И, как реки встречаются в море, Так встречаются люди в Москве. 2022
Выжидающий голубой взгляд лежал на сгорбленных плечах Михаила почти невыносимым грузом, пока он с присущей ему в рабочих делах дотошностью проверял предоставленный отчёт. Нетерпение Данилы, сидевшего почти что на другом конце длинного стола, выдавали нервные вздохи и беспокойно трясущаяся нога. И Михаил мог бы сжалиться над ним — отчёт-то он давно уже проверил, — но посчитал нужным проявить свои воспитательские навыки в обучении собственного отпрыска самостоятельной жизни, полной взлётов, падений и мелочных начальников, жадных до чужих нервов. Но после очередного вздоха, сопровождавшегося особенным драматизмом, Михаил наконец-то сдался: подавил ползущие вверх в коварной улыбке уголки губ и, прочистив горло, отложил последние бумаги в почти ровную стопку годового отчёта о работе Химок. Данила, заметив движение, немедленно оживился и вперился в старшего ещё более внимательным взглядом, ожидая приговор с отразившимся в изломанных бровях замиранием сердца. Москва, выждав театральную паузу, которой когда-то выучился у Александра Романова, озвучил своё авторитетное заключение: — Всё верно, отчёт сделан хорошо. А потом добил замершего и побледневшего Данилу: — Молодец, — и улыбнулся, как будто действительно гордился. В глубине души Михаил в действительности гордился. Во всём Подмосковье не сыскать такого, как Химки: повзрослевшие, самостоятельные, они больше не нуждались в присутствии отеческой фигуры в своих жизнях. Но Данила, пройдя путь ничуть не легче, чем братья, отличался совершенно особенной потребностью в Москве не только как в столице и центре своей агломерации. Данила хотел настоящего отца и всеми способами старался об этом сообщить, как умел, привлекал внимание и не сдавался даже после череды неудач и громких слов, полных презрения вместо желанной любви. И Михаил его рвение давно уже заметил и по-своему оценил. Он не мог дать Даниле того, что тот так отчаянно желал: таковы у Московского принципы воспитания. Он хотел исключительно лучшего будущего для младшего и делал всё, чтобы тот вырос достойным городом, способным это будущее завоевать и сохранить. Михаил не видел лучшего способа добиться своей цели, чем удерживать Химки на расстоянии, дав ему главный жизненный урок, какой он когда-то дал и маленькому Петербургу, но не получил сам в нужное время, — ни на кого не полагаться. — Всё… хорошо? — уточнил поражённый Данила, недоверчиво сведя брови. Михаил закатил глаза, цокнув языком, и захлопнул папку с бумагами. — А что такое? Хочешь, чтобы я нашёл ошибки и заставил тебя всё переделывать? — Нет, — Химки тут же затряс головой. После ещё секундного замешательства он растянул губы в улыбке, довольный собой: — Спасибо, па- Михаил Юрьевич. Казалось, даже собственная оговорка на этот раз не омрачила повеселевшего от похвалы Данилу, который едва ли только не светился от счастья, как вся предновогодняя Москва. Михаил, рассматривая его смеющимся взглядом из-под своих светлых ресниц, снисходительно качнул головой, не имея желания портить атмосферу ни единым чрезмерно ядовитым замечанием. Должно быть, новогоднее чудо такое, не иначе. — Я надеюсь, что в новом году ты будешь стараться лучше, — Москва деловито сложил руки на столе. — Если будешь приносить такие отчёты каждый раз, может быть, заработаешь себе хорошее финансирование на грядущий квартал. Данила сразу же закивал: — Я обещаю! Я не подведу! — Хорошо, — Михаил вздохнул и устало откинулся на спинку своего рабочего кресла. В голове в очередной раз мелькнула мысль о том, что Сашенька — лучший мужчина на свете, хотя бы потому что принёс Московскому такое замечательное кресло, спасая его изнывающую спину. Попрощавшись и бросив неловкое поздравление с наступающим Новым годом, Данила поднялся из-за стола, спешно покидав свои вещи в рюкзак, и засеменил к двери, на ходу застёгивая молнию. И когда он коснулся ручки, готовый уйти, Михаил вдруг окликнул его: — Данила, постой. Химки замер, в то же самое мгновение повернув голову к Михаилу так резко, что старший забеспокоился, не слетит ли та с плеч. В глазах, направленных на Михаила, мелькнуло что-то, так похожее на надежду, что даже в его стеклянном сердце неприятно кольнула совесть. — Какие у тебя планы на новогодние праздники? — спросил Москва, сохраняя своё самое обычное, равнодушное, выражение лица. Данила выпустил ручку двери, прижимая рюкзак к груди, и всем телом повернулся к Михаилу, как если бы хотел сообщить, что готов отменить любые планы по первой же его просьбе. — Мы собираемся встретиться с Денисом и Серёжей, посидеть у меня дома, покататься по Москве… Ничего такого, — он пожал плечами, ещё одним невербальным жестом обесценив грядущую встречу с друзьями, если это необходимо, чтобы провести время с отцом. — Понятно, — Михаил, ясно прочитав скрытый смысл в чужих словах, кивнул, не изменившись в лице. — Что ж, тогда хороших тебе выходных, — он улыбнулся, сложив руки на груди. И — ох! — до чего же приятно исказилось печалью преданное лицо младшего после услышанных пожеланий. Михаил с трудом сдерживал смех: выводить этого мелкого на эмоции всегда было одним из его самых любимых развлечений. — А… — Данила замялся, неуверенный, может ли такое спрашивать. — А у тебя… есть планы? — Есть, — без раздумий ответил