости. Луций, суетясь, вновь по-военному выпрямился. Генерал заметил за этой нервозностью при лунном свете, как мелкие песчинки нагло прилипли к щекам Ворена. — Знаешь, тебе очень повезло, что я ещё давным-давно не вырвал твой язык, — пальцы Антония коснулись острого подбородка. Там красовалась мазоль от нащёчников. Луций слегка дрогнул. Рука Антония по-хозяйски смахнула вездесущий песок, — но будь ты хоть отпрыском Юноны, хоть выблядком шлюхи… — над ухом прокатился тихий смешок, — я уважаю твою… правдивость… или глупость. Столько лет прошло, а я до сих пор не решил. Кончики пальцев триумвира водили по острым скулам, дотронулись до старого шрама, который красовался на переносице Луция. — Возможно всё сразу, господин. Антоний, громко цыкнув, шагнул назад. От духоты и полу-сладкого вина в голове его текли думы. Тяжко и весьма лениво. — Лучше заткнись, — смыкая в тонкую нить губы, генерал резко махнул рукой. Шатаясь, не рассчитав сил, упал, — мне… достаточно двух слов, чтоб извратить благородную душу. Хватит звона монет, дабы опорочить знатное имя, и одной лишь угрозы, чтобы принудить к самым гнусным вещам. Небрежно склоняясь над своим командиром, Ворен пытался поднять горе-пьяницу с колен. Тщетно. Антоний просто схватил предплечья солдата, а потом грубо привлёк того к себе. Луций не ответил. — Прошу, давайте встанем… — начал Ворен, но его перебили. — Это почти весело. Знаешь почему? А просто потому что мне можно. Но власть скучна, её обязательства так душат. — Почти самодовольно заключил Антоний. Мужчина любил устраивать спектакли и собирать вечно голодную публику. Но свои переживания оставлял «за кулисами» даже от ближайших сторонников. Сейчас он желал сесть кому-то на уши со своей трагедией. Вино травило Антония. С замашками царицы, с разводами сурьмы под глазами, он смешон, а не опасен. Не мог отныне покупать собственную важность. Былое могущество и старые почести — лишь на страницах книг. Луций даже испытал жалость. Полководец больше не стоял подобно камню, который не сдвинет ни ветер, ни время, ни все боги мира. Триумвир не окрашен кровью, его доспехи не блестели. Он стал увяданием, обрамлённым эстетикой чуждой им страны. — После вина сон всегда крепче… Антоний громко цокнул языком на его намёк и Ворен умолк. — Твоё доверие я получил не деньгами, не угрозами. Ты сам пошёл за мной, — генерал крепко взял его грубые руки. — Дис и в правду не твой Владыка. Я твой Владыка. Луций бросил взор на грудь, которая вздымалась от дыханья, вольного и столь открытого. У Антоний всё-таки есть сердце, и оно молило о чём-то в плену трещащих рёбер. Центурион смотрел, как собственные бледные ладони держали загорелые, исписанные чёрными узорами кисти, что тряслись, как листья на ветру. Глядя в затуманенные вином глаза, Ворен тихо прошептал: — Я поклялся в верности Вам и буду верен до самой смерти. Даже если Вы потеряете честь и достоин… — Ну-ну! Обойдись без оскорблений! — спустя секунду резкий тон Антония смягчился: исчезла суровость, присущая командиру, — твоя честность хоть и лучше скла́дной и бесстыдной лжи, но смотри не переусердствуй. Хмельное дыхание щекотало потный лик. Центурион неподвижно застыл, размышляя, какими словами помочь господину, которого охватила зыбкая печаль. — Прикажите отнести к царице… — Ни в коем случае! Ты вообще видишь, как я сейчас выгляжу?! Глубокий спокойный голос заставил триумвира опустить голову. Густые ресницы прятали чёрный бархат влажных глаз, и Ворен не мог прочесть, что клубилось в этой тьме. — Оставить Вас тут? Казалось, что ответ доподлинно известен. Наконец, беглый одобрительный кивок послужил словами. Мимолётная злость сверкнула в зрачках Антония. Отныне генерал не желал быть рабом своей грусти. Уста его в последний раз скривились в горькой усмешке. Легионер