Станция «Речной вокзал»

Юрке до зари казалось, что звёзды, засматривавшиеся в окна, ему завидуют. Он снова не спал - обвивал руки дрожащие вокруг тела чужого, будто потерять самое ценное боялся. А Вова усталый ничего не боялся - растянулся блаженно, едва глаза прикрыл - да задремал почти сразу, словно под солнцем за день угорел: очки не снял, футболку мятую тоже; храпел иногда даже, но если под бок подоткнуть, то переставал. Но Юра не тыкал - ему не мешало. Вместо этого жалел, что комната его дома с балконом, пока наблюдал в окно распахнутое над кроватью гостиничной обрывки света лунного и млечного пути блеклого - может, он чудился ему, разбитому и со щеками алыми; может, и правда манил к себе приветливо из-под перистых облаков сизых. Конев давно такого не видел: величественного, красивого. Ещё и над головой прямо! В его-то спальне ничего не увидать: только если на подоконник широкий вскарабкаться прямо с ногами и в кипарис не упасть лицом, а взгляд вверх поднять, затылком достать чуть ли не до лопаток. Но всё равно так хорошо не было уже пару лет - последний раз в небо смотрел он с таким же упоением под ивой, совсем уж недалеко от города - километров сорок к западу от Харькова, не больше. И ничего за долгое время не поменялось: всё так же созвездий не знал он, щурился на мерцающие точки, пытаясь закономерность уловить, но мурашками покрылся весь вовсе не от чудес природы, что интересовали совсем уж мало: почти нисколько, если отбросить десятые доли всеобщей радости. Он бы с таким же восторгом и на бурю песчаную смотрел, и на дождик противный холодный - с превеликим блаженством лёг звездой бы под открытыми окнами, занял бы всё пространство и тень на простыни отбросил, чтобы окатило ледяными каплями спину и шею; занял бы всю кровать, хоть та для двоих и без того мала - а комната в гостинице ещё хуже, рассчитана даже не на одного - на половинку человека. Но только бы закрыть от мороси гадкой так упоительно спавшего Вову: поджал он под голову руки, обтянутые в кофту жаркую с рукавом длинным, а подушку продавленную Юрке отдал - виском ни миллиметра не занял, на самом краю даже не ворочался, только бы товарища не разбудить; а товарищ и не спал - но бок затёк, и кололо уже в пояснице от поз неудобных: извернулся подобно ужу, только б и в окно смотреть одновременно, и к стене спиной голой прижиматься, и грудью - к Володе, холодному, как бетон настывший, беспокойному, явно усталому и за неделю осунувшемуся, будто снова не виделись они не меньше лет пяти, а не говорили добрых десять. Даже голос поменялся - в редкие минуты, пока не молчал, прокашляться пытался, будто ком в горле мешал; от объятий увиливал, пока водил Юра по улочкам ночным гостя по направлению к привалу у самой окраины, где тот вещи оставил и сразу бросился адрес нужный искать. Планировал только туда и обратно; Вова даже мелочи по карманам наскрести успел на четыре билетика в поздний трамвайчик; а из окна большого, широкого показывал пальцем Юрка во тьму то и дело: - Там школа музыкальная, - косился на остановку, чтоб название точнее увидать и удостовериться, что не спутал. А Володя хмурился и кивал; в кофту кутался, до самых ладоней рукава с манжетой у резинки протёршейся натягивал; на улице похолодало неожиданно совсем: но на ногах у него не штаны, а шорты. Коневу, вот, всегда казалось, что если под колени дует, то и тело всё мерзнет - хоть бушлат утеплённый на плечи повесь, не согреет нисколько - снизу-то, считай, голый совсем, гусиной кожей шершавой укрытый. А Вова так ютился, будто в складках свитера спрятаться хотел; теснился к поручню, пытаясь слиться с ним, только бы не смотрел никто. На каждой остановке вздрагивал; на предложение присесть - заняты были только два места на самой галёрке, остальные неприлично пусты - отнекивался. И на вопрос извечный «Что случилось» отвечал Давыдов скомкано и коротко: - Всё хорошо. Устал. Но Юрка видел его усталым; считал, что как облупленного знает. Оттого и не верил. Но вопросы решил отложить в долгий ящик: неприлично как-то на людях; до гостиницы-то уж точно подождёт - дело-то несрочное. Конев уже навоображал, как ночевать они