Михаил, ожидавший вопроса. — И я, на самом деле, раздумывал о том, чтобы включить в них тебя. Казалось, у Данилы в одно мгновение рухнула привычная картина мира и тут же собралась заново, представ абсурдным пёстрым полотном, кружившим юную голову. Его удивлённый взгляд впился в лицо Москвы, а пальцы крепче сжали ткань рюкзака, как последнюю ниточку, связывающую уплывающий рассудок с реальностью. — Меня? — на всякий случай уточнил Данила, как только к нему частично вернулась способность разговаривать. — А ты здесь видишь кого-то ещё, к кому я мог обращаться? — всё-таки съязвил Михаил, выгнув бровь. Следом он усмехнулся и поднялся со своего места, слегка потягиваясь и приближаясь к не до конца признанному сыну. — Я уже пообещал встречать Новый год вдвоём с Сашей. К тому же, у меня есть на него особенные планы на эту ночь. И если всё пройдёт, как надо, я бы хотел, чтобы мы вместе, скажем, поужинали в ресторане. Я, Саша, ты и Денис. На некоторое время кабинет российской столицы окутала тишина. Михаил практически мог слышать, как в голове у Данилы вращались шестерёнки в попытке обработать полученную только что информацию, и не торопил младшего, позволяя ему как следует пережить очередное за последние несколько минут потрясение. Дай Бог, чтобы Химки вообще дожил до этого Нового года. — Почему это звучит так, будто ты хочешь сделать Александру Петровичу предложение и, если он согласится, собрать нас на семейный ужин, чтобы отпраздновать помолвку? — недоверчиво покосившись на старшего, пробубнил Данила. — Ну, потому что это и есть мой примерный план, — Михаил пожал плечами. — У тебя есть возражения? Данила отрицательно махнул головой: — Я просто удивлён, что ты не сделал этого, ну, лет сто назад. Михаил насмешливо прыснул: — Лет сто назад мы были немного заняты Гражданской войной и созданием нового государства, а я самого себя-то не помнил, так что как-то не получилось. Да и что до этого, что после не находилось подходящего момента. Подобные откровения были Михаилу в новинку. Конечно, он на определённом уровне доверял всему Подмосковью, но о личной жизни, да и просто о себе, говорить не спешил. Об отношениях двух столиц остальные не знали — могли лишь догадываться, — и только Данила, пришедший однажды с Михаилом к нему домой по работе, застал колдующего на отцовской кухне Александра Петровича, приехавшего без предупреждения. Михаил тогда не стал выдумывать оправдания и потребовал не трепаться об этом. Даниле дважды повторять не пришлось: уже на выходе из квартиры он обернулся к старшим и ещё раз пообещал им сохранить открывшуюся ему тайну, а потом, воспользовавшись явной благосклонностью Романова, очень прозрачно намекнул, что ужин, на который тот пригласил его остаться, был очень вкусным и он будет рад попробовать его еду вновь. И, конечно, Александр, добрая душа, тут же считал намёк и неоднократно приглашал Данилу к себе в Петербург, угощая его своими шедеврами кулинарного искусства, многие из которых Химкам удалось попробовать даже раньше, чем Михаилу. — Я уверен, что Александр Петрович согласится, — Данила смущённо-ободряюще улыбнулся. — И я рад, что у тебя есть такой человек, как он. К счастью для Михаила, он к своим годам и по долгу службы научился сдерживать эмоции и не позволять им проявляться на его лице. Но в груди приятно потеплело от добрых слов. По-детски наивная, пылкая, сыновняя привязанность Данилы трогала и печалила его до глубины души. Он сожалел, что не мог дать ему в ответ того же, уже растратив всю свою ласку, заботу и нежность на бывшую жену и будущего мужа — Михаил давно не мог делиться своим сердцем с кем-то, кроме Камалии и Александра. И всё же, он хотел хотя бы немного сгладить углы своего старомодного сурового воспитания. — Я сообщу тебе время и адрес позже, — Михаил похлопал младшего по плечу, поставив точку в разговоре. Данила согласно кивнул и, ещё раз попрощавшись, вновь потянулся к дверной ручке, намереваясь, наконец, уйти, хоть и с явной неохотой. И Михаил вновь окликнул его, позволив себе ещё одно слабое проявление отеческой заботы. — Данила, — он внимательно посмотрел на замершего Химки, — если вы трое собираетесь пить, будь добр, купи хороший алкоголь. И не садись за руль под градусом. Узнаю, что ты опять набедокурил, — отправлю на месяц алтарником в Сретенский монастырь. Причём всех троих. Угроза сработала точно лучше приевшихся обещаний оставить мальчишку в «обезьяннике»: тот, побледнев, активно закивал головой и дал клятвенное обещание вести себя хорошо и исключительно в рамках закона. Михаил, стараясь поверить, махнул на него рукой, наконец-то выпроводив из своего кабинета. Остаток дня Михаил едва успел заметить: пропустив обед, отлучившись только за очередным стаканчиком кофе (который мог принести секретарь, но надо было размять ноги), он успешно завершил переговоры с Пекином, обменявшись с ним любезностями к празднику, подписал все нужные документы и покинул офис, как все нормальные люди, в шесть часов вечера, готовый встретиться с привычными послерабочими пробками по пути домой. Всё складывалось неприлично хорошо, и, нетерпеливо выстукивая на руле пальцами мотив нового музыкального шедевра Даниса в ожидании нужного сигнала светофора, он пытался предугадать, в какой момент что-то пойдёт не так, на всякий случай вознося молитвы — превентивный