медленно разжал дрожащие влажные руки. Темноокий выдохнул, затем нахмурился и пошмыгал носом. Луций пах свежим потом, грязной одеждой и столь въедливой пустынной пылью. — О боги! Ты воняешь, как вьючный мул! Я же приказал им вручить тебе масло. Рабы тут либо глухи, либо тупы, — раздражённо бросил в своей излюбленной манере Антоний. — Прошу прощения, но я не пользовался им. — Я сам выбрал тебе подарок, а ты плюнул мне в лицо? — наигранно выгнул бровь генерал. — Вы выбирали? — Да, — командир обиженно, словно женщина повысил голос. — Зачем? Антоний не уделил должного внимания оказанному ему очередному «непочтению». Мужчина лишь начал очередной спектакль, но уже с другим сюжетом. — И где оно? — короткий, низкий смех растворился в помещении. — Неси сюда! Теперь капризный и высокомерный пьяница стал трезветь. Принялся, как раньше, фиглярно ухмыляться. Ворен на миг застыл. Подумал, что за дверью тайным хвостом мог увязаться Клеопатрин раб. Луций обеспокоенно поозирался и прислушался, как будто сзади кто-то был. Не услышав ничего подозрительного принялся искать «подарок» в сундуке. — Вот, — солдат вручил флакон. — Раздевайся, — зевнув, генерал сонно тёр переносицу. После затянувшийся тишины перевёл взгляд обратно на Ворена. Слегка хриплый голос вновь разрезал воздух. — Мне повторить? Волнение стянуло тугой узел на горле Луция. Холодела спина, а глаза ныли от долгой темноты. Одежда постепенно летела вниз, а сандалии рывками были отброшены в сторону. Ворен обнажён пред цепким взглядом. Кожа его почти прозрачная при лунном свете, лишь голову венчали короткие рыжие кудри. Генерал растерял за столько лет былую форму, а вот солдат, напротив, всё так и оставался воином. Потерянным, сломленным, но готовым восстать из пепла. В туманной памяти Антония постепенно оживали воспоминания: много лет назад гнев подавлял разум Ворена. Полководец тогда узрел, как от меча центуриона грузно падали тела, и львиный рёв вёл за собой легионеров. А волосы Луция на поле боя, путаясь в лучах, сияли, отливаясь на рассвете алым цветом. Будто океан крови разливался в локонах, а не на небе. Антонию тогда думалось, что бело-рыжему зверю сам Марс с рождения нарёк держать в руке меч и даровал силу негнущихся плечей. Человеческая природа Ворена толкала его к насилию, приравнивала этот гнев к благословению от богов. Природа Антония вела хозяина к простому, но порицаемому гедонизму. Триумвир любовался волевым лицом, глядел в большие очи, обрамлённые длинными, почти бесцветными ресницами. В остром взоре он услышал шум моря. Лёгким движением головы командир пригласил его сесть рядом. – Буду учить, как пользоваться этой дрянью, – он ещё раз полоснул хищным взглядом и на сей раз приказал твёрже: — Сядь! Ворен нехотя повиновался. Антоний придвинулся вплотную. Открыв пузырек, нанёс каплю на свой палец. Рукой поднял послушные ладони и неторопливо вёл по тонкой коже. Теперь запястья пахли терпким запахом мандарина. Другую каплю генерал стал растирать чуть ниже шеи неподвижного легионера, слегка сдавливая кадык пальцами. Неторопливо гладил и дразнил круговыми движениями. Вопреки страху, Луций произнёс: — Не следует Вам касаться моей кож… Звонкий шлепок эхом летел по комнате. — Заткнись! Щека Ворена вспыхнула жгучим огнём, а светлые глаза погрузился в тёмные глубины. Он захотел сорваться на Антония дворовым псом, которому изрядно наскучили кричащие отовсюду дети. — Прошу прощения, — буркнул Луций, давя в себе раздражение. Генерал чувствовал как злость волнами расходилась внутри центуриона. Он свёл чёрные брови вместе и грубо притянул его к себе, да так, что места между ними почти не осталось. — Благодари Юпитера, что мне нравятся твои пререкания, плебейский выблядок, — стоило капле яда лечь на розовые губы, как голос Антония превратился