От боли

Прозрачный зимний воздух пестрит белыми снежинками. Олег выцепляет взглядом из общей кучи снежных мух единственную — тоненькую, хрупкую, но до невозможности изящную, и прослеживает её путь до самых объятий земли. Ему кажется, что соприкосновение снежинки и льда должно родить громкий мелодичный звон, но ледяной кристаллик бесшумно сливается с землёй, превращаясь лишь в одну миллионную часть снежного покрова. У следующей избранной им снежинки судьба гораздо оригинальнее — она летит прямо Серому в лицо, тихо пикируя на щеку. У Серого даже зимой веснушки. Эти кусочки их беззаботного лета упорно живут на Разумовском независимо от времени года. Олегу нравится. Зиме, кажется, нет. Она чувствует себя до крайности ущемлённой и с целью уничтожения противника посылает целые снежиночные отряды на конопатое лицо. Снежинки умирают на щеках десятками, а поцелуи солнца на щеках Разума остаются невредимы. Веснушки так близко от Олега — они с Серёжей валяются вдвоём на огромной ватрушке — в детдоме упорно не приживается вражеское название «тюннинг», хоть Серый и говорит, что так правильнее. Пялятся в разрождающееся снежинками небо и украдкой — друг на друга. — На тебя опять налетели снежинки-самоубийцы. — Произносит Олег, используя снегопад как повод прикоснуться к заветной щеке. Когда он трепетно стирает большим пальцем останки снежного воинства, в глазах Серого на мгновение проскальзывает какое-то малознакомое взволнованно-нежное выражение, и, чтобы скрыть его, Разум переходит в наступление. Рыжая бестия с помощью двух тычков в живот методично спихивает Олега с ватрушки. Олег принимает вызов. Через два часа смертельных боёв и не менее смертельных скатываний с горки (по горке, через горку, поперёк горки, кувырком в кусты) они блаженно замирают на пороге общей комнаты. Такой тёплой, с кроватями и, что удивительно и приятно, даже без соседей. На Сером шапка с завязочками, вязаная и детская, безнадёжно маленькая для его математического мозга. Но Разум упорно напяливает её каждую зиму — мама ведь вязала. Памятная шапка теперь сбилась у него на голове самым невообразимым образом, и рыжие волосы, в начале прогулки завязанные в аккуратный хвост, хаотичным огненным взрывом торчат из-под голубого напоминания о матери. Воспользовавшись тихой минутой, снег коварно сползает с их одежды на пол и начинает процесс превращения комнаты в аквапарк. Олег спохватывается и принимается раздевать Разумовского, как маленького, потому что Серый предпочитает изображать овощ и делать вид, что после схваток с Волковым не в силах даже поднять руки. На нём свитер — умильно разрисованный и тоже вязаный. Серый, заботливо усаженный на кровать, со всклокоченными космами и в свитере, выглядит до странного тепло. Пока Олег смотрит на него, где-то в районе рёбер рождается нестерпимое желание обнять Разума, прижать к себе и зарыться носом в шевелюру, а руками — в широкие шерстяные рукава. Быть или не быть? Олега тянет «быть» нестерпимо. Серый выглядит таким мягким и даже нежным, и, зная характер этой бестии, Олег особо ценит такие моменты. Волосы у Серого пахнут снегом и свежестью. А запястья под свитером горячие и тонкие до сумасшествия. — Ты чего? — изумляется Разум, но не отстраняется. Когда Олег отпускает его, то ловит эйфорию от смущённо-игривой улыбки напротив, которая тут же разрывается диссонансом трещины на нижней губе. — Надо намазать чем-нибудь, — озабочивается он, и Серый, как по приказу, ныряет в свою тумбочку — за аптечку и всякие косметические принадлежности в их тандеме отвечает он, — достаёт розовый тюбик и с лисьим прищуром глаз протягивает мазь Олегу. — Вот ещё, сам намажешь! — для приличия возмущается тот, но через несколько секунд выдавливает белую мазь на палец. — Уж извини, о ватных палочках здесь, мне кажется, слыхом никогда не слыхивали. — Но Серого отнюдь не огорчает их отсутствие. Олег неуклюже касается мягкой губы и мажет по ранке, тут же зачем-то пугаясь и отдергивая палец, как будто ожидая, как минимум, удара током. Ничего не происходит. Серый сидит напротив. А потом высовывает язык и одним движением слизывает мазь с губы. — Эй! — возмущению Олега