удар, так сказать. Возвращаться пятничным вечером тридцатого декабря в пустую квартиру казалось настоящим преступлением. Поэтому Михаил с облегчением выдохнул вековую усталость, когда на пороге его встретили дразнящий аромат домашней еды и трепетные объятия самых нежных рук, которые когда-либо касались Московского за всю его уже достаточно долгую жизнь. Эти же руки заботливо стянули с плеч тяжёлое пальто, а затем увлекли в очередной порыв близости, когда их обладатель, наконец, дотянулся до губ Михаила своими, запечатав их сладким поцелуем. Видное дело, молитвы всё же были услышаны сквозь вечерний гул московских дорог. Трогательный (во всех смыслах, учитывая неугомонные ладони Михаила, привычно шарящие по изгибам хорошо знакомого тела) момент нарушили торопливый топот, грохот разбившейся вазы, свалившейся с комода в конце коридора, и жалобное мяуканье. Михаил, крепче вцепившись в бока вздрогнувшего Александра, обречённо застонал, отрываясь от любимых губ, и злобно уставился на нарушительницу покоя. — Москва! Ну что ты носишься? В твоём возрасте уже, как минимум, не солидно. Совсем немного испуганная, но совершенно не раскаивающаяся Москва, мяукнув ещё раз, обвила ноги хозяина хвостом, даже не извиняясь, а лишь снисходительно попросив не повышать на неё голос. — Отвезу тебя в Люберцы, будешь знать, — заворчал он, отпихивая питомицу от себя. Та, ничуть не оскорблённая, гордо зашагала в сторону гостиной с чувством выполненного долга. — Всё равно вазу Вэйно подарил, — заметил Александр, задумчиво разглядывая осколки и привезённые им альстромерии (он все четыре часа в «Сапсане» перечитывал название в карточке товара на сайте цветочного, чтобы запомнить) и привычно перебирая пальцами отросшие волосы на Мишином затылке. Михаил немедленно обратил на него всё своё внимание, посмотрев, как на самого вероломного предателя. — И ты притащил это в мой дом? — заныл он, хмуря густые солнечные брови. — Если бы только знал, давно бы выкинул с балкона прямо в сторону Финляндии. Александр усмехнулся, переведя на него свой по-петербургски небесный, с нежностью смеющийся взгляд. — Поэтому ты и не знал, — он коротко поцеловал надутые губы. — Ужин остывает. Нужно всё убрать. — У меня больше нет ваз, — Михаил вздохнул, бросив беглый взгляд на место преступления. — Есть только ведро. — Переодевайся и мой руки, — Александр покачал головой. — Я разберусь. — Мой герой, — вновь прижав податливое тело к своей широкой груди, Михаил разделил ещё один неторопливый поцелуй с любовью всей его жизни — называть Сашу чем-то меньшим он бы себе не позволил. И вот этот конкретный момент, по скромному мнению Московского, можно было смело включать в школьные учебники как один из самых важных, ключевых во всей многовековой истории Москвы, вычеркнув при этом незначительные детали (ну, вроде почти двухсотпятидесятилетнего ордынского ига, как вариант). Потому что не было в его жизни ничего ценнее хрупких мгновений, дозволенных им двоим самим Богом, наполненных сердечной привязанностью и безусловной преданностью. Михаил давно познал любовь: как бы другие ни называли его отношения с Камалией, между ними трепетали искренние чувства, которые не дано ни понять, ни обличить в слова. Но то, что у него было с Александром, не шло ни в какое сравнение ни с кем другим, на кого когда-либо ложился московский взгляд: не хуже и не лучше — это было просто другое. Он знал вкус жизни без Александра — не такой приятный, но терпимый — жить можно. Но так не хотелось. Потому что без Александра жизнь превращалась в кисло-сладкую обыденность, а Михаил предпочитал приторную сладость, приправленную перчинкой (по памяти из лихих девяностых). Так что он мог — конечно, мог — жить без него, но просто не хотел. — Ты ведь надолго? — Михаил прижимался сзади к Александру, наблюдавшему из окна за горящей огнями Москвой, рассыпая на худом плече мимолётные поцелуи. Тот, с наигранно задумчивым видом поболтав остатки вина в бокале, чуть повернул голову, заглядывая через плечо: — Мы сходим на «Лебединое озеро» Григоровича в Большом? — Я ещё в прошлом месяце забил нам чудесные уединённые места на бельэтаже, — сообщил довольный своей предусмотрительностью Михаил — знал же, что без балета не обойдётся. — Можешь открыть афишу и выбрать всё, что пожелаешь, моя драгоценная культурная столица. Я достану любые билеты. — И не стыдно Вам, Михаил Юрьевич, пользоваться столичным положением? — усмехнулся Александр. Михаил насмешливо фыркнул и ткнул пальцами в чужие бока, заставив Петербург пискнуть и дёрнуться, почти проливая вино. Недовольный взгляд, вперившийся в его лицо, он проигнорировал. — Сам-то пару веков назад сколько человек прогнал из театра, чтобы занять любимые места в партере? — Москва вскинул брови. В ответ Александр только лишь закатил глаза, нисколько не раскаиваясь, и поспешил отстоять свою честь: — Эти невежды в любом случае не собирались приобщаться к искусству и приходили в театр только ради статусности. Я очень сомневаюсь, что хоть один из них был расстроен. — Точно-точно, — Михаил закивал в притворном согласии. — В конце концов, это их долг — трудиться на благо любимой столицы, верно? — Твоё ехидство родилось вперёд тебя, Московский, — цокнул Александр. — За это ты и полюбил меня, не так ли? — Москва ухмыльнулся, крепче сжимая мужчину в