возможно

дуло пистолета приятно холодит лоб. пальцы сжимаются на коленях, комкая мягкую ткань, но лицо лишено эмоций. мягко и невесомо, с показной уверенностью палец касается курка. акечи скалится, и, в отличие от лица оппонента, его собственное искажено в пугающей своим чистейшим безумием гримасе. щелчок. выстрел. тело падает, словно тряпичная кукла, с глухим стуком ударяясь о поверхность стола. кровь растекается, ядовитой киноварью поглощая лакированное покрытие. акечи смеётся. смеётся, ведь ему весело. правда? дверь захлопывается с таким грохотом, что могла бы слететь с петель.

***

сегодня ночью ему не спится. он легкими движениями вырисовывает узоры на чистых простынях, давным-давно остывших. отчаянно вжимается в подушку, комкает одеяло, чтобы затем обхватить ногами, и мечтает, чтобы он сейчас был здесь. чтобы смог согреть, приютить, усмирить. акечи словно оголенный нерв или натянутая струна – ломается в мелкое крошево от малейшего движения, отзывается гулкой и острой болью, рвётся на части, да так, что не разберёшь – где начало, а где конец. как же ему хочется сломать что-то тоже, например, стекло в руках, чтобы вонзилось поглубже, или свою шею. он ведь так мечтал избавиться от этого ублюдка, что отравлял его жизнь, корнями впиваясь глубже, чем кто-либо еще до него. а ещё акечи мечтал быть нужным, полезным, желанным. любимым. но сломанной кукле предпочтут целую. но он. он – гавкающим смехом, что режет слух в звенящей тишине. он – кровавыми пятнами и ошмётками плоти на мокром асфальте. он – слезами в четыре утра, заполнившими глаза и забившимися в горло. там же поселилось и его тело, эфемерное и полупрозрачное, которое хочется выскоблить острыми, как стамеска, ногтями, чтобы отхаркивать кровь, едкую и почти чёрную из-за того, что он осквернил акечи собой. он вечерами вдыхает его, и акира остаётся на кончике носа непонятного цвета мукой, забивает дыхательные пути, лишает его кислорода. сознание акечи зыбко, он растворяется, исчезает, умирает; акира когда-то был богом для него, а сейчас насмехается со своих небес. акечи устал молиться. шея до сих пор предательски помнит прикосновения губ к тонкой коже, а чужие (неправда) пальцы оставили ожоги и шрамы на истощавших бёдрах. он не смог поверить в то, что кому-то небезразличен. удивительно, что так удачно подвернулся шанс избавиться от тяжелой ноши. он не побрезговал им воспользоваться. прости, мне придётся убить тебя. ведь только так я буду знать точно что между нами ничего и никогда уже не будет возможно и он был глуп, если думал, что станет легче. тонкая рука, исполосованная каналами вен синих-синих, хватает нож чересчур резко и дёргано. прости, мне придётся убить себя. ведь только так ты будешь знать точно что между нами ничего и никогда уже не будет возможно дрожащее лезвие прислоняется к кадыку, облизывая сталью холодную, словно у мертвеца, кожу. кровь льётся на пальцы, обволакивая тревожным теплом, коего ему так не хватало. но акечи в последний момент одёргивает себя и отбрасывает нож в сторону. это не то, чего он хотел. это не то, что поможет ему избавиться от удушающего одиночества и подарит крупицы тепла, от которого не хочется бежать, а к которому готов лишь прильнуть. на это способен лишь он. он, он, он. возможно, ещё не поздно. возможно, это все дурной сон, и он ещё сможет, успеет доказать, что теперь умеет доверять. что готов отдаться без остатка. только вернись, вернись, пожалуйста. не бросай меня здесь одного. прости, мне придётся убить тебя. ведь только так я буду знать точно что между нами ничего и никогда не будет возможно?