в шипение и эхом нёсся в духоте. Шершавые пальцы неторопливо гладили в полутьме белые ключицы. Яркий аромат с мягкой кислинкой впитался, смешиваясь с едким потом. Теперь и Луций пах экзотично. — Что скажешь? По мне так идеально подходит. Босая ступня, что возлежала на полу, будто нечаянно тронула коленку Ворена. — Если Вам нравится, то я буду ходить с этим запах… — Луций, я задал конкретный вопрос. Рыжеволосый опустил голову, принюхался получше. — Не хочу Вас оскорбить, но я чувствую, словно меня лечебной мазью обтёрли. Генерал издал короткий смешок. — Хмм… жаль, что я тебя раньше не учил, — Антоний театрально хлопнул в ладоши, — ты так сильно напоминаешь мне Рим, даже с этим запахом… даже без одежды, — бормотал он с мрачной болью в голосе. Антоний задумчиво смотрел в широко распахнутые очи. Глаза Ворена — море, что резво билось о скалы, а буйства пены рассыпались бисером ярости о камни. Водная стихия топила очень многих своей жестокостью. Глаза Антония — бездна. И всякий раз, когда его душа не признавала зла или находила оправдание, твердя, что это всё игра, очи за пеленой спокойствия чернели. Воцарилось долгое молчание. Густая тишина обжигала воздух. Луций вспомнил, как громогласно заявлял Совету Цицерон о том, что Антоний ослеплён властью, и уверял о пристрастиях консула к содомии. Возможно, покойный оратор был прав и в этом, а возможно это всего-навсего очередная гнусная клевета. Зарывшись пальцами в кудрявые огни чужих прядей, генерал произнёс: — Неси меня в мои покои, я устал, — вздох Антония звучал уж очень притворно. От мягкой щекотки у Луция ползли мурашки по затылку. Расписная ладонь устремилась к шее, ловко вела по груди и благосклонно отступила. — Путь не долгий, но держитесь крепче. Тяжёлая рука сразу опустилась на широкие плечи в ожидании. Ворен медленно поднял господина с пола. Когда они направились к выходу, загорелая ладонь больно сжала белую кожу. — Нет, стой! Луций остановился, прислушался к стуку чужого сердца. — Господин? Искоса взглянул на триумвира. Прихлынувшие к обсидиановым глазам слёзы беззвучно скатились по щекам. Генерал высвободился, ступил босыми ступнями на пол и опять притянул Ворена к себе в поисках утешения. Голый легионер молча замер в кольце его рук. Слова застряли в горле, встали поперёк, не давая дышать. И на сей раз Луций робко тронул затылок, провёл по чёрным волосам, в которых пробивалась первая седина. В этом жесте столько сочувствия. Ууныние генерала жгло усталую душу Ворена. — У Вас будто жар. Мне следует позвать лекаря? Триумвир отпрянул, игрово наклоняя голову. Горячая ладонь совсем немного помогла согреться. Эта забота показалось Антонию очаровательной. — Он мне больше не поможет, — уголки губ растянулись в столь знакомой улыбке. — Я так давно ебу Клеопатру, что запомнил все её стоны, знаю наизусть всё её хрупкое тело. Но сейчас она так же как и я, угасает. Помоги вспомнить напоследок, что такое жизнь, — шёпот подобен каскаду желания. Похоть сочилась изо рта алкоголем. Антоний цепкой рукой ухватил его запястье в свои тиски. Луций дрогнул, как испуганный зверь, что мечется в вечереющих кустах. — Я-я… я исполню любой Ваш приказ. Я поклялся, но прошу, не берите меня как одну из Ваших шлюх… пожалуйста. Неморгающий лёгкий прищур карих глаза безотрывно наблюдал за дрогнувшими веками. Ворен был зол, но лицо его стало каменным. Центурион мучительно сдерживал эмоции. Триумвир оставил громкий поцелуй сначала на одной щеке, а после и на другой. — Я не возьму тебя как шлюху, клянусь. Антоний ласкал тонкую шею, попеременно любуясь чужим потрясением. Снова и снова оставлял тягуче ярые засосы, искал нужный оттенок. Пылающий, как и сам Ворен. Антоний игрой губ стирал остатки громких принципов и убеждений. Каждый такой поцелуй для Ворена — хлёсткая