своих руках. — Ужасно, — Александр скривил лицо в отвращении, поведя плечом, уклоняясь от очередного поцелуя. — Никогда так больше не говори. Михаил тихо рассмеялся, не продолжая язвительный разговор. Вместо этого он выхватил бокал из рук потерявшего бдительность Петербурга, одним глотком осушил его и небрежно отставил на стол, даже не взглянув и ожидаемо загремев задетой хрусталём вилкой. Любые возмущения Александра утонули в сладострастном поцелуе, пока сам он безропотно поддавался рукам Московского, увлекающим его в сторону спальни. В ворохе свежих простыней, в единении обнажённых тел и душ дышалось будто бы легче. В хаотичной картине мира терялись, размывались бесформенные фигуры, и вся необъятная Вселенная сжималась до знакомых изгибов губ на губах и бёдер в горячих ладонях, до терпкого запаха кожи и тихих стонов, до сцепленных в замок пальцев и любовных признаний. Михаил самозабвенно отдавался моменту весь, без остатка, вбирая в себя его пленительную страсть и трепетную нежность, пропитываясь до костей всепоглощающей любовью и упиваясь беззаветной взаимностью. Разнеженный, погружённый в упоительную негу удовольствия, Михаил дремал, вслушиваясь в выверенное биение сердца под ухом, чувствуя ласковые пальцы в разлохмаченных ими же волосах. В блаженной пустоте разума лишь редкими вспышками мелькали незначительные мысли о затёкшей руке и пробуждающемся желании смыть с себя остатки утомительного дня в душе. Но всё это могло подождать, пока он не усладит сердце желанной близостью. Уютное молчание нарушил осторожно-тихий голос: — Денис сказал, что будет праздновать Новый год с Данилой в Москве. Ты знал? — Александр намотал на палец отросшую прядь, едва оттягивая её, даруя миг свободы от бесконечной мигрени. — Да, Данила говорил, — не открывая глаз, пробубнил Михаил в ответ. — Хочешь сходить куда-нибудь вместе? Михаил мог поспорить, что Александр довольно улыбнулся его вопросу, радуясь очередному доказательству московской проницательности. — Я подумал, что мы не должны упускать возможность хорошо провести время вместе. Ты ведь разбираешься в музыке, которая им нравится? Можешь достать нам билеты на подходящий концерт? Озвученное предложение заставило Москву открыть глаза и даже поднять голову, с явным недоверием всматриваясь в расслабленное питерское лицо. — Саш, ты сейчас не в себе, поэтому давай отложим этот разговор до утра. Иначе, боюсь, твоя хрупкая душевная организация рухнет от осознания собственной ошибки, — он усмехнулся, поудобнее укладываясь на романовском плече. — Я в полном порядке, — Александр ожидаемо закатил глаза. — И за кого ты меня принимаешь, Московский? Я понимаю, что у нас разные взгляды на искусство, и спокойно принимаю ваше неправильное мнение. Я могу пережить пару часов ужасной музыки из уважения к нашим межличностным отношениям. Михаил беззвучно рассмеялся, ткнувшись носом в Сашину челюсть. — Мы трое очень ценим твоё великодушие, Сашенька. И всё же, думаю, будет лучше ограничиться совместным походом в ресторан. — Ничего вы не цените, — обиженно засопел Александр, отворачивая голову от Мишиных губ. — Может, кино? Это я точно могу стерпеть. Заинтересованный, Москва приподнялся на локте, с веселящейся улыбкой заглядывая в серые глаза: — На «Чебурашку»? Петербург, за пять секунд молчания собрав волю в кулак, принял поражение без боя: — На «Чебурашку».17:43 Не стройте планы на 2 января
Данила 14:43 обещанный ужин?17:45 Лучше Чебурашка Потом ужин
Данила 14:45 этап с чебурашкой пропустить нельзя, да?17:46 Нельзя
Данила 14:46 принято Заблокировав телефон, Михаил небрежно бросил его на пол (благо, до пола он дотягивался, не двигаясь со своего удобного места) и вернул свою освободившуюся руку туда, где ей и следовало быть — на холодную ладонь Александра, отогревая её собственной. В последний день года они вдвоём, далёкие от мирской предновогодней суеты, нежились на мягком диване в сопровождении уже давным-давно засмотренных советских комедий: Михаил, как в первый раз, ухохатывался с Ивана Васильевича, каждый год выуживая из памяти какие-то новые воспоминания, которые жадный до знаний Петербург с упоением слушал; а Александр терпеливо ждал «Иронию судьбы», чтобы снова и снова пускаться в пространные рассуждения о превратностях любви и несправедливости по отношению к брошенному в такой светлый праздник, несчастному Ипполиту. Москва наблюдал, как Александр бездумно крутил кольца на его пальцах, полностью увлечённый кинолентой, и не мог не представлять, как он будет точно так же незамысловато играться с собственным кольцом, любовно надетым на его безымянный палец Михаилом. Мысль отчего-то грела сердце и душу. Михаил никогда не мнил себя ни романтиком, ни сентименталистом, но идея быть окольцованным с Сашей будила в нём непобедимые чувства, которые он смиренно принимал, не смея бороться. И пусть в исторической перспективе не виднелась приближающаяся возможность водрузить на головы два мужских венца, Москве было бы достаточно, чтобы они вдвоём и сам Бог знали о вечной нерушимой клятве — посредники в этом деле совсем ни к чему. Затерявшийся в своей влюблённости Михаил не сразу осознал, что Александр, вскинув голову, заинтересованно наблюдал за его лицом, как будто выжидал чего-то. Как будто он сказал что-то, что Михаил благополучно пропустил мимо ушей. — Прости, Сашенька, ты