Мизерия

Сандалии лектикарий шаркают по асфальтированной крошке, усыпанной букетами цветов, отражавшихся в свете лучей солнца. Гексафор, доска которого накренивается, шатает в сторону, а шторы колыхаются, позволяя восторженным людям увидеть сидевшую на одной стороне молодую девушку в красной палле. Её волосы наполовину скрывает полупрозрачная серебристая вуаль, а лицо покрыто слишком ярким румянцем. Когда гексафор чуть приостанавливается, чтобы лектикарии смогли пройти через небольшие ямки без потери равновесия, множество рук протягиваются к повешенному на арку льну, тех же ударяют палками рабы, идущие впереди и по бокам. Недовольство нарастает, в то время как лектикарии продолжают держать путь в имение, хотя Гермионе это не нравится. — Мы должны были остановиться, — шепчет она, рассматривая через шторки рабов и плебеев, шедших рядом с патрициями, которых очень мало на дороге. В основном они появляются в конце пути, практически у имения. Том, царапая по свитку, вздыхает и убирает тот в небольшую цисту, находящуюся в углу гексафора. Его серебристые глаза искрятся в полутьме, и ему приходится оторваться от работы. Гермиона всегда такая впечатлительная, настолько, что это даже становится милой чертой, которая раньше невыносимо, до иголок на кончиках пальцев, раздражала. Беспечность, мешавшаяся со своеволием и гордостью, не позволяет его жене увидеть неприглядную сторону того, от чего её удачно оберегает отец до сей поры. Вытащить её из мягкого пузыря — кощунство и чистый эгоизм, а Том — примерный муж, заботящийся о Гермионе, которой он дал клятвы. Которая носит на своём хрупком пальце нечто дорогое и бесценное. — Я не собираюсь становиться вдовцом так рано, — фыркает он. — Мой отец не расстроится. — Кто бы сомневался. Её каштановые, закрученные на затылок локоны сияют ярче, после того как солнце светит на вход в гексафор. Рабы приседают, держа доски на плечах, а главный смотритель — облысевший, падкий на лизоблюдство старик с брюшком, на котором пояс смотрится просто нелепо, как полагает Том, — кланяется, протягивая руку Гермионе. Но Том нарушает правило и выходит первым, несмотря на то, что некоторые патриции, в числе которых узнаются консулы, с недоумением смотрят на то, как Гермиона выбирается из гексафора, облитого жидким золотом и амброзией, напоминая золотое руно. Неподалёку стоят другие — хозяйство отца Гермионы, — только самого его нет. Осмотревшись и убедившись, что отца точно нет, Гермиона меняется в лице: краски отливают от щёк, радужки глаз темнеют, словно светлое небо устлано клубами завихристых туч, а шея покрывается краснотой, соперничающей с её паллой. Гранат в её браслете больше не светится, будто над камушками нависает хладная буря. Том пытается приободрить её: он подходит ближе, наклоняется к ней и запечатлевает на её побелевшем лбу краткий поцелуй. Гермиона накрывает его ладони, обхватившие её шею и часть челюсти, своими, на которых красуются несколько тонких колечек, но на вену любви Том несколько месяцев назад надел ей янтарь, напоминающий глаза его матери и являющийся семейной реликвией. Это самое дорогое, что остаётся от его померкшей семьи патрициев-плебеев. Кольцо, не стоящее ни ауреуса, но ценнее всякого золота. Растягивающая уголки губ улыбка Гермионы вскоре превращается в нечто удивительное, пока шедший в их сторону её отец здоровается с патрициями, запахнутыми в свои яркие балахоны, словно покрашенные для развлечений животные, льнущие друг к другу, как жертвы на гладиаторских боях. Полуседая макушка приближается ближе, и Тому не терпится вонзить пальцы в глазницы отца Гермионы. — Папа, — говорит она — так счастливо, так беззащитно, что ладонь Тома не поднимается с навершия клинка. Её голос, отлитый непорочной усладой, на которую его разум падок до безумия, рассеивает дымку ненависти, объятую всего его. Её отец раскрывает руки и приглашает Гермиону в горячие объятия, гладя её по голове и с насмешкой смотря на него. Том не отстаёт, хотя и скрывает