Недостаточно

Йозеф пьет теплый чай и не обращает большого внимания на то, что происходит вокруг, роется в своих мыслях, как в старой одежде, которую давно пора выбросить или отдать далеким родственникам, может, нуждающимся соседям. Кружка греет быстро замерзающие ладони, шум от бессмысленных разговоров посетителей кафе давит на уши. Напротив сидит Дима. Он слегка улыбается, когда тянет блинчики с икрой в рот, и вечно смотрит в окно, наслаждаясь очертаниями родного города. Разгар лета, могилевчане лениво снуют по улицам, а они, прячась от жары, вместе обедают. Йозеф — белая ворона, у которой перья не аккуратно покрашены во все цвета радуги. Водоворот кислотных цветов, яркость на губах и глазах, он — стеклышко, что отражает в себе чудо. И Дима не может не подглядывать на него периодически. Гольденцвайг старается не замечать сеченовский интерес. Чуть смущенно прячет взгляд в кружке с чаем, хлопает невинно ресницами и думает, как они пойдут гулять, как только поедят. Испортят обувь от бесконечных прогулок по мостовым, устанут и будут держаться друг за друга, смотря в глаза напротив, пока солнце будет опускаться за горизонт, малюя дома теплой оранжевой краской. Они самые близкие, самые родные… и в то же время нет? Гольденцвайг давно стал замечать что-то, что проскальзывает между ними, как еле уловимый весенний ветер. Что-то освежающее, что-то счастливое, что-то, что прячется в сердце, как золотые солнечные лучи, заставляющие его карамельные кудри чуть блестеть. Конечно, Йозеф не обращал на это большого внимания. Только задумчиво читал книжки, рисовал плакаты, втайне выводил любимые черты в блокнотах, обгрызая карандаш. Думал даже писать стихи, но после первых же неудачных строк сдался, принимаясь за очередной портрет. — Я рад, что мы приехали. Вместе, — внезапно говорит Сеченов, отодвигая от себя пустую тарелку с широкой улыбкой. Гольденцвайг чуть жутко смотрит ему в глаза, но Дима уже давно привык к пристальному пустому взгляду. — Правда? — глупый вопрос, который сам собой сорвался с губ. Возможно, Йозефу просто хотелось услышать голос своего друга еще раз. — Да. Я давно не был дома. А ты и вовсе никогда. Это замечательно, что я могу показать тебе родной город, — произносит Сеченов и просит у официанта счет. Гольденцвайг еле заметно улыбается и выглядывает в окно, на город, залитый солнцем. Кружка пустеет, как и его минутная невзаимная печаль. Дима искренне счастлив — он хочет показать Йозефу все окрестности Могилева, показать улицу, на которой он жил, школу, в которой учился, университет. Сводить его в музеи и картинные галереи, в которых он души не чаял. — Спасибо, — еле слышимо говорит Сеченов. И от нежного взгляда карих глаз, Гольденцвайг не смог снова убить в себе надежду. Цепкими лапками она карабкается по его сердцу и ползет-ползет, пробирается в мозг, щекочет ему глаза, тянет за кудри. Он делает глубокий вдох и неловко мнет руки, видимо, пытаясь понять, стоит ли рисковать. Солнце заходит размашисто в кафе, гладит русые волосы и поправляет черный галстук, Дима чуть улыбается ему навстречу, морщинки собираются около его глаз. Он переводит взгляд на Йозефа, и тот завороженно смотрит в ответ, будто бы увидел вселенское искусство, что-то непостижимое и невозможное. Сеченов явно прекрасно знал, насколько он невероятный человек. Он уверенно встает из-за стола и прячет ладони в карманах брюк с довольным видом. — Пойдем в художественный музей Масленникова, — предлагает Дима, оставляя пару монет чаевых. Йозеф торопливо кивает головой и следует к выходу за своим спутником. Далекое эхо интересного рассказа, искусства и Димы в окружении картин манило, как сирены в море: к смерти на прибрежных скалах. В тот жаркий день Сеченов не взял с собой слишком много: несколько полотенец и большую бутылку воды. Он расстилал полотенца около озера, смотря завороженно на водную гладь. Йозеф неловко кутался в толстовку, которая была ему велика. Дима совсем не стеснялся. Солнце припекало, поэтому футболка и шорты лежали аккуратно сложенные в сумке, а он подставлял бледную спину теплым лучам, прикрыв глаза, слушая далекие звуки цикад. Гольденцвайг усаживается