Ехали на тройке с бубенцами, А вдали мелькали огоньки… Эх, когда б, соколики, за вами Душу бы развеять от тоски…
***
Марк и не представлял, что зима может быть такой холодной. Без «тулупа», как здесь называли очень теплое короткое пальто из овчины, пожалуй, он бы эту зиму не пережил: замерз бы не хуже, чем те, кто после крушения «Титаника» оказался в воде и не дождался помощи. Весной должно было минуть два года со дня катастрофы, и сам он очутился, как здесь говорили, «за тридцать девять земель» от Северной Атлантики… Нет, говорили немного не так, но он не мог привыкнуть и понять, хотя скоро год, как учился понимать совершенно невозможный для себя язык. Так вот, он был далеко, но расстояние и время боль не гасили — она все тлела, как уголь в злосчастной котельной. Да, Марк уже не пьянствовал так, как в первые недели после крушения, когда одурманивал себя всем, что только мог найти — и вином, и страстью, а после от тоски все равно лез на стенку и рычал, как зверь, на тех, кто был рядом. Рядом долго была София, но она однажды не выдержала, сломалась, разрыдалась — и он сам сказал, чтобы она уходила, потому что у них нет будущего. Он отправится в Белфаст, а она ведь туда ни за что не вернется, не так ли? И она ушла. Еще была Джоанна, умевшая, впрочем, держаться на расстоянии от буйного зверя, в которого Марк порой превращался. Она все твердила — то ли ему, то ли себе — что напишет о «Титанике» книгу, а пока благодаря ей газетчики воспевали Марка, как героя. Еще бы, единственный выживший из гарантийной группы, до последнего остававшийся на корабле — пусть это и было бесполезно — чудом спасшийся… Так это чудом называется, когда ныряешь с тонущего корабля, как обезумевшая крыса, и догоняешь шлюпку, из которой, ходят слухи, добровольно выпрыгнула какая-то девушка — благодаря этому место для тебя и нашлось… Чертов Эндрюс, сумел неизвестно за что отомстить и перед смертью: заставил жить и презирать себя самого. Помочь сделать более безопасными «Олимпик» и «Гигантик» — как требовал от него Эндрюс, чуть ли не подталкивая к борту — не получилось: на верфи Марк после возвращения из Нью-Йорка не задержался. То ли ему мерещилось, что Пирри к нему переменился, то ли вправду старик не простил, что выжил Марк, а не Эндрюс, но тошно стало и говорить с ним, да и видеть док, в котором столько лет строили корабль, погибший за пару часов — сердца не хватало. А какая хмарь отравляла сны ночами, когда Марк опять видел гибнущих людей под равнодушными звездами, слышал их вопли и гул корабля — тот ведь вправду разломился, а пришлось соврать! Когда в вязком сне он безбожно медленно спускался в третий класс, чтобы найти каюту, в которой, как он знал, путешествовала с приемной матерью его дочь, так и не обретенная — и обнаруживал эту каюту пустой… А потом не находил в списках имени Сары Берн. Порой во сне он видел нечто вовсе несусветное: как плывут по волнам трупы мужчины и прижавшейся к нему девочки, как море выбрасывает их, обезображенных солью и рыбами, на берег, как местные рыбаки находят их и хоронят — как здесь говорят, ради Бога — в одной могиле, точно отца и дочь… Сознание, освобожденное сном от рамок разума, сводило вместе человека, который обрек его на жалкое существование, и девочку, судьбу которой Марк никогда не смог бы себе простить. И даже здесь, где нашел он новое дело и новых товарищей — которых пока понимал через раз — сны не отпускали, и зимний рассвет, когда солнце нежными красками играло на сугробах и заснеженных крышах домов, заставлял вспомнить розовые и лиловые блики на айсбергах, ранним утром окружавших «Карпатию».***
Так выходит, пели вы задаром, Понапрасну ночь за ночью жгли, Если мы покончили со старым, Так и ночи эти отошли…
***
Правда, здесь, в стране с морозными зимами и ни на что не похожим языком, было что-то, незримо врачующее душу. Может, сама красота ее — от которой Марк пока видел самый краешек — величавая и суровая, или жизнь, даже в столице ее кажущаяся тише и неспешнее, чем в Белфасте. А может, все дело в его новом друге, Павле Сергеевиче Паратове, открывающем ему то, что здесь называют «разгул». Не просто пьянство и не одна страсть, а слившиеся с удалью, которой душу отдаешь. Марк и не думал, что может столько пить, так отчаянно плясать с цыганами, что так быстро выучится свистеть и бросать шапку оземь, с дикими криками нестись на санях с горки, прижимая к себе румяную девку в платке. Ох, девок Паратов любил, находил тугих, русоволосых, со щеками, как яблоки, с мраморными руками, с томными глазками с поволокой. Как он вопил от блаженства, когда они хлестали его в чаду «бани» березовыми вениками (Марк сперва опасался этой процедуры, весьма напоминавшей школьные розги, но рискнул попробовать, и ему понравилось)… Как богатырскими ручищами обхватывал сразу двух и прижимал к себе, летя на тройке с отчаянно звеневшими бубенцами… Паратов был ровесник Эндрюса, кажется, и еще