будут вместе в комнате его. Притащит с балкона раскладушку, пледом поделится и подушкой от дивана декоративной в цветочки извилистые - она до жути неудобная; пружинит, не проминается; годится только рассматривать швы заковыристые, узоры, и под спину подкладывать после работ деревенских, чтобы поясница прохрустела от натуги. Но это и неважно - спать Володе на такой он точно не позволит; уступит свою мягкую постель едва только закроются в спальню двери, а сам он поспит или где-нибудь рядом, или на раскладушку ляжет: как получится, или как Вова захочет. Но Вова уснул на стуле, пока сбрасывал в чемодан всю ту мелочь, что успел вытащить перед тем, как отправиться в путешествие по Харькову: расспрашивать прохожих, как и куда ему податься; и номера домов в упор не замечать. Так и не решился Юрка тревожить товарища обратной дорогой - за плечо потрепал, надеясь, что шутит. Но Володя не шутил - и правда задремал; едва касание почувствовал, дёрнулся и очки, съехавшие на кончик носа, поправил. - Я не сплю! Конев улыбнулся, усевшись на край скрипучей одноместной кровати: - Я вижу. И правда видел, как ещё пройдёт секунда - и снова клюнет носом Володя; хорошо, если не упадёт на угол стола какой-нибудь - а только на полу с лаком облезшим растянется. Так и случилось ночевать остаться в комнате два на два - разминуться было негде; чем-то заняться, кроме как постоянно натыкаться на углы - невозможно. Ещё и чемодан в ногах мешался - а увлечённый и радостный Юрка не упускал возможности зацепиться, на пол вообще не смотрел! Куда там смотреть - глаза-то к кровати прилипли, где Володя укутался в одеяло, уступая почётное место у стены: - Поместишься? И Конев готов был и на боку лежать целую ночь, и живот втянуть, не дышать даже - только бы поместился. Но кровать, с первого взгляда казавшаяся крошечной, узкой, как жёрдочка для попугая разноцветного, что на базаре в клетке держали и цену заломили в полторы сотни рублей, оказалась вместительной - прямо такой, как надо; отдельно друг от друга спать на такой не вышло бы, но вот если обняться - в самый раз. А обниматься Юрка хотел - под предлогом сна уж очень приятного и глубокого руку и ногу через Володю бы перебросил даже на самой большой постели в мире. А тот и не отпирался - отчасти, потому что заснул почти сразу, как только прилёг, даже очки не помешали - пришлось музыканту самому дужки из волос тёмных выпутывать и перемычку аккуратно, как пёрышко лёгкое и хрупкое, с носа стягивать. И не спать потом до рассвета: мысли роились, птицы назойливо за окном щебетали. Не верилось, что вот он - Володя - в руках его что-то бормочет несвязно; под одеялом вспотел по-страшному, но только сильнее кутается в обрывок ткани, обернувшей тонкий плед казённый со всех сторон, будто спрятаться хочет, боится; а Юра впервые за долгое время не страшится зари вот-вот запылающей за стёклами грязными над головой: встречать вдвоём её попроще, да и радостно как-то. Новый день, новая пища для размышления. Столько показать, столько рассказать! Только б Володя не завтра уезжал - про обратный билет как-то повода спросить не было. Вдруг подумал бы Вова, что ждёт Конев, когда он уедет - а Юрка только и надеялся, что случится хоть что: землетрясение, наводнение - и хоть одна ниточка надежды тонюсенькая останется на палец его намотанной, стянутой в тугой узелок веры в то, что никуда Володя не денется. Разве в Харькове нет архива? Работы нет? Полнó! И Коневу тоже найдётся - не беда; занятия начнутся только осенью, да и те в первую смену; а ларёк на окраине работает до вечера - хоть на четыре часа в день бы устроиться; рублей пятьдесят получать в месяц - и радоваться, что на хлеб и воду хватит. Может, в общежитии комнату дадут; ему навряд ли, а Вове, как иногороднему, положено! Так и задремал: под мысли о том, как здорово будет утром узнать, что навсегда Володя к нему пожаловал. Снилось, как жили они в тесной комнатушке: и, сидя на узкой кухоньке за столом обветшалым на табуретках низких, будто детских, говорили, говорили, говорили: Юрка безостановочно восхищался, какую трёхцветную кошку встретил по пути в универмаг; а Вова твердил о солнечной