что-то говорил? — он поднёс прохладную ладонь к губам, целуя, извиняясь. — Чему ты улыбался? — Александр повернулся на бок, всё ещё не отводя глаз от Мишиных. — Думал о тебе, — просто сказал Михаил, нисколько не кривя душой — правда же о нём думал. Всегда о нём одном и думал. Недоверчиво хмыкнув, Александр не стал настаивать. Вернувшись в прошлое, очень удобное для обоих положение, он всё-таки ответил на заданный ему вопрос: — Я подумал, быть может, нам всё-таки стоило бы пригласить ребят к нам, пока ещё не поздно. — Думаешь, молодёжь захочет развлекаться с нами? — Михаил усмехнулся, мягко целуя распушившиеся кудри. — Даня давеча спрашивал меня, где в Москве продают лучший алкоголь. Они явно не настроены менять свои планы ради нас. К тому же, с ними будет отпрыск Татищева, а я меньше всего на свете хочу начинать новый год с мыслями о Челябинске. Беззвучно посмеявшись, Александр поражённо, но нисколько не расстроенно вздохнул — сам ведь не хотел нарушать собственные планы, в которых они были только вдвоём. — Чем хочешь заняться после полуночи? — Михаил притёрся носом к чужому виску, спускаясь по скуле невесомыми поцелуями, впитывая в себя каждую маленькую реакцию Александра: всегда такой отзывчивый на Мишины прикосновения, его так и хотелось затискать, как очаровательного котёнка. — Не сидится дома? — Петербург с беззлобной насмешкой ответил вопросом на вопрос. — Не привык к стагнации, — Михаил продолжил прокладывать путь губами по подставленной для поцелуев шее с побледневшими следами — он их только любовно коснулся, не желая оставлять новых. — Можем пройтись до Красной Пресни, погулять. Не думаю, что кому-то будет до нас дело в такую ночь. — Если меня не поведёт от шампанского, обязательно сходим, — пообещал Александр, чувственно сжимая руку Московского в своих ладонях, подтягивая их к своим губам, и подставляясь под незатейливую ласку. — Тебя уже ведёт без шампанского, — Москва самодовольно улыбнулся, слегка царапнув зубами тонкую кожу над ключицей. — Как я тебя такого обожаю, — прошептал он. — Только такого? — Петербург игриво прикусил кончик его указательного пальца, томно выдыхая. — Любого, — признался Михаил, поднимая голову, чтобы увидеть питерское лицо. — Искуситель. — За это ты и полюбил меня, — парировал растерявший всякий стыд Саша. Московский в ответ только усмехнулся и, обхватив пальцами свободной руки подбородок, податливо повернувшийся вслед за его безмолвными указаниями, прижался к ожидающим губам, не дав вставить ни слова больше. У Александра либидо всегда пробивало все потолки Мишиных ожиданий, но, по одному Богу известным причинам, после девяностых оно уверенно стремилось к самой бесконечности. К счастью для Михаила, его собственное желание не уступало: Сашу хотелось всегда и везде, любым и любого, что раньше, что сейчас, да и в Союзе почти наверняка тоже. Близость с ним никогда не была вульгарной: всегда — нежность в перемешку с привязанностью, искренняя влюблённость и жажда душевного единения. Иногда Михаилу казалось, что в касаниях к обнажённому Александру он открывал для себя все фундаментальные секреты мироздания. — Ты опять развёл меня на секс, — жалобно пробубнил Александр, пытаясь отдышаться, лёжа на московской груди. Михаил мог бы поспорить: его изначально невинные поцелуи не задумывались как склонение к сексу — Александр сам их таким образом декодировал для себя. Но вместо возражений он только согласно хмыкнул, не открывая блаженно закрытых глаз. — Когда-нибудь разведу тебя на соревнование по оргазмам, — хрипло отозвался он. Петербург помолчал, по всей видимости, обдумывая услышанное, а потом тихо, как-то почти неуверенно уточнил: — Типа… кто больше? — Типа, — Михаил не сдержал смешок. Дальнейших обсуждений не последовало, что наверняка означало только одно: Александр заинтересовался и обязательно вернётся к этой теме в будущем, когда как следует разберёт эту мысль на кварки, рассмотрит со всех сторон, взвесит все «за» и «ни за что на свете». Михаил великодушно воздержался от комментариев, позволив Саше начать переживать новую идею уже сейчас. Воцарившееся уютное молчание не продлилось долго. С очевидной неохотой Александр заставил себя подняться на ноги, скрывая нагое тело под валяющейся на полу Мишиной футболкой — тот, по всей видимости, всё равно не имел намерений надевать её, — и удалился в ванную, по пути приласкав ленно потягивающуюся кошку Москву, только проснувшуюся от своего многочасового дневного сна (ночью-то она выспаться не смогла: гремела посудой на кухне и бросалась на собственное отражение в зеркале, громко мяукая). Маленькое бедствие хотело увязаться за ним, но, заприметив разлёгшегося на диване хозяина-грелку, сменила маршрут, запрыгивая Михаилу на грудь и накрывая лицо своим пушистым хвостом. Михаил, слишком довольный жизнью, только сгрёб питомицу в объятия, устраиваясь поудобнее, и с облегчённым выдохом закрыл глаза, вслушиваясь в приглушённый шум воды из ванной и умиротворённое мурчание любимой кошки. Казалось, все прожитые годы были залогом этого конкретного момента, и упрямо мельтешившие на периферии сознания тревожные мысли о стране и мире терялись среди любовных признаний и благодарности — мимолётное, но такое необходимое и долгожданное облегчение. У Михаила вообще не получалось тревожиться, когда и