настоящие причины, которые ему не узнать. — Помпей, — цедит он с притворной ухмылкой, акульей и безжалостной — подобно дельфину, вознамерившемуся украсть драгоценность и сгубить её на дне солёного моря в цепких лапах крошечных скал. — Цезарь. Гай Юлий Цезарь хмыкает, целуя волосы Гермионы, ставшей веселее после выхода из их виллы, и мягко отстраняет свою дочь от себя. Его любящий взгляд неподделен, и от этого Тому хочется с большей силой вырвать Цезарю глаза. — Я думала, ты на заседании Сената. — После того, как ты прислала мне весточку о том, что желаешь посетить своего бедного старика? — Цезарь безмятежно треплет её по плечам, покрытым тонким слоем кожи — таким тонким, что, если сделать одно неверное движение, всё рассыпется в прах, оставив нагие жемчужные кости. — Не в этой жизни, моя дорогая. Гермиона, улыбаясь, целует Цезаря в щеку, отчего Том недовольно поджимает губы. Он не привык, когда кто-то проявляет такие нежные чувства к Цезарю, даже если это его дочь. Каждый в Риме знает безусловную и необъятную любовь консула к своей дочери: Цезарь увековечил её номен по всей Италии, назвав множество мест её именем, прославляя и заявляя о своём могуществе. Гермиона заслуживает вечной памяти, но не от ублюдка, которого она величает отцом. Привкус пепла на его языке нравится Тому: он напоминает о том, что расслабляться нельзя. Имение Цезаря — логово Гадеса, не упускавшего свою добычу из своих мерзких когтистых лап. Том знает, что, даже будучи мужем Гермионы, отношение Цезаря к нему больше не изменится в лучшую сторону, а он никогда не перестанет размышлять о способах убийства Цезаря, не привыкшего идти по слепой дороге, к которой его подвела собственная дочь, возжелавшая Тома — его заклятого соперника. Том хочет узреть реакцию Цезаря, но к тому времени период ухаживаний не был составлен официально и никаких прав находиться рядом с Гермионой он не имел. Быстрое прикосновение нежной ладони Гермионы похоже на благословение от Венеры и Юноны, подаривших ему несусветное богатство, которое он поклялся беречь. Все мысли, маячившие в голове, упорхают, и только фрагменты вспоминаются как лишнее философствование, ненадобное ему самому. Пока что. Гермиона уводит его вглубь. Он помнит, как у той прекрасной беседки подарил ей особенное кольцо, как в стороне, за колоннами, украл её первый поцелуй, как нищий еретик. Тогда их не волновало, что Кальпурния — скверная женщина со скверным запашком неумолимого характера — скажет об этом Цезарю. Всё его внимание было сосредоточено вокруг мягких губ, едва-едва потрескавшихся на жаре и сухих подобно вавилонским пустыням, а руки жили отдельно, настоятельно перебирая пышные пряди, которые она не заплела, как и подобало приличной деве. В тот день его выгнали прямо за тяжёлые ворота и наказали «не являться, покамест гнев владыки не исчерпается». Долго злиться на Гермиону не может никто, и Цезарь не стал исключением. У беседки есть фонтан, на дне которого не шевелясь покоятся монетки — детишки загадывают желание и надеятся, что те сбудутся. Под солнечным навесом вода блестит и отражает рябящее на глади сияние. Том не верит в эту чушь, поэтому никогда не занимался безделием, сосредоточенно обхаживая Гермиону. На тот момент это было приоритетом, и если уж она захотела бы, то он кинул бы весь мешочек в бесплодную воду. — Гермиона, — впереди Том видит Кальпурнию, у которой волосы не уложены, как у достопочтенной римской матроны. — Добро пожаловать. Гермиона хмыкает. — Не знала, что в собственном доме меня будут встречать будто гостя. Кальпурния сужает глаза, становясь похожей на нахохлившегося воробья, махающего неоперëнными крылышками. — Твой дом теперь рядом с мужем. Приподнимая брови, Гермиона в притворном вопросе поворачивается к Цезарю, желая поставить Кальпурнию на место. Она не простит её ещё долго за то, что едва не сорвала их помолвку, и Тому самому в пору питать к ней неприязнь, но неприязни Гермионы с лихвой хватает. Недолго раздумывая, как