Выход во тьму

Вообще-то есть смысл в том, чтобы не бояться темноты. Подружилась с ней, значит, обрела укрытие. Некоторый покой. Ещë лучше, удобное место для засады. Папашу вымораживала любая реакция, пока он тащил Аманду к двери в подвал, маленькую, раз в пять более лëгкую, но с усердием, будто это и не дочь была, а злейший враг. Расплачешься, начнëт издеваться. Тыкать пальцем, ржать. Сожмëшь зубы, чтоб упрямо промолчать – разожмëт как псине при дрессировке, больно, потом не получалось жевать. Ответишь на бесконечные оскорбления – подтирай потом расквашенный нос. И всë равно, что бы ни сделала, ждëт темнота, тишина глухая, безразличная к детскому горю. Душная. Если не удаëтся избежать заключения, попробуй скрасить тоску. Пронести в подвал книжку не удалось бы, поймали, да и не любила она в раннем детстве читать. Зато набить в карманы стеклянных пробок от винных бутылок – сколько угодно. Катать в пальцах, представляя, что все они разного цвета. Стукать одна об одну, подпевая вполголоса мелодии. Бумажки, огрызки карандашей, всë это прекрасно помещалось в глубокие карманы мальчишечьих штанов. Так Аманда не только смирилась с нехваткой девчачьих вещей (что раздобыли, то и носи, или жрать не будешь), но и выискала кое-какие плюсы в мужском гардеробе. Он функциональнее. Свободнее, не сковывает движений. Бумажки с рисунками приходилось разжëвывать в труху, чтобы не обнаружили. Правда, привкус грифеля ей даже нравился. Не меньше чем то, что носик карандаша выводил на клочках: придурка, наделëнного по несправедливости властью над нею, разрывали выдуманные монстры, утаскивали в гнездо хищные птицы, заглатывали гигантские змеи. Чем старше Аманда становилась, тем больше сочиняла способов казни. Это помогало приходить в себя к полуночи, когда выпускали, или даже к утру, если пьяный ублюдок забывал про неë до рассвета. Как-то раз папаша захлопнул дверь и открыл лишь спустя сутки. Аманда сперва испугалась, а не навсегда ли осталась здесь, и дала себе волю проплакаться, но чем больше слëз оставалось на воротничке футболки, тем только жальче себя становилось, не приходило облегчение. В углу зашуршало, она отпрянула было, но обошлось: свалилась заготовленная понемногу стопка бумажных листов. Время в заключении в первый раз пролетело совсем незаметно. К шестнадцати годам дома бывать она перестала. Вписалась к новым знакомым за пару долларов в месяц. Кто-то из парней предупредил, усмехаясь: девчачья комната без окна, лампочка не работает. Давай лучше к нам, детка! Аманда отлично к тому моменту научилась двум вещам. Отрешаться и давать в нос. В тюремной камере, помнится, тоже не было света, свежего воздуха недоставало до головокружения. Подавленная, она тогда и поддалась на уговоры сокамерниц: обидели незаслуженно? Вернись и заслужи! Тьма после инъекций накрывала совсем другая. Заботливая, уютная. В сознании снова вертелись красочные образы, звенели стеклянные колокольчики, по телу разливалось приятное тепло. Да-да, ещë в юности, дома Аманда привыкла шептать собственное имя, сбрасывая стресс – какое, нахрен, возбуждение? Какая сексуальность? Просто растерянность и страх, переходящие с каждым движением пальцев в уверенность в чëм-то хорошем. Грязном, но оттого и хорошем, это она ещë раньше усвоила: папаша валяется в грязи в коридоре пьяный – не пристанет. В подвале наросло паутины? Не заметят припрятанных развлечений. Только шприцы лучше было прокаливать до стерильного. Иначе к ломке прибавлялись жуткая чесотка и страхи, возможно, необоснованные. Но мозг не слушался. Каждый укол – новый нырок во тьму. К внутреннему ребëнку, загнанному не то что в подвалы, а в подземный карцер на глубине близкой к ядру планеты. Каждое пробуждение – начало нового уродливого дня с вечными