пощёчина, которая вскоре будет гореть на нём. Страх вкупе с возбуждением не давали Луцию и рта раскрыть. Ему казалось, что Антоний расписывал его душу отнюдь не маслом, а чернилами, проливаясь на уже заполненные страницы их совместного прошлого. — Пожалуйста… — Ворен молил о прекращении, о продолжении. Луция заткнули с дикой жадностью. С громким рыком на устах. Ногти Антония больно впились в плечи, а язык с требовательностью раскрыл шершавый рот. Припав к растреснутой губе, генерал открыл ему новый мир, и вскоре центурион ответил. Антоний хитро усмехнулся. Ворен ловил пропитанное вином дыхание сквозь удушающую жару. Остывшая на шее влага смешалась с терпким благовонием и жалила ядом. Бледнолицый снова дрожал, но уже не от страха. В нём загоралась что-то давно потерянное, почти мёртвое. Кровь забурлила, эмоции штормом настигали грудь. Антоний осыпал поцелуями ключицы, арку рёбер, живот. Луций чувствовал скрежет щетины на своих бёдрах. Мозоли изношенных мечом пальцев возле своей разгоряченной плоти. Даже самый скудный вдох казался Ворену роскошью, ведь воздух предательски ускользал. Дотянувшись до самых глухих, столь закрытых мест, Антоний сорвал с губ Ворена первый стон. Звук эхом впитывался в стены. Кровь Луция, как река по венам мчалась. Снесла все доводы, весь здравый смысл. В нём не осталось совести, только страсть, нездоровая, больная, столь унизительная ему. О, великий генерал! Он пал так низко. Возможно, прокляли чужие боги, возможно, алкоголь да конопля сотворили подобное. Ворен не мог отвести взгляд, силился верить, что сейчас Марк Антоний нежил его твердую плоть тёплым ртом и жадно юлил языком. Это унизительно, совсем немыслимо для мужчины его положения. Дымчатый свет луны отражался в тёмных очах. Они блестели, а слёзы из-за сурьмы казались чёрными. Мираж, которого захотелось коснуться. Большая ладонь вначале аккуратно гладила затылок, а позже схватила короткие волосы. Не отпускала, сжимая их сильнее. Антоний следовал за рукой, как одурманенный бык на заклание, лешая себя воздуха. Тихие ароматы персика и мяты душил яркий мандарин. Генерал стал кашлять, а с налитых кровью губ падали густые слюни. Победная, довольная улыбка Антония твердила Ворену, что это он пал, а не генерал. Как сладостно полководцу было сраженье. Ворен, конечно, не чужие земли за морями. Отнюдь не враг, который должен голову склонить. Его солдат, безжалостный, столь смелый, иногда мог встать поперёк. Но сегодня Луций поддался страсти, а генерал выиграл битву за его душу. Триумвир всё ещё оставался на коленях, глядя вверх влажными глазами. Тело Ворена, не получившие желаемое, требовательно ныло. Антоний тешил собственное самолюбие ошмёткам чужой гордости. Раздробленные скудные кусочки больше не собрать. Генерал взял побольше масла из флакона на слегка дрожащую руку. Поднёс её к сжатому кольцу собственных мышц. Вставил сначала один свой палец, позже и второй. Смотря на то, как длинные расписанные пальцы погружались, медленно раскрывая господина, Ворен на долго задержал дыхание. — Разрешу, разрешу. Но лишь раз, — противная насмешка, сравни оскорблению. Раскатистый хохот триумвира взметнулся до потолка. Пылкий взор Антония подобен неводу. Он дразнящим жестом подозвал легионера. На лице Ворена застыло мрачное выражение. Чувства диктовали одно, а разум иное. Но Луций больше не хотел бежать прочь. Оглушающая, вязкая тишина говорила за них громче любых слов. Пальцы Ворена вцепились в скудные одежды Антония. Теперь он ощущал безграничну власть над этим захмелевшим телом. Луций мял ткань до тех пор, пока костяшки его пальцев не стали ещё белее. Блуд заядлого пьяницы объединялась с безумством яростного воина. Центурион с потемневшими от похоти глазами рывком дёрнул командира на пол. Мужчина под ним громко охнул. Мышцы