выше, погрузнее — вылитый медведь — черноглазый, с пышными усами, но был прост и мягок, весел и широк душой. Часто, когда какая-нибудь цыганка или «мамзелька» заунывно пела им под гитару, он опирал голову на руку и вздыхал, и случалось, по черному усу скатывалась прозрачная слеза. А после махал рукой: — Нет, Марк Алексаныч, это еще не песни. Вот на Волге поют песни! Я сам в детстве наслушался, любил отец туда ездить и меня с собой брал. Махнем и мы с тобой летом на пароходе, а? В Нижний, в Казань, да хоть в Астрахань! Наглядишься, наслушаешься… Рыбки волжской поешь… Отец на медведя ходил, вот бы и нам… Марк понятия не имел, почему Паратов называет его «Алексанычем» — то была одна из пьяных тайн, которую он напрочь забыл — но на этой загадочной «Волге», о которой кругом столько говорили, пожалуй, побывать хотел. Мощная, полноводная Нева, ледяная даже летом, с быстрым и сильным течением, привлекала его, как воплощение местной красоты, таящей опасный норов под чувственной мягкостью — какова же должна быть Волга, если Неву превосходит? …Еще Паратов любил актрис, хотя и называл их за глаза «арфистками» или «актерками». Не пропускал ни одной премьеры, молоденьким, начинающим делал дорогие подарки — видимо, семейное состояние ему позволяло — и тщательно рассматривал театральные афиши. — Глянь-ка, Марк Алексаныч, кажись, соотечественница твоя, — ткнул он однажды пальцем в афишу вскоре после Рождества. — Бер-линг-тон. Марк вздрогнул и обернулся. Нет, не унимаются призраки из прошлого. Что же Китти не сиделось в Америке — неужто Нью-Йорк оказался негостеприимным, как Белфаст после крушения «Титаника»? — Сходим поглядеть, да поболтаешь, а? Поди, соскучился по родной-то речи? О чем бы им с Китти болтать, если на «Карпатии» при случайной встрече у них не нашлось друг для друга ни единого слова?***
— Дорогой длинной, Да ночкой лунною, Да с песней той, что в даль летит, звеня, Да с той старинною, С той семиструнною, Что по ночам так мучила меня!
***
Шампанское отливало жидким золотом в электрическом свете, а цыгане только еще начали тоскливый распев, когда за столик, где Марк ждал Паратова, тот явился не один. С ним под руку, шурша черным шелковым платьем с алой отделкой — она не изменила любви к вызывающим нарядам и вычурным прическам — шла, с привычным пренебрежительным видом оглядываясь кругом, Китти. Может быть, она узнала Марка и наверняка была удивлена, но конечно же, не подала и виду. Когда Паратов знакомил их, они не переглядывались, подобно заговорщикам, а учтиво раскланялись, как и подобает тем, кто видит друг друга впервые. Так оказалось легче обоим: сделать вид, что прошлого не было. Не было флирта в Белфасте, где Марка вели чувственность и одиночество, а Китти — чувственность, одиночество и безнадежность, потому что она задыхалась среди толпы напыщенных, подлых, бездушных глупцов и ханжей — но Марк отверг ее ради Софии. Не было «Титаника», где они встретились случайно несколько раз и в момент катастрофы не думали друг о друге. И той встречи на «Карпатии», когда оба вышли посмотреть на Статую свободы. Нет, оба сейчас отнюдь не в память о прошлом дружно смеялись над шутками Паратова — хотя Китти вряд ли что понимала — как бы случайно задевали друг друг то руками, то коленями и выразительно посматривали. И когда после ресторана отправились кататься на тройках, когда засвистел в лицо обжигающе-холодный ветер и с ним в унисон свистнул возничий, не ради прошлого Марк обнял ее, но ради настоящего. А Китти запела. Кто знает, на каком языке была эта песня, может, местная — Китти явно провела здесь меньше времени и безбожно искажала слова — но голос ее со всей силой страсти к свободе, со всей удалой вольницей врывался в ночную тишь, сливался с надрывным звоном бубенцов и растворялся в черном морозном небе. И Марк стал подпевать, втягивая морозный воздух, чтобы кричать песню громче и громче.***
— В даль родную новыми путями Нам отныне ехать суждено… Ехали на тройке с бубенцами, Да теперь проехали давно!
***
Марк уж и сам не помнил, как втаскивал Китти по лестнице на руках, как возились они в холодной постели, сначала согревая простыни и друг друга, а после все распаляясь, и как отдались друг другу с торжеством над гнетом прошлого. Проснувшись первый, Марк, накинув халат, подошел к окну, которое мороз успел расписать павлиньими перьями. Как раз из-за горизонта поднималось в ясном небе солнце, снова играя по заснеженным домам, рассыпая искры, но Марку больше не мерещились айсберги вокруг «Карпатии»: он любовался тем, что видел сейчас. Китти зашевелилась, вздохнула и, видимо, села в постели. Марк обернулся к ней. — Вот это встреча, — улыбнулась она. — Мой любимый сын Белфаста — и здесь! Расскажешь, как жил эти годы? — Не стоит, — он покачал головой, любуясь ее плечами: они стали белее и пышней. — Я не хочу вспоминать. Китти улыбнулась и опустила ресницы. — Понимаю. Прикажи, чтобы подали чай.