земля — планета, разрушившая себя сама.
в средней школе они начали изучать третий язык на выбор из французского, немецкого и итальянского. не то чтобы хиде хотелось: ему с головой хватало японского и английского, но выбора не было — и он случайно ткнул пальцем, так и попал в немецкую группу; вообще, по-хорошему говоря, на немецкий он пошёл из-за канеки, ну конечно, но так уж совпало, что даже методом тыка хиде попал туда же, куда и канеки. может, сама судьба велела им идти одной дорогой, а может, у хиде ехала крыше — от тихого вдумчивого голоса с соседней парты. с каждым годом становилось всё очевиднее: хиде, сколько бы он ни пытался скрыться за шутовским колпаком, был умным и проницательным, логические цепочки строились в его голове с такой же поразительной лёгкостью, с какой летний ветерок приподнимает шёлковые ткани платьев. и немецкий ему полюбился — за неясность и грубость, даже за историю, которая крылась в германии, сердце немецкого языка. в первом классе старшей школы хиде написал маркером на дверце туалетной кабинки: aus der ferne siehst du aus wie eine wolke, aber wenn ich näher komme, lächelst du wie die sterne. он не знал зачем, не помнил даже, как решился на такое, но зато отчётливо видел перед глазами всё то же печальное лицо канеки кена, которому посвятил каждое написанное слово. на следующий день такого чистого и искреннего раскаяния, выведенного в самом неподходящем месте, уже и следа не было. хиде расстроился лишь потому, что не мог набраться решимости высказать мысли не перед несуществующим богом, а перед своей звездой, своим солнцем, своим личным грехом. канеки всегда прятался за книгами от внешнего мира, но не от хиде. — солнце моё, — нараспев тянул хиде на японском, а затем задумался, начал вспоминать… как же там было? ах. точно. — meine sonne. он у квартиры канеки: этого дурака выписали ещё сутки назад, а он так и не позвонил, хотя у них всегда была негласная договорённость держать друг друга в курсе. просто держать в курсе — чего угодно. нишио-семпай назвал это паранойей и идиотизмом: ну смысл переживать за кого-то настолько жалкого? хиде вступился, потому что знал, что канеки не жалкий, он… другой. сильно другой. а про себя всё думал, думал, думал-думал-думалдумалду… какая же паранойя? у канеки способность такая. попадать в неприятности. он пытался быть тихим-тихим, незаметным и серым, и это получалось отлично, люди его абсолютно игнорировали, порой даже преподаватели на лекциях пропускали его имя, но вот нелепые ситуации так и липли к незатейливому канеки. хиде чуял: на этот раз не обошлось без какой-нибудь такой истории (и дело вовсе не в том, что канеки попал, блин, под строительные балки, то есть, в этом, конечно, тоже, но было ещё что-то). он постучал в дверь приличия ради, а уже спустя пару секунд взял дубликат ключей, которыми канеки поделился сам, без его просьбы или предложения, просто взял — и молча отдал ключи, сказал: «на всякий случай». вот и наступил он — «всякий случай». — йо, канеки! — попробовал хиде, хотя откуда-то заранее знал, что никто ему не ответит. ну, он ошибался. ответило слабое эхо. на кухне хаос: разбросанная еда, лезвие от ножа на полу, открытые пачки всего подряд. — meine sonne, was ist passiert? — вопрос растворился в пустоте квартиры. подозрения уже закрадывались. — опять в неприятности попал, канеки…венера — планета любви, была разрушена из-за глобального потепления.
— в последнее время ты какой-то очень уж странный, — невзначай бросил хиде, загибая руки за голову и прикрывая один глаз. другим он наблюдал за нервно дрогнувшим канеки. — du bist mein raum… — что? мысль вырвалась неожиданно, стоило хиде снова вспомнить о том, что раньше канеки улыбался — редко и однобоко, зато хоть как-то, — а теперь он просто… потускнел. будто насыщенность в фотошопе убавили, и у хиде от ощущения неправильности постоянно болела голова. — да так, вспоминаю, как в старших классах мы учили немецкий. ты что же, всё забыл? — ну… — канеки смущённо отвёл взгляд. — немного не тем голова забита сейчас. а что именно ты сказал? — что тоука-тян очень симпатичная! — хиде рассмеялся. всё это было как-то связано: сначала этот несчастный случай — канеки не отвечает на звонки, не объявляется в университет и не открывает двери; затем работа в «антейку» — если смотреть поверхностно, канеки снова будто вернулся в норму, но хиде знает его не первый год, поэтому чувствует то, что не могут заметить другие. — ты дурак, — пробормотал канеки, прижимая книги к себе. кажется, тоука ему небезразлична, но не романтически: рядом с ризе-сан канеки вечно краснел и блеял, а с тоукой… был другим. и облегчение, которое испытал хиде, никак не связано с этим. — я не слышал, чтобы ты называл имя тоуки-сан. хиде не стал придумывать оправданий — просто хмыкнул. а ведь канеки вцепился в первую попавшуюся возможность уйти от изначального вопроса.юпитер должен был стать звездой, но этого не вышло.
