***
Ты меня видишь, стало быть, я для тебя существую. Какая разница, существую ли я на самом деле? Томас Манн «Доктор Фаустус».
Мороз окутывал и пронизывал до костей, но Лева больше ничего не чувствовал. Зимы в Финляндии суровы, но Лева, всю сознательную жизнь прожив в России, а вплоть до своего пятнадцатилетия и вовсе будучи отделённым от цивилизации в глуши бескрайних уральских лесов, быстро приспособился к здешнему климату, в отличие от его несчастных соотечественников, что бежали после революции в Финляндию, не привыкшие к таким холодам. Оглядываясь на счастливое детство, Леве ошибочно показалось, что ему точно будет хорошо здесь (ведь тогда, на Урале, так и было), будто это место предназначено для него, и вот — он наконец-то обрел его вновь, спустя годы скитаний и сомнений. Но долго это наивное чувство не продлилось — бродя по комнате туда-сюда, в конце концов он понял, что потерял связь с реальностью и самим собой, а, значит, снова мимо. Казалось, что его не принимают нигде: ни большие города, ни глушь на берегу моря, ни в изгнании, ни в родной стране, ни чужие люди, ни свои. Злая ненависть к равнодушной и непонятной деревушке медленно поднималась в душе. Лева не ожидал, что по утрам здесь всегда будет настолько тихо, как в гробу. Лишь изредка ночами из лесов доносился далекий вой волков. Он почти не помнил детство на Урале, но, долго копаясь в памяти и пытаясь выскребать из нее хоть что-то, некоторые отрывки периодически проскальзывали: он вспоминал, как его пугало окружающее молчание — кажется, что оно наваливалалось со всех сторон, проникало внутрь и сжирало, выдавливая воздух из легких, не давая вдохнуть, тянуло в пропасть, обещая лживый покой под своим покровом. У Левы так и остался этот страх тишины, особенно проявившись после войны, которая научила его, что тишина не предвещает ничего хорошего — рано или поздно за ней обязательно последует грохот артиллерийских снарядов, издалека походящий на звездопад. И воздух неподвижный, сдавленный, как будто им никто никогда не дышал. В Москве всегда было до ужаса громко, что не давало спрятаться от себя. А здесь тишина вынуждала оставаться наедине с самим собой. Тишина вынуждала копаться в глубинах памяти. Здесь, вдали от всего, что он когда-либо любил, Лева не чувствовал себя в безопасности, будто здесь его отовсюду поджидала какая-то опасность. Лева не мог ответить, для чего здесь находится и как долго это продлится. В этой глуши не было ничего из того, чем он заглушал свое одиночество в Москве: ни вычурных библиотек с тысячами книг, ни собраний революционеров, ни театров, ни культуры, ни искусства, ни родины. Однако он до последнего верил, что эта пустота внутри уйдет после приспособления к условиям жизни в новой стране, полагая, что уединение, гармония с природой и самим собой может помочь ему обрести себя, которого потерял лет эдак десять назад, и полагая, что найдет ответы там, где не искал. Пока Лева проводил дни скудно: читал книги, какие смог увезти с собой, вязал, спал, сколько мог, а когда сна не было, лежал и с суровым недоумением и вопросом вглядывался в свою прошедшую жизнь, но лежать с закрытыми глазами и видеть в темноте закрытых век все то ужасное, о чем хочется забыть навсегда, было мучительно, и, чтобы не свихнуться в четырех стенах, иногда прогуливался по одинаковым заснеженным тропинкам. Дорога была плохой, а до ближайшего магазина идти нужно было порядка трех километров. Почти все соседи оказались коренными финами, большинство из них — престарелые мужчины и женщины, в одиночестве доживающие свой век вдали от шумных городов. Время от времени кто-нибудь умирал; его хоронили и день-два тревожно переговаривались об его неожиданной смерти, а потом все становилось так, словно никто и не умирал, и казалось, будто покойник продолжает еще существовать среди живых, или же что здесь совсем нет живых, а только одни покойники. Иногда Лева заходил к ним в гости, и они с благоговением слушали его, как единственное доказательство существования жизни за пределами деревни. Бортник читал им новости в газетах о событиях в России других и передовых стран, иногда и сам не веря в то, что читает, рассказывал о своем опыте, что-то приукрашивал, а что-то не договаривал: так он пытался придать своей жизни больше красок, которая на самом деле была одним серым пятном. Лева поначалу думал полностью абстрагироваться от внешнего мира, делая вид, что его не существует, но не смог себя преодолеть — его неимоверно тянуло туда, куда ему дорога впредь закрыта. И, чтобы не умерщвлять воспоминания, он, пересказывая их, тем самым оживлял их, будто все это было только