страхом и болью. Просыпаться не хотелось, выходить из эйфории ещë меньше. К сожалению, за жизнь она цеплялась всеми поломанными ногтями. И подыхать не хотела, никак. Маленькая девочка в голове упрямо твердила: выпустят, я как дам! Как убегу! Не найдут и не заставят опять давиться слезами, пускай сами сидят в темноте! Большая уже поняла, что убежать далеко не выйдет. От себя никуда не деться. Проходит время, и вот она сама, глядя в лоб грëбаному Мэттьюзу, рассказывает, как обрела отца. Не добавляет: чего же доблестная полиция не стала распыляться на урода, мучащего ребëнка? Ах да, потому что в самой полиции нет нормальных отцов, вот ирония. Зато она сама обрела отца. Наставника. Световую точку, за которой ползла из подвала по всë сужающемуся ходу. Застрять не застрянет. Она ведь небольшая. Тем более, назад нельзя, оттуда слышны рëв и грохот чудовища. С этим чудовищем не справился бы ни один нарисованный монстр. А вот бы перенести их всех на бумагу. Отца. Утырка, который еë семнадцатилетнюю, пьяную, пообещал сделать и сделал настоящей сукой. Мэттьюза, причëм на самый край рисунка, чтобы тесно стало. Сокамерников, которые приставали, охранников, что не давали спать просто ради развлечения. И сжечь бумагу, и в пепел харкнуть. Можно? Или воображение больше не работает? Говорят, если слишком яростно дрочить, станешь нечувствительной. Видимо, если тянуть себя в страну грëз силой (чем ты лучше своего отца тогда?), мозг огрубеет тем же образом, что в паху. Говорят, от всего помогает «сбавить стресс». Как быть тем, кто сам по себе стресс? Генерирует его снова и снова, будто к железам прицепился жадный моллюск, и вместо слюны или смазки выходит ещë больше стресса? - Игра окончена! Да всë она знает. Не Пила, сука, убьëт, покалечит. Как будто что-то новое сказал. В доме, где обосновались они компанией, у Аманды нет своей комнаты, ведь к Джону надо быть поближе. Мужики кривят рожи, кто тайно, кто откровенно, когда настаëт пора подменить Джону бельë или обтереть от пота. Ей привычно. Бухой папаша тоже начинал порой вонять, если не дотащить до ванной и не врубить со всех сил кран. Джону помогать, по крайней мере, есть за что. Рядом с ним. Койки в нише ей достаточно: там можно даже регулировать свет. Любоваться репродукцией, касаться и гладить полнокровные бëдра новорожденной Венеры; журнальная бумага такая гладкая, поблëскивающая, что Аманда снова чувствует самые лëгкие прикосновения в полную силу будто бы к себе самой. Бить подушку кулаком в дни, когда накрывает. Прятать аккуратный и очень дорогой набор лезвий. Всë меньше и меньше ощущается боль. Гаснет вместе с надеждой, вытекает вместе с кровью из новых ран. Кто-нибудь, пожалуйста, останови меня, жалобно просит Аманда, надавливая лезвием. Не стебись, как подельники, не нравоучай, как это делает Джон. Отбери и выкинь проклятый кусок металла далеко-далеко, где не найдут. Можешь обнять, только не со всех сил. Плечи перенапрягла, пока таскала детали. И давит сильнее. Напоминает себе: всë в твоих руках. Ты поможешь себе сама. Или никто. Сон давно не приходит просто так; Аманда от усталости и тяжких мыслей всë чаще просто теряет на кровати сознание. У всех в этом доме со сном полная задница, видимо, слишком много дел в реальности. Или ни в ком, на самом деле, нет смысла? Вот и спать недостойны? Когда в последний раз кровь выплëскивается из еë простреленной шеи, течëт меж пальцев, Аманда слушает Джона, но не понимает половину. Испытание? Спасибо, дорогой папочка-номер-два, урок она усвоила: как бы ни реагировала, наказание не отменят. Достала ключ из чужого желудка? Падай в яму. Кое-как обработала все уколы – получай пулю. Да пошëл ты, ещë один неудачный папочка. В конце узкого, совсем безвоздушного тоннеля свет всë ближе.