хиде всегда был окружён людьми: они тянулись к его улыбке, как мотыльки в ночи тянутся на свет, но не то чтобы его это волновало — чужое общество никогда его не выматывало, но и не приносило такой радости, как молчаливые посиделки в квартире канеки. в такие дни канеки читал книжку за книжкой, пока хиде устраивался на его коленях головой, держа телефон навесу, и листал ленту твиттера до тех пор, пока не отсыхали пальцы. потом он просто переворачивался и утыкался носом в домашнюю одежду канеки, засыпая до самого вечера с ощущением чужой руки, перебирающей волосы. вот так. будто настоящая семья. неудивительно, что главным страхом хиде было потерять канеки. они ведь такие разные, такие непохожие, канеки ведь… умный и тихий, а хиде? сплошной шум и одни проблемы. вроде того. и никогда прежде этот страх не был по-настоящему оправданным; канеки был рядом всегда, не пытался оградиться от навязчивости хиде и улыбался на его шутки, а теперь, кажется, канеки ускользает, утекает сквозь пальцы пляжным песком. хиде, конечно, подозревал, догадывался, но очевидным всё стало лишь в тот момент, когда нишио-семпай… да неважно уже. хиде думал: вот и смерть — возможно, от рук (кагуне?) оголодавшего канеки, впрочем, это было бы даже приятно и символично. но ничего такого. он всё притворялся, будто был в отключке, и, лишь оказавшись безопасности, на втором этаже «антейку», хиде распахнул глаза. канеки сидел рядом — читал, наверное, что-то из такацуки сен. новая правда должна была изменить в их отношениях что-то, но… хиде посмотрел внимательно и вдумчиво. канеки как канеки: разве что повязка теперь на одной стороне, ну и волосы подлинней, но в остальном? всё тот же канеки кен, который давал списать на уроках литературы и плакал, когда читал книжки. всё тот же канеки кен, который помогал с поступлением и стеснялся просить ответной помощи с матанализом. в конце концов: всё тот же канеки кен, которого хиде любит — до луны и обратно. — помнишь, как в детстве ты сбегал от тёти ко мне? — голос чуть сипел и был тихим, непривычно тихим, но канеки всё равно дёрнулся от испуга. — и тогда мы спали в одной кровати, а я тебя обнимал, чтобы защитить от кошмаров. — хиде… — я всё знаю. всё. понимаешь? глаза канеки округлились. книга полетела на пол с глухим стуком. — а теперь просто ложись, блин, — закатил глаза хиде, откатываясь к окну, чтобы освободить место. ну и королева драмы. — и я снова буду обнимать тебя. ты такой дурак. аромат кофе, слабое шуршание пледа, немного возни — и вот канеки оказался близко-близко, не стал поворачиваться спиной, и хиде пальцами погладил покрасневшую щёку: осторожно и нежно, потому что канеки, может, и стал чем-то типа неубиваемого людоеда, но всё ещё был похож на фарфоровую чайную чашечку. из тех, что хранились в музее китайской культуры. бархатистая кожа щёк ласкала кончики пальцев. хиде медленно забрался под повязку, оттягивая белую ткань. — не стоит… — попытался канеки, но он не понимал. — это выглядит ужасно. — дай мне своё мнение сформировать, а, — не всерьёз, конечно, ответил хиде, дёргая завязки, — а потом я уже скажу, ужасно или нет. ты никогда не мог объективно оценивать себя. глаз горел предупреждающим красным, чернота затопила белок, вокруг вились пульсирующие нити. — ну и что ужасного? очень даже симпатично. ты теперь как чувак из какого-нибудь аниме! круто же. и — чудо: морщинки собрались в уголках глаз (обоих — и того, что пульсировал, и того, что был обычным), когда улыбка тронула бледные губы канеки. получилось! он улыбался. хиде смог. они соприкасались носами, тихонько посмеиваясь: канеки — из-за дурацкой шутки, такой привычной, такой хидевской, а хиде — из-за того, что его сердце вернулось на место. и развязкой должен был стать поцелуй. он был: канеки первым поддался вперёд — хиде подхватил. даже лучше, чем во снах. а потом они безбожно запачкали чужие простыни, и канеки плакал, прикрывая лицо, пока хиде целовал выступающие от худобы ключицы, держась за костлявые бёдра. но их развязкой стала грязная канализация, лужи крови, смешанные с отходами, и обглоданное лицо хиде. он не жалел об этом. задумчиво выводя слово за словом в блокноте, ставшим частью его, хиде понимал: он жалеет лишь о том, что не смог удержать канеки рядом.«mein herz, komm bald nach hause, sie warten hier ungeduldig auf dich».