вчера, хотя на деле прошли года. Пустота внутри накапливалась. Зимой он не замечал жизни и жил просто, как и все. Каждый новый день ни чем не отличался от предыдущего — то же Солнце, тот же старый скрипучий дом, те же люди, те же книги. Все это стало казаться нереальным. Иногда от моментов потери реальности у Левы кружилась голова — руки переставали ему принадлежать, все, чего он касался, было чуждым, каким-то нарисованным, будто он смотрит немое черно-белое кино в кинотеатре, к которому никак непричастен. Лева может лишь наблюдать за людьми в кадре, которые никак не могут объяснить свои действия. Новости подливали масла в огонь: история вершилась где-то там, извне, а Бортник мог лишь наблюдать за этим со стороны, ведь здесь, на краю Земли, «власть имущие» их не найдут. До них никому нет дела, да и что изменилось бы от того, под чьей властью эта ущербная деревушка бы оказалась в этот раздел мира? Поэтому Бортник в какой-то момент перестал читать газеты — но покупал их для соседей и отдавал, молча приглашая делать свои выводы. Люди читали новости с тревогой, но не потому, что боялись не судьбы своей и чужих стран, а потому, что ожидали увидеть в маленьких новостных строках с сообщениями о смерти имена своих детей, которые давно про них забыли. Всем было плевать на политику. Вся жизнь тогда уходила в черные маленькие хаты и судорожно билась там, приглушенная сыростью, чернотой и бедностью. Сверху все было девственно бело, пусто и безжизненно, а под низкими обветшалыми потолками хат с утра плакали дети, отравленные гнилым воздухом, ругались взрослые и колотились друг о друга, бессильные выбиться из тисков такой жизни, которую и жизнью-то назвать нельзя. И всем было больно, страшно, но в то же время — все равно. Рождались дети, и скоропостижно умирали от того, что новая жизнь здесь невозможна — она быстро увядает, как цветок. Вымершие зимние улицы пугали своей безжизненностью, ведь обычно Лева видел такие улицы во время войны, когда очередной деревне не повезло и через нее прошла конармия врагов. Здесь также веет смертью. Никто не думал о Леве и не замечал его жизни, так как у всякого была своя трудная и мучительная жизнь, о которой нужно, к огромному сожалению, ежеминутно думать и заботиться. О нем вспоминали лишь когда он по их просьбе приносил продукты и газеты, и тут же забывали, когда уходил. Так Лева и понял, что зря надеялся убежать от пустоты внутри себя. И в то утро все вокруг все также было убито тишиной. Ничего не предвещало бури. В душе Левы был штиль. С угрюмым вопросом он смотрел на небо, искал на нем просвета и не находил, наблюдал, как угасает очередной зимний день. Молча допивал остывший чай за столом, когда в дверь постучали. Ровно три стука. Это удивило Бортника: к нему никто никогда не приходил, ведь у многих из жителей больные ноги, и по таким сугробам идти весьма проблематично, оттого из дома они предпочитали лишний раз не выходить, а у других просто не было бы никакой причины сюда приходить. Взглянув в окно, Лева никого не увидел за пеленой снега и морозных узоров на стекле. Отчего-то на душе стало неспокойно — но решил не подавать виду перед самим собой. Тогда он медленно подошел к двери. Бортник долго стоял на перед дверью, смотрел и вслушивался и всем телом своим чувствовал то глубокое и таинственное, что начинало происходить в сердце. Не спрашивая, кто там, он все же открыл дверь. — Здравствуй, Егор, — мягко сказал человек за порогом. — Могу я войти? — Да, входите, — ответил Лева. Неизвестный вошел. Его неторопливые шаги эхом разнеслись по всему дому, уведомляя о присутствии ранее невиданного человека. Лева не стал ничего спрашивать: он услужливо повесил пальто этого человека на крючок и повел за собой на кухню. Чужой взгляд скользил по чертам Левы, он внимательно вглядывался, словно пытался вытянуть из него весь стимул глядеть аккурат ему в глаза, черные и бездонные, растянул губы в вежливом жесте и наклонил голову к правому плечу. Лева исподлобья изучал его: этот человек был невысок, примерно одного с Левой роста; он был коренаст, его опущенные уголки глаз покрывал узор морщин, под тусклым освещением единственной лампы его кожа сухая, мертвенно бледная, пальцы рук тонкие. На вид неизвестный явно не был фином: у него наблюдался своеобразный акцент, да и черты лица выдавали в нем человека нездешнего. Он все молчал, не начиная разговора. — Кто вы? — голос Левы дрогнул, точно в нем что переломилось. — Вы не выглядите местным. — Вы верно заметили, — ответил незнакомец на финском. — Я здесь не живу. — Тогда откуда вы? — Оттуда, откуда и вы, Егор. Лева с немым вопросом посмотрел незнакомцу