Антония напряглись от единственной и весьма жалкой попытки скинуть с себя солдата. Ворен пальцами коснулся век, и на коже осталось больше тёмных разводов. Этих чёрных слёз из бездны его глаз. Глядел Антоний задумчиво. Захлёбываясь в духоте, в дурманах похоти и благовоний, он желал его. Под напором скользкого масла Ворен скользнул внутрь. Короткие ногти оставляли длинные саднящие полосы на веснусчатых плечах. Вскоре комната наполнилась звуками их тайны. Рёв центуриона был животным. Даже самого непокорного зверя, в конце концов, можно приручить. И Антонию это удалось. Ненависть, горечь и презрение занимали в сердце хищника особое место: ненависть за подобное падение к себе. Горечь за скорую смерть их обоих и давнее презрение к генералу, который, лёжа под ним, ни в чем себе не отказывал. Ни в громких стонах, смешанных с шипением от боли, ни в распутных руках, что гуляли по их потным телам. Антоний всегда с наглостью и присущим ему эгоизмом брал от быстротечной жизни всё. Воевал с ненавистью в глазах, насылал проклятия на врага и благословлял друга. Брал строптивых женщин, иногда покорных мужчин. Вкушал лучшую еду, вбирал терпкий алкоголь. Он жил, а не выживал. И сегодня Антоний дарил это мгновение человеку, у которого в глазах потух давно полюбившиеся ему огонь. Ослепительное пламя согреет их двоих перед ледяным дыханием смерти. Губы Антония вместо привычной усмешки открывались от горько-сладких стонов удовольствия. Сухая мозолистая ладонь Ворена прикрыла ему рот и тут же встретила острые зубы. Генерал укусил кожу до крови и с ярым безумством в мутных глазах облизнулся, всхлипывая сильнее. Цепляясь за плечи, рисовал поверх красных следов новые. Обнял белую нетронутую шрамама спину своими ногами, прижимая центуриона ближе. Словно у них одинаковый статус. Словно они давние любовники, которые сильно изголодались по телам друг друга. Ворен всё ещё рычал от похоти, и от злости на самого себя. Центурион не был содомитом, не был распутным гедонистом, но увяз в черноте этих очей, которые истязали. Упал в объятия змеи. Дыхание становилось сбивчивей. Под кожей Луция сплетались узлы сильных мышц. Громкие вздохи и отрывистые движения выдали легионера. Ещё пара грубых отчаянных толчков, и центурион ощутил, как горячие капли падали с его лица на лежавшего под ним командира. Луций чувствовал, как с его слезами и со слезами Антония вышла та самая их общая болезнь. Та, о которой он и поведал командиру. Прикрыв глаза, генерал встретил его алеющие губы. Прислонился своим лбом к раскалённому лбу Ворена. — А как же я? — наигранно обиделся командир. Без лишних слов Ворен кивнул. Плюнув на руку, накрыл его влажную плоть теплом. Грубые пальцы шли по узору из проступающих вен и вновь взяли в кольцо. Ладонь ускорилась. Горячие струйки не в первый раз пачкали шёлковую одежду. Когда Антоний приподнялся, они стекли на оголённые живот. — Какой ужас! Меня обесчестил плебей, — смеясь шептал пьяница, — будем надеяться, что боги нас всё же спасут. — Зачем богам помогать нам, если мы их не почитаем? Тем более чужеземным. Грубо обхватив руками бледное лицо, Антоний тяжело дыша, прошёлся носом по крепкой шее, лениво вбирая запах. — Опять ты слишком честен, — поцеловав сухие губы, Антоний нежно взглянул на своего центуриона, — я всё же отрежу тебе язык, а потом вымою и переодену. После того как Ворен грязно взял Антония на холодном полу, шевелиться командир совсем не хотел. Всё его тело ныло, но триумвир тянул центуриона к себе с приказом в глазах. Луций покорно прижался потной скулой к тёплой груди где красовалась эта мерзкая чёрная кобра и слушал как билось ещё живое сердце. Ждал, когда генерал наконец уснёт. Надеялся, что с рассветом Антоний вернётся к Клеопатре и детям. Молил всех богов, чтобы они каким-то чудом выжили.