всё, наверное, хорошо

Володя, вообще-то, не нарочно так себя ведёт, просто он не умеет быть искренним, так уж получилось, сложилось так. Геолог-межпланетник, у которого нейтронная звезда в том месте сердца, которое отвечает за эмоции. Дауге – это сплошная искренность, он честный и весь, как открытая книга, как книга про антиматерию и экспериментальную космогонию, если говорить на языке чувств Володи. Дауге громко смеётся и тихо грустит, всё как у людей, всё настоящее и неподдельное. Юрковский сочиняет красивые стихи и любит высокие выражения, за которыми прячет тихий смех и громкую грусть. Дауге честный, не умеет врать, говорит то, что думает и делает то, что хочет, и он срывается первым. Но они же, как снаружи фотонной ракеты в открытом космосе – связаны страховочными фалами. Поэтому Юрковский срывается следом. Сдирая кожу на руках и с непривычки чувствуя собственное сердце. И дальше – сплошной вакуум, кометы и неизвестность, где нет гравитации, где не работают привычные законы физики и морали. Только невесомость и "Володя, останешься?", и "милый Дауге", и "как давно это началось?" И "кажется, ещё до Луны" – Ты забавно хмуришься. Даже это в тебе – многозначительно. – в словах ничего особенного, но особенное – в руках, когда Дауге мозолистыми пальцами ведёт по тёмным бровям Юрковского, касается скул с осторожностью нейрохирурга, и Юрковскому кажется, что его, действительно, вскрывают и режут, перебирают внутренние органы, задевая нервные окончания. Он прикрывает глаза, и на ресницах – вывернутые наружу эмоции, которые передавали горло. – Ну что ты, Володя? – Дауге заканчивает с невесомыми касаниями и крепко-крепко обнимает чужие плечи, устраивает голову на плече, и Юрковский чувствует, как грудь изнутри сводит судорогами, они равномерные и стыдные, он сжимает зубы, ничего не видит, вытягивает шею и смотрит вверх, как будто это остановит горячие дорожки по щекам. – Мы обречены, милый друг, и не найти нам в подлунном мире никакого спасения... – Глупости говоришь. И тебе ли не знать, что мир у нас – категорически далеко не только подлунный. Взъерошенные волосы щекочут шею, и Володя прижимается щекой и сцепляет руки в замок на худой спине, не ощущая пальцев. – И что ты предлагаешь? – чувствуя отчаяние на зубах, смеётся Юрковский. – На Марс улетим, будем там в рыжей пыли радиоактивные теплицы проектировать и писать графоманские мемуары? Кажется, что вокруг венерианская чёрно-красная пустыня и километровые смерчи, а не советские фотообои, консервативная мебель и гранёные стаканы. За окном разваливается Советский Союз, строятся космические корабли и спутники дистанционного зондирования, а в квартире – сквозняк и два поломанных межпланетника. – А хоть бы и на Марс. – шёпотом отвечает Дауге, и они лежат на клетчатом диване, Володя закинул длинные ноги на подлокотник, и Дауге слушает его ровное биение здорового сердца под белой водолазкой. – Глупости говоришь. – передразнивает Володя. – А как же восторг самоуничтожения? И нам на Марсе делать уже совершенно нечего. Начальник станции там – кретин, у него вечно, представь себе, программа летит... Ищи потом ответственных. – Всё на твои плечах? – язвит Дауге. – Всё на моих плечах. – криво усмехается Юрковский. Шесть лет, экспедиции, Луна, марсианские пустыни, Голконда Венеры. Странное чувство – знать друг друга наизусть. Шуршит одежда, когда Дауге тянется выше и колюче целует. Он старается не задевать те места на чужой коже, где Венера оставила по красивому телу плохо зажившие нарывы, но Юрковский поспешно обнимает крепче, прижимает ближе, задыхается и мнёт разноцветную рубашку непослушными пальцами. Шумят самолёты за окном и падают метеориты, сгорая в атмосфере, но их не видно в знойном голубом цвете вечернего неба. Юрковский теряется в пространстве, сразу и навсегда, когда Дауге целует шею сухими губами, колется щетиной и шепчет непонятно и судорожно о том, что Володя – единственный во всех мирах. – Милый Дауге. Это про таких, как ты, говорят: горячая кровь. Дауге скалится в тёплой улыбке, как будто зубами выхватывая душу, если, конечно, душа – не религиозный миф. Володя тяжело дышит, он давно приспособился жить без души, но он задыхается, не хватает даже железной выдержки и невыносимой подготовки астронавта, чтобы не сбивать дыхание, когда Дауге по-кошачьи смотрит и по-кошачьи льнёт к груди. У Дауге обветренные и тёплые руки, он этими руками может сердце вынуть – не почувствуешь, и Юрковский давно отдал ему своё сердце, ещё когда Дауге бил стёкла и посуду, рвал письма и открытки, а Володя ловил его руки, прижимал к своей груди и повторял сквозь зубы: "Она того не стоит, прекрати себя мучить!" Дауге, которого почти насмерть переехало безответной любовью и предательством, смотрел бессильно и рвал фотографию женщины с таким же взглядом, как у Володи. Только на Дауге Володя смотрел по-другому, ничего общего, у Володи взгляд – это тоска, безграничная преданность и примитивное желание защищать. – Гриша, милый, прекращай это. Ты навредишь себе, ради чего? – умолял Володя, перехватывая его, рвущегося куда-то, никому не понятно – куда, зачем и к кому, фиксируя его руки, обнимая сзади и удерживая, как в разгерметизированном пространстве. И Дауге, дрожа и ломаясь под руками, затихая, мешая русские и латышские слова, доверительно прижимался к телу сзади, сам перехватывал тонкие запястья, благодарно касаясь груди щекой. А Володя держал его в руках, умолял и обещал, зажмурившись и быстро, он говорил совсем не так возвышенно и красиво, как всегда, он стал душой нараспашку, вскрыл себе искренностью вены, остался отчаянным желанием стать чужим миром. Чтобы Дауге никогда больше не бил стёкла и посуду, чтобы на руках его не оставались случайные порезы от шальных осколков, а в глазах не рушились космические станции. Так Юрковский научился чинить космические станции и вынимать из-под кожи стекло. Он без сожаления отдал своё сердце – ему нравилось выражаться именно так – чтобы Дауге через две недели хитро и солнечно улыбался, травил анекдоты, говорил об экспедициях и Гоби, врывался к Юрковскому с билетами на редкий фильм или ящиком контрабандной содовой. И они жили дальше, два поломанных межпланетника. А через месяц Дауге снова светился глазами, а через полгода – поцеловал Володю в Греции, когда они искали некрополь Тиры на территории Аккерманской крепости. И тогда Володя не выдержал и долго молча прижимал Дауге к себе, по-неправильному зарываясь пальцами во взлохмаченные волосы. Потому что теперь было можно. Некрополь они тогда не нашли, но исследовали минойские руины, собрали коллекцию минералов и почти не спали, потому что только в сумраке ультрафиолетовых фонариков можно было поцеловать Юрковского в ослепительную улыбку, шепча "да здесь же никому нет дела до нас, милый Володя" и "не говори ерунды, я бы не стал никого никем заменять" и "ты напишешь об этом стихи? метафорические, как ты умеешь" А дальше – невесомость и ощущение первопроходцев. Как будто они первые такие на свете, как будто любой следущий шаг – опасный и преступный. Но останавливаться уже нельзя и не хочется. В конце концов, их общим девизом, если коротко, с самого начала было: "незачем жить осторожно" За этот девиз их тихо ненавидели капитаны и начальство, но они упорно и регулярно лезли с автоматами в марсианские трещины и каверны, рвались в Дымное Море Венеры, спускались в жерла вулканов и целовались в типовых коридорах правительственных зданий под портретами отцов коммунизма и идеологических светил. Чистое голубое небо выцветает за окном, рвётся под натиском неизбежной поступи научно-технического прогресса. Юрковский ведёт ладонями по лопаткам, по каменным мышцам рук, по груди и животу, осторожно и с напором, отчаянно перехватывая чужие губы своими, и всё исследованное и не исследованное пространство сходится в одно только чувство. Дауге приоткрывает рот, смотрит из-под полуопущенных ресниц, и Володя видит и знает, что он теперь в ответе за целый мир. Потому что Дауге эмоциональный и несдержанный, а ещё – послушный и доверчивый, он ответственно хранит чужое сердце, и думает, наверное, что всё наоборот, и что это Володя его спас. Может быть, так и есть, а может