жаркой погоде и поездке на речку какую за город. И впервые за столько лет бессчётных снов беспокойных Давыдов широко улыбался. В глаза не смотрел, но и не надо - с добрыми намерениями навис над чашкой с чаем чёрным несладким и делился самым сокровенным за день - восхищением; не недовольством, не обидой - а тем, что нравится. Юра настолько увлёкся призрачным видением своим, что совсем потерялся, едва веки приоткрыл: встретила неприветливо гостиница потолком с пятнами рыжими от воды, протёкшей из труб в перекрытиях когда-то давно; и через окно над головой назойливо косые лучи лезли в глаза и на губы, грели, гладили - но только его одного. Постель рядом с ним была неприлично пуста - нагрета, смята, но никого рядом нет - кофта осталась висеть на спинке стула, задвинутого плотно под письменный стол у противоположенной стены; да и всё - словно и не бывало Вовы здесь совсем. Даже чемодан, под ногами путавшийся, исчез - видать, передумал Володя. Харьков увидел, Юрку увидел - и на Москву опять собрался; а, может, и проездом вовсе был - толком и не поговорили ведь. Теперь и не узнать - догадываться только. Конев расстроился - как же так; лежит он теперь одиноко в кровати неудобной и узкой; ночью казалось, что только дай - растянется звездой, вытянется по струнке, прохрустит шеей и спиной, пальцами всеми - а сейчас уже и не надо. Охота свернуться калачиком заново, к стенке холодной прижаться лопатками - может, обиделся Володя? Вдруг столкнул его ненароком сквозь сон; или сказал чего не того - снились-то диалоги живые и красочные, подробные; вдруг промямлил сквозь дрёму про любовь что-нибудь, а он возьми да испугайся. Но если так, то готов Юра, если дадут ему шанс второй, хоть всю ночь не спать, в обои кое-где надорванные и вытертые впитаться, кандалами самого себя пригвоздить к стене, как Прометей - только б не шелохнуться, не разбудить. Но шанса не предвиделось - и от выходок Вовиных таких снова сердце в пятки уходило. Стало на секунду так грустно; так гадко! То ли от себя, то ли от чувств своих. От доверчивости - искренней, почти подростковой. - И про дыру за шифоньером не расскажу! - сам себе под нос ворчал, поднимаясь с матраса продавленного. - Вот и не узнает никогда. Так ему и надо! Но из-за двери в ванную хлипенькой послышалось негромкое: - Что ты там бормочешь? И Володя, щурившийся без очков, с зубной щёткой наперевес показался в проёме: отёкший, помятый и голый по пояс. Но счастливый, ужасно счастливый - едва не светился - выспался, видать. Коневу стало неловко. И радостно. Но неловко чуть побольше. Наперерез трели воробьёв за окном, сияющим пламенем летнего свежего дня, отозвался: - Ничего! И правда, ни-че-го не случилось. И тогда впервые Юрка понял, что отсутствие плохих новостей - уже есть хорошая новость. В его случае - абсолютно. Точно. *** Володя уехал из Москвы одним днём - вытащил старую нычку с купюрами, что откладывал с получек, из-под матраса, оттуда же достал стопку старых писем - и от Юрки, и своих, что почтовой марки так и не увидали - набил ими полные карманы, смял добрую половину, но забрал все; сел и озираться стал - что ещё взять-то в дорогу? Таблетки - нет их уже, все остатки оказались выброшены пару дней назад, чтоб и не заподозрил даже никто, что не принимал он их по назначению; одежду - но шмоток было немного, из них бóльшая часть годилась уже на тряпки половые; книжки - но не увезёт всей библиотеки с собой - а брать даже одну через одну напряжно - не донесёт он чемодан такой тяжёлый, хоть и плечист, не хиленький. Но одну, сердцу дорогую, заберёт - это точно - золотистые витиеватые буквы на зелёной обложке уже блестели в самом низу, под свитером небрежно брошенным, паспортом и сберкнижкой; порошка зубного на первое время полбанки, щётка зубная - а то что добру почём зря пропадать, новая ведь почти; мыло хозяйственное, мочалка, бельё - вот и весь скромный набор путешественника, что переживает - не запамятовал ли чего. Вроде, и воду перекрыл, и газ; свет везде выключил, окна замкнул и зашторил; картины и фотографии назад повесил - в рамках багетных разбитых и треснутых - только б ромашек рукотворных не увидел