Саша, и Москва были рядом, грели его в своей ласке и преданности, гнали прочь сомнения и страхи. Он не собирался даже представлять себе жизнь, в которой могло бы быть иначе. Его кошка — его река — на протяжении всей многовековой истории города оставалась для Михаила оплотом покоя и безопасности: они в буквальном смысле прошли вместе и огонь, и воду, и ордынское иго, и польских интервентов, и немецких захватчиков — и всяких прочих супостатов, позарившихся на российские территории. Москва с маленьким Мишей носилась по зелёным полям, ловила кузнечиков и убегала от обозлившегося Киева, грозящего выпороть за очередную шалость. Москва с тем же маленьким Мишей сидела на пепелище родного города, зализывая его раны, и жалобно стенала, когда хозяина хватали под руки и волокли далеко-далеко, тяжёлыми башмаками отпинывая её ещё дальше. Люди рождались и умирали, государства создавались и распадались, и только Москва в жизни Михаила оставалась непреложной константой. А Саша… Александр — это же вообще другое. Это что-то, что Михаил никогда не смог бы извлечь в слова. Это что-то расцветало у него в сердце, нежными ростками пробиваясь сквозь гранитный монолит, и благоухало любовью и благоговением. У Александра были целительные руки, и губы, и взгляды, и просто его присутствие, его появление в жизни Михаила — от них затягивались даже самые глубокие уродливые шрамы — пусть не на теле, но на душе так точно. У Михаила не было надежд вымолить себе божью милость, но Бог воистину милосерден: Он дал Мише намного больше, чем просто милость — Он благословил всё его существование. И когда наступит Судный день, Михаил без сожалений предстанет перед Христом, готовый понести наказание за каждый грех — и свой, и Сашин — потому что всем в своей жизни обязан им: Ему и Саше. До полуночи оставалось менее получаса. Заблаговременно поужинав, ко встрече Нового года они оставили шампанское и десерт — Александр настаивал, что так будет лучше для их желудков, которые совсем ни к чему нагружать на ночь, а Михаил не спорил: во времени ужина ничего сакрального он для себя не видел, потому легко мог пойти на уступки. Всё самое сакральное уже сорок минут висело на проводе с Ураловым, лениво перебирая волосы лежавшего на его коленях Михаила, и мешало слушать «Песни от всей души». Михаил недостаток внимания от возлюбленного решил перенаправить на кошку, тиская развалившуюся рядом с ним Москву, довольную долгожданным приливом любви у хозяина. Однако, когда музыкальная программа сменилась знакомыми видами Кремля, терпеть такое пренебрежение к себе Михаил не посмел бы. И когда он начал спешно подниматься, готовый нагрубить Екатеринбургу-вору-будущих-женихов, Александр уже в такой же спешке прощался с другом, рассыпаясь в благодарностях за поздравления с наступающим, держа палец у губ Михаила, чтобы предотвратить его не начавшуюся тираду. Само обращение президента ни одного из них особо не интересовало: Михаил знал его наизусть — сам помогал писать, а Александр просто не видел в нём никакой ценности для себя. Поэтому внимание обоих переключилось на разлив шампанского по бокалам и мелкую суету: попытки сесть поудобнее, Москва, пытающаяся нырнуть в Сашин бокал, тяжесть бархатной коробочки в кармане Мишиных брюк — впрочем, последнее беспокоило только самого Михаила, не смеющего помыслить ни о чём, кроме слов, которые он собирался сказать. Наблюдая за лицами на экране телевизора, Михаил старался думать о России и не думать о причинах появления этих лиц в привычном президентском обращении. Будто чувствуя его мысли, как свои собственные, Александр нежно сжимал его колено, гладил пальцами и ободряюще улыбался, очаровательно склонив голову. Одного взгляда в питерско-пасмурные глаза было достаточно, чтобы разжать метафорический кулак вокруг собственного горла и позволить себе вдох. Прямо сейчас, в этот самый миг, всё хорошо, а об остальном Михаил подумает, когда волшебная дымка влюблённости рассеется в едком дыме трудовых будней. История не узнает, кто сделал первый шаг: доподлинно известно лишь, что с первым ударом Кремлёвских курантов Михаил самозабвенно целовал Александра. Это не первый, не сотый, даже не тысячный их поцелуй — моментов близости было не меньше звёзд на небе. Но Михаилу было так хорошо-хорошо, и его сердце мерно стучало, упиваясь искренностью, и это ощущалось, как что-то трансцендентное, как чудесная метаморфоза. Вселенная вновь потеряла свои бесконечные масштабы — вся собралась в прикосновениях прохладных рук к Мишиным щекам. Александр отстранился первым, улыбаясь светло и нежно и трепетно лелея лицо Михаила в своих ладонях: — С Новым годом, родной. — Я люблю тебя, Саша, — слова сорвались с губ без московского волеизъявления, но они были единственно правильными. — И я тебя люблю, Мишенька, — Александр заулыбался пуще прежнего и мягко поцеловал его в самый кончик носа. В следующую секунду он поднял свой бокал и осторожно качнул его к Мишиному. Шампанское Михаила интересовало меньше всего на свете. Коробочка в кармане жгла кожу, и он, залпом опрокинув в себя напиток, отставил бокал на кофейный столик перед диваном и заёрзал, сунув руку в брюки. Александр, смакуя терпкую сладость алкоголя, молча за ним наблюдал. — Сашенька, я тебе должен кое-что… Михаил, наконец, выудил из кармана нужный предмет и поднял взгляд к