нет предела. За ним он пытается скрыть какой-то странный трепет в сердце, рождённый чужим алым языком. — Ты не ценишь мой труд! Нормальный вообще? Это не едят! Рыжая бестия лишь улыбается своей трещиной, и Олегу приходится снова проделывать манипуляции с мазью. Серый снова её съедает. — Вкусная! — Хохотливо оправдывается он, пока его в праведном гневе валят на постель, наказывая щекоткой. — Сам попробуй! Окончив щекоточную казнь, Олег делает третью попытку починить чужую губу. Уже гораздо смелее размазав лекарство по алой трещине, он оставляет свой палец на губах Разумовского. — Пока не впитается, не уберу, опять сожрёшь ведь. Рыжая бестия мгновение думает, а потом, смотря прямиком в Олеговы глаза, размашисто облизывает палец. Полное уничтожение противника. — Вкусная, — шепчет Серый, — попробуй сам. Олег срывается в какую-то пропасть, осторожно слизывая белую мазь с чужих потресканных губ. *** Солнце палит нестерпимо, как будто поставя своей целью сжечь напрочь весь их проклятый взвод. Олег сухим от жажды языком облизывает потресканные вдоль и поперёк собственные губы, запрокидывая голову и устало прикрывая глаза. Кажется, в этой чертовой мясорубке не осталось ни капли от его свежей души, любовавшейся снежинками на веснушчатых остатках лета. Он больше не любит лето. За два года песков и пыли, крови и выжигающей лёгкие жары Олег, как ни странно, охладел. Ко всему. Ему теперь всё равно — зима, лето, весна, сдутая ватрушка или Серый. Ему интересно, что сегодня на обед и когда будет баня. Дальше этих приземлённых хлопот война приучила не думать — трудно мечтать о будущем и размышлять о высоком, когда не уверен, будешь ли завтра жив. Постоянное присутствие смерти делает любого мечтателя скептически настроенным прагматиком, если он не погибает в первые же месяцы, успев забрать с собой бессмертную душу. И Олег уже не уверен, так ли ему повезло остаться в живых. Он-то остался, а вот детство умерло навсегда. Стена окопа остаётся в выцветших волосах комочками сухой земли. Вокруг сонное царство — в любое время дня и ночи, когда противнику заблагорассудится дать передышку, солдат предпочитает дрыхнуть. Олег честно пытался уснуть вместе со всеми, но въевшаяся в плечо после ранения боль досаждает хуже жары. Он тихо вздыхает. Каких-то два года назад от такой боли он бы, наверное, выл и лез на стену, умоляя прекратить страдания. Но выносливость тренируема, и вот Волков лишь споконйо подвигает к себе большой армейский рюкзак с жалкими остатками собственности. Он роется в вонюче скрученных нестиранных тряпках, хаотично наваленных друг на друга, ища сильный анальгетик, который ему дали на прощание в госпитале. Но рука натыкается на что-то другое, и Олег с удивлением вытягивает из рюкзака маленький розовый тюбик. Воспоминания о мирной жизни затянуты непроглядной плёнкой пороха и смерти. Но даже через неё просвечивает одна особо дорогая когда-то рыжая копна волос. Олег вдруг сам удивляется, насколько он стал далёк от обычной жизни, от остального мира, от Серого, в конце концов, они все ещё вместе, наверное, а может, и нет — интернет в этих краях бывает не часто, так что общаются они по старинке письмами — пока оно дойдёт, у Разумовского жизнь уже на две недели вперёд ушла. Осознаёт это и тут же понимает, что боль в плече — совсем чепуха по сравнению с тем, в каких муках может корчиться душа. Он привык к страданиям, чужим и собственным, к крови, к грязи, к недоеданию, к бесчуственности — и в итоге сам лишился эмоций. Но ведь если больно, значит что-то он ещё все же чувствует? Может быть, есть всё-таки надежда на исцеление? Если хорошенько постараться, с воспоминаний потихоньку спадает пелена, нужно только не бояться боли, сопровождающей это. Волков медленно открывает тюбик и нюхает мазь, и в голове взрываются краски морозного зимнего дня. Потрескавшиеся от жары губы — явление для него постоянное, а потому давно несуществующее. Эта маленькая крупинка боли просто тонет в океане страданий, обитающих здесь. Но быть может, только так и можно вылечить боль — по крупинкам? Олег густо мажет лекарство на губы и, блаженно выдыхая, ощущает вкус веснушчатой юности.