никто ненароком, но скрыть их получилось плохо - почти никак, честно говоря. Но стирать даже под дулом пистолета рука бы не поднялась - если Юрка к себе не пустит, или случится чего, назад вернуться придётся, то хоть напоминание какое останется - готов он и схлопотать за него даже. Билета не было - его решено купить на Курском вокзале. А там оказаться нужно как можно раньше - а, в идеале, ещё и как можно раньше захлопнуть дверь в квартиру пустую; пока не перешагнула порога нога отца, что на работу ему дозвонился на днях с новостью неприятной: «Марта, соседка, мол, видела тебя с оборванцем каким-то». Как неприятно стоять было в канцелярии и выслушивать. Но на это всегда было оправдание - друг приехал погостить; или коллеге негде было ночь переждать, пока тараканов травят в подъезде его. Что угодно - но только не отговорку на шёпот его недовольный: - Стоны ваши с ним по ночам слушать уже устала. И говорил с таким презрением, будто стыдно ему было, как за себя. И сил отпираться у Вовы не было никаких - молча на трубке висел, слушал, хмурился, пока все вокруг обсуждали, как скоро пойдут домой после дня рабочего журналы листать цветные с картинками модными, слюни пускать на шмотьё и ужины готовить: женский коллектив собрался в канцелярии; ничего не попишешь - совсем. Но до чего погано среди балагана развесёлого, пятничного, услышать недоброе и совсем уж не ласковое: - И если ты не понял, то я приеду и убью, если увижу тебя в своём доме. И Володя понял, поверил - уже по тону догадался, что отнюдь никто с ним не шутит. - Нянькаться с тобой я больше не буду! - громко вещали из трубки. - Я не посмотрю, что ты мне сын. Давыдов сглотнул и выдохнул шумно, пытаясь прикрыть динамик ладонью, только б не услышал никто из посторонних; но казалось, что все вокруг только и ждут новой волны оскорблений: затихли в ожидании прямо за спиной, впитывая каждый новый звук, как присяжные на суде прилюдном. - Да и вообще, педераст мне не сын. Поразмыслив ещё, добавил: - Ты противен мне. И меня позоришь. Ты должен стыдиться! Володя, вслушиваясь в неловкую паузу после яростного монолога, поник. Голова кружилась, и в груди звенело от пустоты. Был такой хороший день - только вернулся в архив, как сразу же телеграмму в Харьков отправил, а тут вон оно как… А если на работе узнают? А они узнают; поговаривают, что все-все-все разговоры телефонные слушают! И что тогда? Жить-то как дальше? И Юрка… Юрку подставлять не хотелось. Тут сильно умным быть не надо - вспомнит коллега какой, кто приходил к нему; слухов пустит немерено! И поверят после пламенных речей отца, поверят! Не Вове, прилежно работающему; не Вове, что никогда и на минутку не опоздал; не Вове, что мог ночами сидеть в кабинете и делать даже чужую работу, только б не проштрафиться. Поверят тому, у кого на работу нет времени! Кто просиживает где-нибудь стул в укромном уголке и разговоры слушает, а мог бы дела подшить, или поиском документов нужных заняться! Им, таким, лишь бы опозорить, честь другого запятнать; было б только о чём языком потрепаться - скажет и забудет через недельку; ну месяц - это максимум! А Володе с позором этим жить. Или умирать; таблеток дома ещё много, и если не помогли одни, то другие справятся - печень ведь не вечная; или дождаться рук отца, чей голос серьёзный эхом в ушах откликался звонким, пока тот сомнительно долго не произносил ни звука. «Должен». «Должен». «Должен». - А я кому должен, я всем прощаю! - выпалил Давыдов в порыве злости и на себя, и на коллег, что позади него стояли. И на Юру, что без предупреждения приехал; и вообще как посмел он в жизни его без спросу появиться. Один раз, потом второй. А дальше что? Преследовать будет? Или как отец - сначала любить, за макушку трепать, холить, лелеять; а потом пригрозится в канаве ближайшей, как котёнка ненужного, утопить. И куда идти тогда? С кем говорить по душам? И винить, самое главное, кого? Рука с трубкой сама опустилась на рычаги - но Володя не был уверен, что сбросил звонок первым. Были дела поважнее - кровь снова хлынула тонкой струёй из носа, окропляя отглаженный воротник белой рубашки алыми брызгами, как цветами вешними