прямо в глаза. — А знаете, — неизвестный приподнимается со стула. — Пойдемте-ка лучше прогуляемся. Лева молча оделся и направился за незнакомцем. Снег прекратился, и после него остался призрачный туман, который вел все дороги в никуда. Постепенно начинало темнеть. Неизвестный неторопливо шел по заснеженной дороге чуть впереди, и Лева плелся за ним, вглядываясь в его широкую спину. Он не спрашивал, куда они идут. Он вообще ничего не спрашивал, будто и без того знал ответы на все вопросы. Лицо спутника казалось до боли знакомым, как если бы он видел его во снах и запомнил лишь общие черты размытого лица — поэтому Бортник бесповоротно доверился ему. Казалось, куда бы тот ни пошел, он без вопросов направится за ним. И все потому, что он, напоминая о том прошлом, безвозвратно утерянном, дал возможность Леве снова ухватиться за него, получить смутную надежду на то, что его прошлое еще можно вернуть и остаться там. Прошлое — это настоящее, и наоборот. Он отказывался смириться с тем, что время нельзя обернуть вспять. Чем именно этот человек напомнил ему о прошлом? Трудно сказать. Похожих на него людей Лева наблюдал на собраниях революционерах. Все они были похожи друг на друга — тогда такие пальто носил каждый второй, поддев под них белоснежную рубашку с жилетом и галстуком. После Октябрьской революции они выглядели воодушевленными, счастливыми от возможностей новой, ранее неизведанной жизни — но многие, не распробовав новой власти, быстро разочаровались в ней после начала Гражданской войны — и разбежались кто куда. Остались во многом те, кому не довелось побывать на фронтах прошлой, «великой» войны, и они еще не знали, что такое чувство крови на руках, которое никак не смыть. Возможно, незнакомец был один из тех, кто имел представление о том, что есть война на самом деле, и потому, не желая проходить через это снова, приехал сюда. Хотя — в сущности — кто он? Возможно, он страдает от такой же пустоты, что и Лева, возможно, также видит мир в серых оттенках, уже ставших поперек горла, возможно... — Почему вы уехали поселились здесь, а не, допустим, в столице? — мысли прерывает неожиданный вопрос. — Глупая причина, — отмахнулся Лева. — Расскажите, — настоял незнакомец, не поворачиваясь. — Я просто... — неуверенно начал Лева. — Понимаете ли, я всегда боялся города, в котором жил, Москву, и больше всего боялся ее днем, когда улицы полны народа. Бесконечные, равнодушные дома давили на меня... хоть я и заставлял себя чаще выходить из своей угловушки, принуждал себя общаться с людьми, я все никак не мог отделаться от этого страха и чувства, будто меня душат. Я вглядывался во все лица и понимал, что вижу их первый раз, что вчера я видел других людей, а завтра увижу третьих, и так всегда, каждый день, каждую минуту я вижу новые и незнакомые лица. Вон господин в старомодном сюртуке, на которого я поглядел с секунду, скрылся за углом — и никогда больше я не увижу его. Никогда. И если захочу найти его, то могу искать всю жизнь и все равно не найду. Вон прелестная девушка с корзинкой в рукой, спешащая куда-то — через час я забуду ее лицо, и, вероятно, никогда с ней не пересекусь. Я чувствовал себя беспредельно одиноким среди множества чуждых мне людей. Я становился чужим и для самого себя, опустевшим, глухим — почти мертвым. А здесь я всякого знаю по имени, да и на родном мне языке они не разговаривают. Хотя, и существование друг друга нас также мало волнует. — Это ведь не причина, а следствие чего-то, — он удержал паузу, — верно? — Ну... — Отвечайте, Егор. Лева не мог вымолвить ни слова. Правда, которую он прятал от самого себя, начала лезть наружу. Но откуда бы знать этому человеку о том, что знал только Лева и Шура? — Егор, расскажите мне всю историю. Лева продолжал молчать, позволяя тишине говорить за него. Сердце почему-то бьется так, словно больше никогда не заболит. Они все шли по прямой, когда начинали просыпаться первые звезды, и незнакомец не настаивал на ответе, потому что знал, что Лева расскажет: ему просто нужно время. Незнакомец вынуждал его мысленно вернуться к тому, от чего Лева так упорно убегал; для этого он врал о своем прошлом, выстраивая вокруг себя иллюзию настоящей жизни, чтобы стать таким, каким его видели другие. Но даже здесь, в финской глуши, ложь таки не смогла его укрыть в своих тисках — неизвестный в лице Правды нашел его, явился, чтобы Бортник раскололся и честно признался себе во всем. Этот человек явно знал, на что давить. Пришлось вспомнить то, что так хотелось стереть из памяти начисто. Впервые за пять лет он разрешил себе задуматься об этом... Это случилось около пятнадцати лет