если это не любовь

      – Хочешь уйти?       – У меня самолет через шесть часов.       – Нет, поехали отсюда? Ко мне?       Ты соглашаешься, несмотря на то, что от Ильи до аэропорта ехать на добрых 40 минут дольше, просто потому что он попросил.       В такси он кладет голову тебе на плечо, тихо играется с твоими пальцами, и ты думаешь, что это самый счастливый момент твоей жизни. Его мягкие волосы, щекочущие шею, ровное дыхание, обветренные руки в твоих, его теплое тело рядом. Ты любишь его. Ты никогда никого вот так не любил, и, по правде, ты не удивлен, что этим «первым» оказался Илья.       Хватаешь его руку, останавливаешь. Он не против – он переплетает ваши пальцы, но ты хотел не этого, тебе нужно подтверждение. Тянешь за запястье, подносишь раскрытую ладонь к своей щеке, гладишь своим лицом, целуешь в уязвимое место между пальцами. Илья смотрит на тебя почерневшими глазами. Поворачиваешь и мокро лижешь костяшки, останавливаясь зубами на последней, прикусываешь до потенциальной боли. Ведешь вверх губами по указательному, мягко вертишь запястьем и кладешь на язык его пальцы, обхватываешь и толкаешь себе за щеку. Илья дергается, и ты считаешь это победой. Из такси он ведет тебя за ту самую обслюнявненную руку.       В коридоре почти на пол валитесь – Илья пытается разуться и куртку снять, попутно целуя, и тебя самого раздевая. А ты от него такого открытого, отзывчивого и настойчивого ног почти не чувствуешь, пятишься и оказываешься в ловушке, зажатым между стеной и сильными руками, он скулит тебе в губы и тебя просто позорно с этого размазывает.       В тебе от женского лишь смазливая мордашка, но он продолжает называть тебя сладкой, малышкой, принцессой, и ты глотаешь раздражение, потому что рядом с ним, вместе с ним, под ним, над ним, просто с ним – гораздо правильнее.       Илья въедливо в глаза смотрит, бережно берет твои пальцы в свои теплые руки, будто греет, и, не разрывая взгляда, влажно языком по костяшкам проходится, недавний жест копируя. И от этой показушной насмешливости грязнее от себя становится. Свободнее. Спокойнее. Он такой же, как и всегда, как в 17, когда по дискорду бухали вместе, вдвоем только, ты тогда во второй и последний раз у отца коньяк спиздил, шепотом все свои секреты вывалил и в ответ не меньшую откровенность получил, как в 18, когда его рука тяжело на плечо упала, а в мозгу закоротило одуревшее, и ты столбом стоял, как в 19, когда он ночью тебя к двери припер и целовал остервенело, весь воздух высасывая, пока ребята за стенкой пили, как в 20, когда он пьяным тебе в любви признался, а на следующий день притворился, что не помнил. Но ты помнил, ты ответил и с нарастающим удовольствием наблюдал, как по его лицу очаровательно румянец расползался.       Твое неуемное желание угодить ему, показать себя с лучшей стороны, заслужить похвалу никуда с взаимными чувствами не пропало, и, следуя за ним в комнату, ты высвобождаешь его снова. Ты хочешь, чтобы он любил тебя. Тебе всегда мало.       Вы не занимаетесь сексом, вы не занимаетесь любовью. Вы просто прижимаетесь друг к другу крепко-крепко, пока не станет больно, пока весь мир, все сущее не взрывается бетельгейзским взрывом, но даже тогда так мало, вас не отпускает, вы продолжаете это бессмысленное, беспросветное и бесплотное трение.       Твои губы в его сперме, у него слезы на ладонях, на коленках, тихо стекают на пол. Кап. Ты скромно улыбаешься, мягко ведешь языком по соленой коже, поднимаешь на него преданный взгляд. Кап. Илья бережно вытирает твои губы, обхватывает ладонью под челюстью, скатывается к тебе на пол и покрывает всего тебя лихорадочными, отчаянными поцелуями, нежно гладит по мокрым волосам, льнет влажными щеками, держит тебя, и ты тоже можешь, но не позволяешь – ему так удобнее, так проще, так, вроде, правильнее, и ты съедаешь себя изнутри за такую игру в одного. Кап.       Вытираешь его слезы, шепчешь какую-то глупую, успокаивающую ерунду, касаешься губами лба, глаз, носа, смотришь на него такого надломленного и раскаянного, и в мгновение забываешь, как дышать.       Какой он красивый. С покрасневшими белками, влажными щеками и нежным, разбитым изгибом бровей. Таким он тебе нравится еще больше, таким он нужен тебе еще больше, ты хочешь, чтобы он плакал, хочешь быть причиной его слез, его сломанного сердца, которое только ты можешь починить, хочешь, чтобы он отчаянно нуждался в тебе так же, как и ты в нем. Ты прячешь эти желания и самого себя, падая на кровать, укутываясь в одеяла. Матрас продавливается рядом.       Ты сделаешь для него все и больше, если он попросит, но он не просит. Тебе приходится ломать себя, откидывать ненужное, пересобирать так, как лучше для него, отбрасывать то, что ты не хочешь, чтобы он увидел, не притворяться, но недоговаривать. Молчать о тех частях, которые ему не понравятся. Выпячивать то, что он точно оценит.       Илья не замечает, что плачет.       – Ден, солнце, Денчик. Малыш.       Ты выныриваешь из подушек, челка неудобно спадает на глаза, поэтому поворачиваешься набок. Илья смотрит с улыбкой, что только губ касается, тянется ближе и тихо целует. Держит твое лицо теплой и ласковой ладонью, большим пальцем грубо в щеку впивается, заставляя приоткрыть рот. Давит.       – Сколько мы еще протянем так?       У него в глазах тюремные замки, у тебя звенящая тишина в голове. Кровь в ушах стучит бешено, ты чувствуешь, что вот-вот затрясешься от удушающей паники, но понимаешь, что это просто его рука, неудачно скользнувшая на шею. Отбрасываешь ее, валишься на него сверху, обнимаешь коленями и лихорадочно скользишь губами по коже. Илья гладит тебя по бедру, другой рукой ползет под футболку, и ты склоняешься ниже, ближе. Не целуешь даже, просто прикасаешься. Пусть он позволит, пожалуйста, пусть останется, ты все сделаешь, все, что сможешь, а большего он и не попросит. Трешься о его щеку.       – Долго, Илья.       Твои стертые колени, слюнявый край наволочки, кровавые мозоли, непролитые слезы. Это твоя исповедь, твоя индульгенция, твоя явка с повинной.       Ты знаешь, что Илья этого не понимает.       Только он понимает. И ему страшно.