усевается в мае пёстрый сад. Все напугались вокруг - сновать по кабинету большому широкому начали, аптечку искать; нашли - а там максимум бинт и уголь, не больше. Смотали свёрток марлевый, под носом зажали, запрокинуть голову сказали, но Давыдов был непреклонен - сидел, свесившись вниз, протянув руки между колен, ждал, пока само остановится - кто-то когда-то сказал, что так правильно. А задирать кверху нос категорически нельзя - почему, правда, не объяснил. Но ему, наверное, виднее - Вова бы всё равно ничего в анатомии не понял, хоть тысячу раз расскажи да покажи. Пока ворковали над ним женщины, вскочившие из-за столов своих, бумажками и мелочёвкой заваленных, рассуждал - нужно ли ехать в поликлинику за бюллетенем, если всё равно на работу вернуться не случится, наверное. Может, стóит книжку трудовую попросить вот прямо сейчас? Найти предлог забрать; любой - самый абсурдный. Хотя и запись там всего одна - педагогический отряд и не обозначал подработки юношеские его. А там, где обоснуется, новую сделает - диплом только бы не забыть, с ним не пропадёт! Институт его всей стране известен, оторвут с руками и ногами в любом городе кадра такого квалифицированного. А книжку трудовую, если спросят - потерял! Вот только если характеристику запросят - что там напишут. Услышали уже диалоги неприятные - пару человек так точно - растреплют за спиной. И придёт бумага - а в ней ничего хорошего! Ни о работе, ни о навыках, ни о пунктуальности, будь она неладна! «Педераст» напишут да отправят - и нигде уж точно не возьмут. Хоть красный у тебя диплом, хоть синий - хоть зелёный или вообще разноцветный; любой цвет радуги выбери, выше головы прыгни - а пальцем позор такой ведь не задавишь; и ластиком не сотрёшь. Так и решился просто, если что, сказать, что не работал нигде - за матерью больной ухаживал или котов в подвале разводил и продавал на рынке; не было времени на труд другой, официальный - а душа-то ведь широкая у него, на помощь прийти готовая даже обидчику своему. Жаль только, сердце слабое - по пути на юг колотилось, дрожало. Ноги сами порывались выскочить на станции любой ближайшей - до пункта назначения не доехать. Начать жизнь новую - о Юре забыть, о болезни своей забыть. Или обратно вернуться - каяться, стоя на коленях, прощения просить, пообещать лечиться и правда лечиться. Гонимый порывом душевным, правда, действительно по ходу следования маршрута сходил на перрон: первый раз - в Курске; бросил чемодан в камере хранения, прошёлся по городу тихому, спокойному - и при виде зданий с фасадом облущенным сразу обратно захотелось, домой, в столицу; не спасали ни памятники величественные, ни улочки ухоженные - всё равно гадко; препогано. Радовало лишь одно - ближайший поезд, утром воскресенья, ехал на юг; а до Москвы пришлось бы подождать - только в понедельник ожидался; или с пересадками - но по времени выйдет то же самое - а два дня в дороге удручали не меньше, чем перспектива эти же два дня провести в Курске. На гостиницу решил не тратиться - купил билет, подремал в зале ожидания на лавочке, и уже в семь утра взбирался на верхнюю полку в купе своём, рассчитывая просто прикрыть глаза и проснуться на подъезде к Харькову. Но соседи его, зашедшие на станции непонятной, туманом укрытой, решили иначе - как понял Володя из брани нецензурной и тостов, трое товарищей отмечали дембель свой по пути домой - голосили песни, восхваляли матерей и тут же гадко отзывались о девушках и жёнах: то «куском мяса» обзовут, то «чехлом для члена»; проводницу, сказали, облапают, только пусть зайдёт чаю предложить. А она, видать, слышала - потому и не спешила. - Жопа у неё сочная, - опрокидывая рюмку, отзывался тот, что сидел под Вовиной полкой, где тот свернулся калачиком и надеялся, что внимания на него не обратят. - Чё, думаешь, за чифан даст? Второй хохотал громко, в окно уставившись: - Губу закатай, мамлéй . И то и дело косился из-под берета наверх, на Володю смотрел; а Давыдов большую часть времени провёл лицом к стене, силясь уснуть. Но когда затекал бок и приходилось развернуться, то старался смотреть куда угодно: на плафон, на потолок, на комья из матрасов и