ответить, чтобы не задеть ни дочь, ни жену, Цезарь качает головой, отрицая чью-то позицию. — Мои имения всегда останутся для тебя домом, дорогая. В конце концов, быть может, ты захочешь себе другого мужа. Его слова насквозь пронизаны насмешкой, и Том с раздражением супится: как будто он допустит, что Гермиона уйдёт по своему желанию от него! Спорить по этому поводу бессмысленно и нет нужды. Не для печального конца он подавлял свою ненависть, взращëнную с материнским молоком, не для развода он преодолевал подозрения Сената, рассеивая их как туман. Гермиона не воспринимает отцовские слова как оскорбление её выбора и искренне смеётся. — Отец, не стоит о таком говорить. Разочарование мелькает во взгляде Цезаря, но он не подаёт вида, что задет. — Быть может, стоит задать этот вопрос вашей жене, — отбивает Том, лаская кончиками пальцев кисть Гермионы. — Как бы она не стала второй Помпеей. Кальпурния зло сжимает губы, и даже с некоторого расстояния Том слышит клацание челюсти Цезаря. — Так вот что ты имеешь в виду, отец? — вспыхивает Гермиона, мгновенно теряя сияние кожи и глаз. Кажется, её сильно задевают намёки отца. — Я не стану Помпеей, а Том уж точно не станет тобой, потому что ему не важно, какую репутацию я имею. Фырканье, исходящее от Цезаря, только добавляет ей запала. — Помпея ничего не сделала, но слухи для тебя были важнее, чем она сама. И моя мать. Думаешь, я не знаю, почему она умерла в родах? В глазах Кальпурнии мелькают замешательство и страх. — Храни тебя Юнона, Гермиона, Корнелия умерла из-за неправильного положения ребёнка. Губы Гермионы кривятся. Он слышал множество теорий насчёт смерти её матери, матроны Корнелии, умершей в родах второго ребёнка. Но одно остаётся фактом: когда Корнелия стала замешана в грязном деле, явно подстроенном, Цезарь не отвернулся от неё, как отвернулся от Помпеи, второй жены, отказался развестись с ней и за это отправился в ссылку. Сенат посчитал эти действия достойного мужа, но не сенатора. Том почувствовал в тот момент замешательство, пока не понял, что Цезарь по-своему любил Корнелию. Будь он на его месте, то по собственному желанию никогда не отменил бы брак с Гермионой по требованию Сената и, скорее всего, отправился бы в ссылку. Хотя что есть власть, если в ней не будет её? — Ну да, — Гермиона усмехается. — Никто не будет обвинять мужа в смерти жены, когда ей говорили, что во второй раз рожать ей не стоит. Цезарь щёлкает пальцами, и подбегает один из немых рабов, приподнося одно из ожерелий, сверкающих в свете солнца. — Я хочу отдать тебе подарок, — говорит он. Гермиона, сжимая руку Тома, беспокойно морщится и слегка проводит по драгоценным камням. На терцию её лицо каменеет, но в следующую она уже отдергивает свою ладонь. — Мамино, — заключает она. Цезарь кивает, не став спорить. — Подарил во время ухаживания. — Ты отдавал его Помпее? Насколько Том помнит, она всегда недовольна бывшей женой отца. Либо Помпея действительно была ужасна, как ходят слухи до сей поры, либо Гермиона не хочет видеть рядом с отцом другую женскую фигуру, затмевающую её мёртвую мать. Или во всём виноват сам Цезарь — Тома это не удивило бы. Кальпурния поучительно улыбается, словно Гермиона несмышлёное дитя. За это Тому хочется и ей выдернуть глазные яблоки. — Такие вещи передаются от матери к дочери. Муж не имеет право передавать вещи своей умершей жены последующей. Это оскорбление её памяти и чести. Помпея не предъявляла на них никаких прав: у неё был свой набор броских украшений. — Я знаю о правах и традициях. В конце концов, я дочь Гая Юлия Цезаря и моя бабушка воспитала меня наследницей всего. Кальпурния морщится: видимо, её недалёкому складу ума приходится мириться с тем, что она не станет матерью сына, который сможет унаследовать всё в обход сестры. Том не позволил бы, чтобы богатства дома патрициев — даже если это сам Цезарь — ускользнули из рук его славной жены к вдове, которя сотрёт род Гермионы. Том улыбается. Как только он отомстит Цезарю, то