быть, одно не исключает другое. Дауге под рубашкой испещрён шрамами, затянувшимися ожогами, последствиями Голконды и монгольских пустынь, и он остаётся без рубашки, без стеснения подставляя белые выцветшие травмы под чужие тонкие пальцы. Юрковский бережно целует отметины, оставленные безжалостной жизнью. Когда Володя касается ожогов по всему телу, то вспоминает, что Гриша мог не вернуться с Венеры. Если бы так, если бы Григорий Дауге не вернулся, то Юрковский тоже остался бы миражом чёрных песчаных пустынь. – Это же поэтично. – уже в "Хиусе" говорил тогда Дауге, перемотанный бинтами и пахнущий аптекой. – Наша поэтичность граничит с трагичностью. – мрачно отвечал Юрковский, но Дауге улыбался разбитыми губами, и Володя невольно зеркалил, и много месяцев помогал Дауге ходить, пока тот окончательно не оправился. Володя очень боялся, что Дауге не оправится окончательно. Но Дауге смотрит живыми глазами, не прячет рваные шрамы и громко смеётся, и Юрковский хочет дышать и стать бесконечностью. Он хочет Дауге, и судорожно шепчет ему об этом, и Дауге мягко касается улыбкой чужих плеч и ниже, по отражениям своих шрамов и до ремня. Дауге всегда молчаливый вначале, и громкий в конце, он позволяет с собой больше, чем Володя мог бы просить, но просить не нужно, Дауге всё знает и тоже хочет. Володя отчаянно держится за чужие острые плечи, пытаясь быть бережным. Кажется, оставляет на смуглой коже синяки. Синяки похожи на галактики. Юрковский целует их тоже и думает, что становится сентиментальным. Трахать лучшего друга в квартире, когда за окном – серп и молот на ярко-алом, пятиконечные звёзды и памятники вождю – равномерные движения, так что горячо и тяжело, и невыносимо тянет что-то глубоко внутри от толчков и сбитого дыхания друг другу в шею и плечи. Дауге почти сразу стонет и сам садится глубже, и рассеянно смотрит из-под ресниц, ловит взглядом правильные идеальные черты чужого лица, излом бровей и то, как Володя тяжело выдыхает, двигаясь быстрее, и Дауге сжимает зубы, губы в кровь, но он давно уже невосприимчив к боли. Володя это знает, но, всё равно – непривычно осторожно и бережно, потому что это только со своей жизнью можно по-другому, но нельзя так же с собственным миром. Когда слышно, как уходит в депо последний трамвай, а над крышами домов чёрное небо исколото знакомыми и изведанными звёздами, то они смотрят друг на друга на балконе девятого этажа, и каждый раз чувство – что знакомы уже тысячу жизней и, одновременно, что видят друг друга впервые. Летний воздух отчётливо пахнет черёмухой, горячим асфальтом и немного бензином, и девятый этаж – так высоко над строящейся автострадой и так низко по сравнению с космосом. – И что мы с этим будем делать дальше? – А дальше, Володя, научно-технический прогресс во всей его постиндустриальной красе. На Юпитер полетим. – хитро щурится Дауге, как будто вопрос был, действительно, об этом. – Зачем на газовой планете могут потребоваться два геолога? – улыбается Юрковский. Дауге пожимает плечами, как будто у него нет целого задокументированного плана, в котором подробно изложено, зачем могут на газовой планете потребоваться два геолога. Володя смеётся, слушая, как гудят электрические провода и телевизионные антенны снаружи панельных стен. Прожектора круглосуточной стройки белым цветом вычерчивают тонкий профиль Юрковского и растрёпанные волосы Дауге, и они – как два падших ангела, немного не допадавшие до огненного Пандемониума, застрявшие на земле в не лучшие её времена, и почти подчинившие пространство. Они смотрят друг на друга, а под летним ночным небом продолжает рушиться Союз и взлетают фотонные ракеты. Дауге улыбается, соревнуясь в яркости с солнечными бликами и атомными взрывами. Сплошная искренность. Нейтронная звезда под рёбрами Юрковского пронизывает кожу, переливаясь холодным живым светом через край, через зрачки и перила балкона. И, кажется, Володя тоже умеет быть искренним. Так уж получилось. Он ослепительно улыбается и декламирует: – гаснут звёзды и рушатся города время трёт вселенную в порошок но пока я помню твои глаза всё наверное хорошо. .