рядом с ним, поправляя толстовку. Он совсем не стеснялся ног, трогал ступнями щекочущую траву, но прятал плечи и грудь под плотной тканью, будто бы ему стыдно. Вдалеке можно услышать крики птиц, облака лениво ползут по небу. Густой покой растекается по сладкой зеленой траве, по прохладному озеру, он селится лепестками ромашек в их волосах. — Жарко же. Чего не снимаешь? — спрашивает совершенно невинно Дима и смотрит на блестящие кудри своего друга. — Не так уж и жарко, — вяло говорит Йозеф, забавно щурясь. Сеченов хрипло усмехается и стягивает с головы солнцезащитные очки. Он всегда носил их с собой — то в кармане брюк, то в кармане пиджака, то в кармане широких шортов. Осторожным движением Дима натягивает очки на нос Йозефу. Поправляет их аккуратно и замечает, что Гольденцвайг слегка расслабился. Видимо, чересчур яркий свет не очень хорошо на него влияет, и ему нужны перерывы. Он любил собирать маленькие детали про Йозефа, хранить их в скрипучих ящиках рядом с записками теплых воспоминаний и любимых стихотворений. Например, его кудрявый друг любит шоколадные конфеты, балет, обожает картины эпохи барокко, но так же восхищенно изучает современное искусство, он дергается от громких звуков и вечно мнет рукава одежды. Гольденцвайг сейчас выглядит забавно. Большие темные очки похожи на глаза насекомого. На линзы спадают выбившиеся из прически кудри, губы ярко блестят красным под лучами солнца, родинки радостно пляшут под взглядом солнцепека. — В твоем теле нет ничего, что можно было бы осудить. Я же ученый. У меня очень простое отношение к человеческому организму. Любому организму, Йозеф, — с каким-то особым акцентом на слове «ученый» произносит Дима, будто бы хотел еще раз подчеркнуть свое образование. И с особой нежностью и вниманием звучит его имя. Йозеф отводит взгляд в сторону и вздыхает. Со стыдливым смирением стягивает с себя толстовку, с щекотливым удовольствием подставляет спину солнцу, располагая руки на коленях. Сеченов смотрит с улыбкой и вниманием, от которого Гольденцвайгу хочется спрятаться куда подальше. Ему кажется, что в спокойных карих глазах можно отыскать все: ненависть, презрение, отвращение, тошноту, холод и отвержение. Раньше этого всего не было. Но, очевидно, он всегда будет находиться на определенной дистанции. Люди для него так же далеки, как звезды. — Не понимаю, чего ты боялся. Сеченов не отводит глаз, вскрывает скальпелем-вниманием нарывы. Гольденцвайгу неловко и страшно от призрачной любви, которая запахом спелых яблок растекается в воздухе. — Может, именно такого внимания, — парирует чуть язвительно Йозеф, а Дима тихо смеется в ответ. — Йозеф, но оно же совсем не негативное. Наоборот, ты выглядишь очень интересно. Я могу потрогать? — спрашивает осторожно Сеченов, заглядывая в болотные глаза, и Гольденцвайг готов поклясться, что в эту же секунду мог бы выплюнуть желудок от тревоги. — Если тебе не противно, — коротко бурчит он, прикрывая чуть глаза. Слава богу за темными очками не было видно бегающих туда-сюда глаз. Точно Йозеф совсем не знал, куда спрятаться от приятного, безумно волнительного внимания. — Не противно, — подтверждает Сеченов и его пальцы осторожно скользят по груди. Видимо, с научным интересом. Он осторожно трогает шрамы и чуть улыбается. Уже зажившие, только бледные полосы. Дима мягко-мягко улыбается, отчего его прикосновения ощущаются уже чем-то большим, чем просто любопытством и тягой ко всему неизвестному, непонятному, необычному. — Спасибо, — только и произносит он, перед тем как убрать руки и снова обратить свой взгляд на гладь озера. Они сидят так несколько минут, каждый погружен в свои мысли. В голове Сеченова — типичные мечты о звездах, о других планетах, о неизвестных и непонятных цивилизациях, которыми он пытался подавить что-то другое. В голове Гольденцвайга — он сам, чересчур длинные волосы, что лезут в лицо и будто душат, изгрызенные в кровь пальцы и Дима. Идеальный: красивый, умный, такой понимающий и такой ласковый Не то что Гольденцвайг. Сказать ему сейчас, что ли? Но с чего начать? Просто бросить это? Или сказать что-то красивое и незначительное, чтобы заинтриговать его? Как