Зона энтропонетической катастрофы

Ким откашливается, туша сигарету о каменную мусорку, обледеневшую от морозов. Вечереет — здесь дни короче, ночи — длиннее, а иногда их друг от друга и не различишь. Снежный занавес укрывает небо Граада, оседает слоем праха и золы на штакетниках да крышах. Вдали — дальше, где Ким может разглядеть — он прячет в себе лесные массивы и сельские тропы. Или хочется думать, что он снежный. Государственная — не центральная — больница тускло светит ему огоньками-фонариками, пропадающими из виду, стоит только отойти на пару метров в сторону. Ким не отходил, пока курил — просто на всякий случай. За эти пять минут внутрь зашла лишь одна женщина и через две минуты вышла, потягивая за собой сани с завязанным тканевым мешком. Ким не мог разглядеть ее лица и сомневался, что оно вообще есть. Металлические ступени скрипят под берцами, дверь жалобно звякает, пропуская его внутрь: зелень стен выглядит ярче, чем настоящая в паре километров от города. Стоит запах плесени. Женщина за столом и стеклянной ширмой медленно заполняет журнал. — Международная полиция, — Ким демонстрирует ксиву. Женщина щурит глаза, но, кажется, не пытается прочитать. — И вам добрый вечер. — К вам недавно поступал пациент. Тереш Мачеек. Через пятнадцать минут он идет по тусклым лестницам от главврача: больница погружена в бесконечную дремоту. Бесплодные попытки экономии на электричестве. Наверное, Ревашольская полиция за пять минут до ядерной атаки тоже отказывалась выдавать табельные сотрудникам. Плитка урчит под его быстрыми шагами, эхом отдаваясь в пустых змеящихся коридорах, палаты мелькают одна за другой, цепляясь белыми руками за его спину. Просят остаться или забрать их с собой. Наконец, на двери появляется полустертая надпись «11». Ким вежливо стучит три раза. Внутри — такой же почти уютный полумрак, черные непроницаемые шторы — смогут ли они защитить от Серости? Можно ли спрятаться под одеялом, забыть обо всем — и спастись? Тереш Мачеек не хотел бы этого. Ким Кицураги, в общем-то, тоже. А Гарри — нет. Гарри Дюбуа искал любой способ забыть не только о своем существовании, но и о существовании всех сопутствующих факторов, существовании самого мира, завернутого в воронку, схлопнутого в сингулярность. Он пытался и потом — потом, когда они уехали из еще живого Мартинеза, когда Гарри даже попытался бросить пить, но вместо этого — бросился с крыши высотки в зеленом трико, неизменном галстуке и обдолбанным до такого состояния, что вместо человека о землю шмякнулось девяносто килограмм чистейшего самарского амфа. Даже его тело криво ухмылялось, скорчив губы то ли в гримасе презрения, то ли в диком кайфе. Широко открытые глаза, налитые красным белким. Скомканный всмятку мозг. Со временем осталась только ухмылка — бездумная, не имеющая смысла без своего хозяина. Иногда Ким замечал ее в зеркалах, а иногда — во снах, в кошмарах, в вязком коматозе на три-четыре часа. Порой пропадала и она. Тереш Мачеек — выцветшая тень, сливающаяся с белизной желтых простыней, обмотанная бинтами. Он незаконно использовал ZA/UM. Он прикрывался фальшивыми документами. Он угрожал гражданским огнестрелом. Он сбрендил. Его задержали на границе по наводке одного из его друзей — все, что Ким знает. (Алиса бы откопала больше.) ((Алиса спит под руинами Ревашоля.)) Тереш медленно поворачивает голову — взгляд цепляется за нашивки, но кроме тупого понимания в нем ничего нет. — Тереш Мачеек? — на всякий уточняет Ким. Фотография из досье едва ли похожа на подлинник: неопрятный, бородатый, словно пробежавший марафон на перегонки с Серостью и безбожно его проигравший. — Опять? — хрипло отзывается он. — Вам передали во владение предмет. — О, все-таки пришли признаться? — глухо смеется он без капли смеха или злорадства. Голос — надорванная напополам кассетная пленка. Ким перевидал много тяжелобольных пациентов. Тереш Мачеек ничем не отличается. — Хан их найдет. Он — точно, вы его не перехитрите, раз даже я не смог. Если мертвецы не откликаются, значит, их нет. Ким молчит. Ким молчит, потому что никто и никогда не видел их тел, а Ким не знает даже имен, зато отлично знает, как выглядит распластанный на мокром асфальте шмат мяса с полицейскими погонами. Как страшно пахло от шмата при жизни. — Покажите фотографию, — ровным голосом просит он. Это блажь и прихоть — к Мачееку отправили человека. Даже если дело пылится в Архиве уже десять лет. Тереш смотрит с вызовом, поджимая губы, а потом — все-таки тянется к тумбочке, дергает на себя внешний ящик. Помимо записного блокнота рубашкой вверх лежит фотография, подписанная чьим-то аккуратным, но немного корявым почерком: «29 АВГ ’52». Слабый, измотанный — он протягивает снимок: толстяк с огромными очками неуклюже жестикулирует, а еще двое — с цепким взглядом и долговязый подозрительно похожий на самого Тереша — держат перед собой полосатые пляжные зонтики. — Они их убрали, убили, что же вы с ними сделали, — бессвязно бормочет Тереш под нос, забывая про Кима, про крохотную палатку на краю мира, про льющуюся Серость за ставнями окна. — Он найдет их, он обязательно найдет. Пока есть кому помнить, есть кого искать. Тереш погружается в транс, прикрывая глаза и прижимая бумажку к груди. Одеяло комкается в его ногах. Кима для Тереша не существует точно так же, как четырех девочек не существует для остального мира. Точно так же, как не существует- Ким опускает голову, вытаскивает из нагрудного кармана помятую фотографию. Белые полосы ползут по границам бумаги — надо было залакировать при возможности, но что уж сейчас сожалеть. Все и так понятно. На фотографии одинокий фазмид тянется к пустоте.