заинтересованным глазам возлюбленного. Он не сомневался и не переживал: ответ ему известен наперёд. Но сердце радостно трепетало от предвкушения — ярлыки им чужды, но Михаил смертельно хотел назвать Александра своим мужем. — Это тебе. Нам, — он протянул футляр, держа его обеими руками, как подношение, и с упоением наблюдал за сменой эмоций на красивом лице. Петербург, принимая подарок, касался его так же осторожно, и от Михаила не скрылось, как его пальцы слегка дрогнули, когда он поднял крышку. В полумраке гостиной благородный металл не блестел своим великолепием, но его блеск заменила хрустальная влага в уголках неверящих глаз, всматривающихся в две золотые полосы: одна — чуть больше, простая, незамысловатая, другая — чуть меньше, с выгравированной по кругу веточкой сирени, некогда завезённой в Россию Петром Великим и так чутко полюбившейся Александром. Тихонько шмыгнув носом, Александр повернулся корпусом к Михаилу и протянул футляр обратно к нему. И на мгновение уверенность Москвы пошатнулась. — Надень его, — Петербург настойчиво повторил жест, впихивая коробку в Мишины руки, и протянул ему свою правую. Московское душевное равновесие вернулось в состояние покоя. Он чуть слышно хихикнул и кивнул головой, аккуратно поддевая кольцо пальцами. — Это честь для меня, Ваша Светлость, — Михаил улыбнулся, дружелюбно подшучивая, но лишь отчасти — окольцевать Сашу для него в самом деле честь. Металл скользнул по тонкому пальцу, идеально прилегая к коже. Михаил, конечно, не мог прогадать с размером: он эти пальцы знал лучше собственных, наблюдал их грациозный полёт над клавишами пианино, изучал мимолётные движения по книжным страницам, запоминал теплотой и страстностью прикосновений к своему телу. С нежностью огладив бледную ладонь, он склонился, оставляя трепетный поцелуй прямо на кольце, обжёгшем губы. Александр, нетерпеливо вздыхая, вытащил второе кольцо и схватил Михаила за руку, в точности повторив каждое его действие — от надетого золота до поцелуя. Он так отчаянно отмахивался от слёз, притворялся, что их вовсе нет, но слипшиеся ресницы дрожали, когда он поднял взгляд к глазам Михаила, не смеющим ни на секунду от него оторваться, и коротко коснулся его губ своими, запечатлев на них последнюю клятву. Михаил вдруг осознал, что не произнёс ни одного из заготовленных красивых слов. Но почему-то об этом совсем не получалось жалеть. — Это просто кольца, обычная формальность, — тихим шёпотом, будто доверял великую тайну, сказал он, сжимая петербургскую руку в своей. — Венчаться мы с тобой не можем, поставить штамп в паспортах — тоже. Мы можем только освятить кольца — это самое близкое к Божьему благословению брака из всего, что я могу предложить тебе сейчас. — Хорошо, — просто согласился Александр, нежно улыбаясь ему. — Пусть это будет самое близкое Божье благословение нашей неугодной Богу любви. — Если бы Богу была не угодна наша любовь, Он бы никогда нас ею не наградил, — Михаил прижал их лбы друг к другу, умиротворённо прикрывая глаза. Москва на самом деле знал, что освящение колец, как и Божье благословение в целом, по-настоящему не волновали Александра: он веру утратил давно, а иногда говорил, что, глядя на то, как верует Миша, сомневается, что вообще когда-либо её имел. И всё же он, не раздумывая, согласился и выглядел при этом так, будто бы взаправду верил в возможность их священного брака после бесполезного по сути ритуала: освящение колец не несло в себе никакой ценности — вся святость оставалась в недоступном им таинстве венчания. Но горькая правда этой ночью ни в коем случае не прозвучала бы в колыбели их нежных чувств. — Я пойду на рождественскую службу. Отнесу кольца. Успенский собор тебя устроит? — Это очень важное место, — Александр мягко улыбнулся, огладив Мишину щёку кончиками пальцев. — Я буду счастлив, если наш брак перед Небесами будет заключён именно там. Михаил молча смотрел на него бессчётное количество времени: ласкал взглядом серебристые глаза, изогнутые в улыбке зацелованные губы, высыхающую влажную дорожку на щеке. Он в искусстве давно уже ничего не понимал, но точно мог сказать: Александр Романов — величайшее из произведений самого искусного мастера. В его аристократичной красоте, в правильных линиях лица и тела скрывались юношеская нежность и мощь могучего самодержца. И всё это принадлежало единолично Михаилу Московскому. И он не собирался никогда больше позволять себе относиться к этому величайшему дару как к должному. — Я тебя люблю, Саш, — Москва бережно обхватил тонкое запястье, вновь почтительно склоняя голову для поцелуя на золотой ленте вокруг безымянного пальца. — Я не могу представить, что нас ждёт впереди. Я не могу обещать тебе, что не свихнусь снова. Но я люблю тебя. Всегда-всегда люблю, Саш. Даже когда сам себя не осознаю, ты — всё ещё любовь всей моей жизни. Я не мыслю себя без тебя. И я не смею просить тебя, но… Слова встали комом в горле. Он не смел просить, не имел никакого права. Но он был падок до своих эгоистичных желаний, поэтому он просит: — Не оставляй меня, — голос понизился до вкрадчивого шёпота. — Я почти наверняка снова сделаю тебе больно. Но я прошу тебя: дождись меня. Если любви в твоём сердце хватит, пожалуйста, дождись меня. Александр осторожно, благоговейно коснулся его скулы, и Михаил только теперь осознавал, что плакал. Но