назад, — наконец начал Лева. — Мне только-только стукнуло двадцать лет — молодой студент в самом расцвете сил. Пламя первой русской революции успело потухнуть, а пламя мировой войны еще не зажглось; на московских улицах всегда было весело и шумно, широкие улыбки студентов, рабочих, детей и пожилых радовали глаз, и, казалось, будто новый век не предвещает никаких катастроф. Империя переживала свои лучшие годы: страна оказалась на первом месте по экономическому приросту, зарплаты росли, производство вин монополизировалось, люди обогащались и становились в разы счастливей. Так казалось мне, ведь я всегда смотрел на все со своей колокольни. Впереди меня ждало светлое будущее ученого. Тогда я и встретил Шуру. Я забуду людей, забуду историю, забуду своё имя, но никогда не забуду ту весну, когда встретил его. Эту утонувшую в голубом и синем весну, эти яркие морозные звёзды. Эти дни — прохладные, длинные. Она была бесконечной, весна встреч и улыбок, наивных беспечных игр. Таких людей, как он, я ранее не видел. Он был другим. Мы были знакомы всего двадцать девять дней, но эти дни рядом с ним оставили отпечаток на всю его жизнь. Я не могу вдаваться в подробности... Я был уверен, что нашел человека, с которым буду всю свою жизнь. Мы идеально подходили друг другу, или я так думал. Мы не замечали течения времени или не видели ему конца. А в один день он сказал мне, что у него есть невеста и скоро планируется свадьба. Он уедет обратно, в Белоруссию. Я сказал: «ты же любишь меня!», он ответил: «да, и ее тоже». Я ответил, что это невозможно. Он просил меня простить его и не принимать эти мимолетные отношения близко к сердцу. Считать, что это было просто развлечение... Так он сказал. И как хорошо, что о любви не сказано больше было ни слова и проклятое семя лжи не взошло: какие это были бы ужасные, отвратительные цветы! Однако я успел посеять другое: те «цветы», которые не решился выкинуть, даже когда те увяли. И вскоре Шура вправду исчез: непонятно, уехал ли, остался ли в Москве. Он ушёл из моей жизни, и я понял, что, несмотря на мой забитый деньгами кошелёк, я стал самым бедным человеком в мире. Я каждый день на протяжении месяца дожидался его на нашем месте, где мы встречались до этого в одно и то же время. Но он больше не пришел. Будто и не было его никогда на Земле. Материально так точно. Поэтому я и боюсь больших городов — здесь невозможно кого-либо отыскать. Проходя по улицам Москвы в час пик, я тщетно вглядывался в лица прохожих людей, и каждый раз, когда замечал кого-то похожего, сердце было готово тотчас же остановиться — но это был не Шура. Наступила революция. И будто сразу навалились на меня все прожитые года, будто за один час я сделал все мои шаги, которыми шагал по тропам нескончаемой Москвы, написал все мои книги, испытал все горести и радости моего скудного бытия, и пропустил через себя всю любовь Шуры, которую он благословенно отдал и тотчас же отобрал. Сердце не хотело биться, вы понимаете? Тогда я уехал из Москвы после революции, потому что понял, что не смогу больше скрываться за людьми, чьи идеи я не разделяю, чтобы занять голову построением светлого будущего, которое мне точно не светит. Я никого не люблю и ничего не хочу, кроме одиночества и умиротворения, покоя, Смерти, или как называется это, где уже никто не мешает, и не зовет, и не приходит ни поздно, ни рано, не мешает и не тревожит. Я устал. Поэтому я здесь, — окончил Лева свой монолог. Незнакомец внезапно остановился. Лева не сразу заметил, что они подошли к полю. Здесь он еще не был. Лева вгляделся и увидел огромное множество надгробий с крестами. Он подошел ближе — неизвестный остался на месте. Бортник обходил могилы одну за другой, мельком пробегая взглядом по именам и годам жизни. Видимо, всех умерших в этой деревушке хоронят именно здесь — так далеко, в часе ходьбы от остальной жизни, будто боясь, что однажды покойники восстанут из могил, и, гремя костями, направятся в деревню с вопросом: «почему вы нас не поминаете?». За те несколько недель, что Лева пробыл здесь, успели погибнуть несколько детей и стариков: их могилы также оказались здесь. Подходя к последним, крайним могилам, Лева почувствовал незнакомца за спиной. Он остановился и оглянулся, но тот молча кивнул ему, приглашая продолжать. Вот — осталась одна-единственная могила. Лева неспешно приблизился к ней и принялся вслух прочитывать имя усопшего, медленно, растягивая каждую небрежно выведенную букву, изначально зная, кто здесь похоронен. Надпись гласила: «Александр Уман. Годы жизни: 1878-1918 гг.». — Я приехал сюда за год до тебя, — сказал Шура, подойдя ближе. — Но не дождался.***