одеял в полке для багажа - но только не вниз. А нутром чувствовал - на него глядеть не стесняются вовсе, чуть ли не в упор рассматривают. И рядом сидящий «солдатик» (так про себя обозвал его Давыдов) - самый тихий из всех, молча пьющий и закусывающий, в дебатах не участвовавший - тоже поглядывал, но совсем аккуратно и коротко. Взгляд глаз его голубых пронзительных однажды столкнулся с Вовиным - совершенно случайно - и оба смущённо сделали вид, что не случилось ничего; продолжили пялиться: Володя - в потолок; солдатик - на стол с выпивкой. На подъезде к Белгороду снова стало плохо - очень. Голова закружилась, под рёбрами закололо: как будто бы укачало настолько сильно, что даже рвота не поможет - было бы здорово, если б вывернуло, да нечем: последний раз ел что-то вчера; пил - чай на подъезде к Курску, и тот до конца не осилил, не влезло. А сейчас запахи стояли аппетитные в купе - даже стыдно стало. А Володя ещё и не спал всю ночь - немудрено, что всё болит и голова с ума сходит в попытке решить, стоит ли сойти с поезда и снова попытать удачу - изучить расписание обратно, в Москву. В Белгороде понравилось больше - дышится легче; бульвары уютнее и красивше. Ещё и пирожков вкусных на вокзале получилось купить - доедая третий, с картошкой, понял Давыдов, насколько голодным был. Но к вечеру вырвало уже не от голода - то ли акклиматизация, то ли на жаре чуть попортилась выпечка, которой торговали на перроне. Больше половины пути было позади, и в таком состоянии, казалось, он поездку обратно, в столицу, не выдержит - а до Харькова вон, рукой подать - пару часов всего; и поезд совсем скоро будет - ночной, правда, окольными путями петляющий по районным центрам. Но это и не важно - настолько умаялся Вова, что хоть стоя бы уснул; глядя на себя в зеркало узкое в туалете, пока громыхал и нёсся вагон по рельсам, сплёвывал слюну вязкую в раковину и ухмылялся - впервые в жизни видел себя настолько бледным, как лист бумаги новый, что только из хлорки достали. Зато на месте своём уснул моментально, даже бельё постельное не разложил - не успел. Очнулся только когда тормошил проводник за плечо недовольно, приговаривая: - Конечная! В глазах его и морщинах на лбу читалось однозначное: «Мне вообще всё равно». Вроде, но Давыдов не уверен, даже билета он не проверил - можно было и «зайцем» доехать. Но тогда так спокойно и упоительно спать совесть бы не позволила. Живот крутило, но не сильно - стоило воды попить холодной, как успокоился ураган в желудке. Как в тумане снял гостиницу - постарался найти подешевле - вещи кинул в комнатушке тесной и отправился по Харькову гулять. Оставалось только адрес нужный найти. Искал прямо как Юрка - в письмах номер дома и квартиры подглядывал; и под подъездом нужным минут сорок просидел точно - настраивался; может, Конев вообще не дома! И что тогда родителям его говорить? Напроситься подождать? Или попозже зайти? В порыве волнения безразмерного, сжимающего руки и ноги в кольца бессилия, крутил заводной механизм на часах наручных - чуть не забыл их на полке у выхода; на глаза попались в последний момент - надо бы вернуть! Чтобы не потерять, на запястье своё нацепил - понадеялся, что Юра в приметы глупые не верит и, значит, против не будет. А вечером было как-то не до часов. *** Нашлись дела поважнее - вернее, одно дело; самое важное. Но Юрка возвращению пропажи, что вручили в ладонь его горячую, обрадовался: - Я уж думал всё, с концами! Впервые за долгое время хотелось улыбаться - искренне, не натянуто; нравилось рядом находиться; нравилось губами друг к другу неловко, как в первый раз, прикасаться. Говорить, говорить, говорить. Обо всём и ни о чём сразу. О книгах, о письмах, о фильмах, что оба не смотрели, но хотели бы хоть краем глаза глянуть. О том, что дембеля и разговоры их пьяные громкие в поезде были отвратными и неприятными, но, всё же, отдать должное, донесли вещь дельную: сравнили судьбу с женщиной, которую нужно бить и толкать, чтобы одолеть. «Рано или поздно точно сдастся!» О природе. О погоде. И, конечно, о: - Знаешь, однажды я вызвался помочь делать ремонт… Володя не знал. Но непременно готов был послушать.