это обычно происходит? Абсолютно каждый вариант кажется нелепым и неприемлемым. И как сформулировать? Просто «люблю»? Поймет ли он правильно? Не будет ли противно? Что будет после этого? Это как броситься с пропасти, не зная, наткнешься ли ты на острые скалы или море пуховых подушек. — Хочешь поплавать? Йозефа грубым рывком вытаскивают из болота мыслей, и он как-то машинально поправляет очки. — Конечно, почему нет. Дима встает и берет Йозефа за руку. Тоже так ласково, аккуратно. Трава шуршит под их ногами, вокруг летают мелкие жучки. Ветер рисует на воде рябью, листья раскидистых деревьев вокруг шумят, играют природную симфонию. Вода чуть прохладная, но к ней быстро привыкаешь. Дима, совсем не боясь резких перепадов температур, сразу ныряет под воду. Йозеф заходит в озеро только по колени, привыкая к температуре, перед тем как сделать еще шаг вперед. Осторожный, рассудительный, пугливый. Сеченов выныривает с довольной улыбкой, мокрые волосы липнут ко лбу. Он берет холодными ладонями Йозефа за руки и тот чуть дергается. — Пойдем, пойдем, ты быстро привыкнешь, — говорит он и тянет Гольденцвайга в воду. Прохлада впивается в него иглами, но он и правда относительно быстро привыкает, особенно когда самое главное в ситуации — это то, что Сеченов держит его за руки. Они ходят по дну, разговаривают, пока вода плещется у живота. Плечи приятно зудят под солнцем. Йозеф не может налюбоваться расслабленным Димой. Ему бы хотелось видеть его в любом состоянии, изучать, прямо как он изучает искусство, погружаясь в книги, не интересуясь ничем, кроме этого. Мир серый, а иллюзию цветов в нем создает искусство и Дима. — Я тебя люблю, — все-таки произносит Йозеф, пока они бродят среди толщи воды, так случайно и небрежно, не зная, как еще подойти к этому. Он не хотел объяснять без необходимости, хотел сделать все максимально быстро и безболезненно. — В плане?.. — осторожно, но все-таки без претензий и неприязни спрашивает Сеченов, даже улыбается слегка, будто бы пытаясь утешить Гольденцвайга, замять эту неловкую и глупую ситуацию. — Романтически. Я так думаю, — Йозеф ломает руки, кусает губы, слегка расстраиваясь, что вода больше не кажется ему чуть ли не болезненно холодной. — О, Йозеф… — мягко говорит он, явно пытаясь просто забыть про эту ситуацию, сделать вид, что неосторожная фраза не упала в озеро, что неловкость не распылялась в воздухе, что страх не звучал в ушах песнями цикад. — Это не взаимно? — уточняет Гольденцвайг, в глубине души и так зная ответ. Сеченов останавливается и поворачивается к своему другу. Улыбается так грустно, а прохладные пальцы равнодушно и тоскливо проходятся по его груди. И Йозефу кажется, что это равнозначно смерти. Он глотает ртом воздух, готовясь задохнуться. — Мне жаль, что ты не девушка, — шепчет с удивительной мягкостью Дима, и Йозефу хочется умереть. Он смотрит на себя: на грудь, на руки, на живот, на плечи, и ему снова противно от себя. Так невероятно тошно. Куда бы он ни бежал, что бы ни делал, он всегда будет чужим. Недостойным любви, брошенным. Он проглатывает слезы, проглатывает обиду и тоску, старается отвести взгляд от самого себя, но в итоге просто смотрит на свое отражение в пресной воде. Диме неловко, он поджимает губы, не зная, как помочь. И так хотелось утешить его, увидеть редкую-редкую широкую улыбку. Может, зарыться пальцами в кудрявые волосы и расцеловать лицо, только чтобы он смеялся, смеялся громко и весело, не зная горя и страха. Просто любить его до беспамятства. Но это неправильно. Неправильно и все. Особенно для человека его статуса. Если Йозеф — кислотное цветное пятно в тьме системы, то Дима — идеал, взирающий на эту систему сверху, выдавливающий любые ошибки и погрешности. Поэтому Сеченов только кладет ладонь на плечо ласково. Гольденцвайг опять вздрагивает — в этот раз не от холода. — Пойдем. Мне кажется в машине есть упаковка шоколадных конфет, — говорит мягко-мягко и ведет Йозефа за руку из озера, а он оставляет все надежды на счастье на дне, утопленными и забытыми, вместе с любовью к себе, верой, что он может хотя бы раз быть первым. Стоит смириться, что его всегда будет недостаточно.