он не стыдился ни единой слезы: в каждой из них — его искренняя клятва любить сквозь эпохи и сумасшествия, и он с удовольствием отдавал их Петербургу. — Я дождусь, родной, — нежные губы заботливо сцеловали каждую солёную каплю. — Я с тобой повязан с самого своего рождения. И если мне суждено раз в век терпеливо ожидать твоей милости, я не буду противиться такой судьбе. Я ещё два века назад, пока ты страдал в беспамятстве, клялся Богу любить тебя до самого конца и быть рядом. Я не изменю этой клятве, даже если совсем разуверюсь в Небесах. Эти слова — намного больше, чем Михаил когда-либо заслуживал. И всё же Александр доверил их ему, и он ни за что на свете не позволил бы себе предать его доверие. Будущее непредсказуемо менялось прямо сейчас, пока они всматривались в глаза друг друга, точно в первый раз, но в единственном постулате Михаил был уверен наверняка: Александр — его безопасная зона, его жизненный ориентир, его дорогой муж — будет рядом. Превратности судьбы не казались такими пугающими, когда они встречали их вместе. — Возьмём карамельный. — Солёный. — Какой солёный? Тут тебе не Думская. Простите, Александр Петрович. — Московский, шутки у тебя такие же дебильные, как причёска. Берём солёный. — На себя посмотрел бы, умник. Михаил громко вздыхал, идя рука об руку с Александром, легко касаясь его плеча своим через шаг, и гадал, сколько времени понадобится двум не особенно сообразительным юнцам, чтобы сообразить-таки, что они могут взять два попкорна и не мотать нервы ни друг другу, ни, тем более, уставшей столице. Он бросил взгляд на Александра, по всей видимости, занятого той же думой и точно так же не желающего вмешиваться — просто из интереса, сколько спорить будут, в самом деле. — А мы что-нибудь возьмём с собой? — поинтересовался Москва, чуть склонившись набок, поближе к возлюбленному. Александр рассеянно глянул на него, вырванный из своих размышлений, и после недолгого осмысления отрицательно махнул головой. Михаил чего-то такого и ожидал: Петербург в кинотеатр с собой проносил только водку и дурь, но сейчас уже как-то не статусно, да и завязал, вроде. Но Москве хотелось чего-нибудь эдакого, так что он подхватил не успевшего опомниться Александра под локоть и потащил к бару, минуя увлёкшихся спором детей. От кассы кинобара ушли с набитыми руками: Данила — с большим стаканом карамельного попкорна, Денис — солёного, а Михаил — со средним стаканом сладкого — Сашиного любимого, у них ни один киномарафон без него не проходит. Александр, недовольно пыхтя, нёс напитки для всех, избегая взглядов других посетителей, считая, что те непременно осуждают их за осквернение искусства земной пищей (даже при условии, что «Чебурашку» он едва ли мог назвать искусством). До сеанса оставалось около двадцати минут, и в ожидании открытия зала их скромная компания заняла один из диванчиков в холле кинотеатра. Михаил и Данила, загадочно переглядываясь, то и дело ныряли руками в свои стаканы с попкорном («Саш, мы только попробуем, вдруг невкусно и надо заменить!»), а Александр, снисходительно махнув на них рукой, вежливо удалился к небольшой художественной экспозиции советской живописи, выставленной прямо напротив кинотеатра. Денис, замешкавшись лишь на мгновение, бросил короткое извинение Михаилу и последовал за Романовым. Оставшись наедине, Михаил и Данила молчали. Тишина не была гнетущей или напряжённой, какой она часто была в кабинете Москвы, когда Химки в очередной раз не справлялся со своими обязанностями так, как того желала столица. Михаил позволил бы даже признаться, по крайней мере, самому себе, что такое времяпрепровождение с младшим было ему по душе. — Судя по всему, всё получилось? — тихо спросил Данила, не уточняя, о чём он говорил, но Михаил всё понял. — Получилось, — он кивнул, приподняв уголки губ в лёгкой улыбке. Данила широко улыбнулся в ответ. — Я рад за вас, пап, — он игриво подтолкнул старшего своим плечом. Михаил взглянул на него, отмечая, как губы мальчишки дрогнули от мимолётного испуга, и, насмешливо прыснув, растрепал золотые волосы, точь-в-точь отражающие его собственные. В миг расслабившись, Данила рассмеялся, наигранно ворча и пытаясь увернуться от широкой ладони на собственной макушке. Сеанс пролетел незаметно. Михаил искренне смеялся весь фильм — больше над недовольным Александром, всё-таки таскающим попкорн из его стаканчика, чем над «Чебурашкой». Данила и Денис, несмотря на свой первоначальный скептицизм, тоже вышли из зала довольные. Ну, а что до Александра, то, Михаил уверен, он был рад хотя бы тому, что всё закончилось и он героически вытерпел эту пытку ради сближения с дорогими сердцу людьми. В ресторан приехали к семи часам вечера. Официантка только успела разлить по бокалам вино и шампанское и удалиться, как Денис лишил всех дара речи, заявив, что Москве и Петербургу пора перестать шифроваться и не тянуть с новостями о помолвке — кольцо на пальце отца, не носившего колец, он заметил в первую же секунду встречи. Александр смущённо припал к бокалу шампанского, отводя взгляд, а Михаил, довольно ухмыляясь, любезно поблагодарил за понимание. Наверное, они меньше всего походили на нормальную семью — на семью в целом, — но Михаил не сомневался, что чувства, цветущие в его холодном израненном историей жизни сердце, более всего похожи на семейные.