заживёт спокойно с женой и, возможно, станет мужем самой богатой и влиятельной женщины в Италии. Едва-едва они доходят до арки, закрывающейся тонкими шёлковыми тканями, перевязанными тессерой, Том ощущает дрожь Гермионы и ободряюще сжимает её ладонь. Впервые они появляются на публике в качестве супругов, и Гермионе предстоит выдержать испытание, которые устроят достопочтеннные римские матроны, а его милая жена не может поддержать темы плетения тесьмы и «долга пред мужем». Если Кальпурния решит помочь, то день пройдёт не так страшно, как полагает Гермиона, вцепившаяся в него хваткой вступившего в должность великого понтифика. Проходит только пара минут, как Гермиону спасает её отец от общества жеманных дам. Тома удивляет, что остальное время она проводит с Цезарем и его популярами, и каждый с последующим разговором с уважением начинает поглядывать на его жену. Такое признание посылает тепло в грудь Тома, заставляя испытать гордость за Гермиону и её незаурядный ум, который женщины разносят в пух и прах. — Поздравляю, Гней Помпей, — раздаётся рядом голос, совершенно не похожий на членов оптимата. — Фавст. Его имя Том едва не процеживает сквозь зубы — Цезарь подумывал отдать Гермиону ему или цепионышу. Как только об этом стало известно Тому, он поспешил спасти её. Тогда с Цезарем они были союзниками, хоть со времён триумвирата и не такими близкими. Том подозревал, что Цезарь сделает свой ход, но и подумать не мог, что рассчитается за ещё большее могущество своим единственным и любимым ребёнком. Наверняка дело не обошлось без Аврелии — эта женщина уже давно иссохла и обезумела от власти, которую ей приносил статус матери одного из самых влиятельных политиков Рима. Желать ещё большего может каждый, но не каждый знает, когда остановиться. Том взамен отобрал Гермиону, не дав ей стать заложницей долга. Тёмные глаза Фавста сверкают, взглядом падая на Гермиону, затеявшую активный спор с одним из популяров. Тому неприятно ни то, ни другое, и его одолевает сильное желание вырвать Фавсту глотку. — Каково это, Гней Помпей? — с усмешкой спрашивает Фавст, глядя на спокойную Гермиону, умиротворяющую популяров. — Быть женатым на девушке, которая тебе в дочери годится? В словах Фавста сквозит презрение: ему нравится Гермиона и о разрушенных планах Цезаря он знает. Тому не жаль, что фатум сложилась в его пользу, ведь за эти несколько месяцев он узнал, каково это — любить. Кажется, что для него это пустяк: в конце концов, он не двадцатилетний мальчишка, только вступивший на дорогу политики и увидевший прекрасную дочь одного из консулов. Быть ровесником Цезаря тяжело: Сенат косо смотрит на такой союз, и возраст не играет никакой роли. Гермиона оказывается в эпицентре противоборствующих партий как жена оптимата и дочь популяра, не зная, к какой стороне примкнуть, и Цезарь всё принимает на свой счёт. Она его дочь, но он забывает, что воспитанием Гермионы занималась его мать, которая наверняка привила ей определённые амбиции — желать больше и выше. Этот брак был устроен Цезарем. Его мысли о Фавсте и цепионыше испарились, как только Том предложил себя: хоть он и был вдовцом, но богатым и могущественным, а восстановление партнёрства, потерянного после смерти Красса, было преимуществом, приятным и заманчивым. Ухаживания были одобрены, а Гермиона светилась от восторга — как же! Её будующий муж старше и опытнее, и его она знает как свои глаза. Том был гостем на вилле Цезаря множество раз и иногда видел яркую девчушку, которую Аврелия привозила очень редко: Цезарь не воспитывал свою дочь после смерти Корнелии, но Гермиона почему-то сохранила к нему любовь. Том предполагает, что это из-за того, что Цезарь дал ей политическое образование, которого у современной женщины нет ввиду их незаинтересованности в этом вопросе. Быть белой вороной у Гермионы получается отлично. Среди популяров она выступает со времён переизбрания Цезаря, а оптиматы уважают её ум и положение, которое ей дал Том. Жена Гнея Помпея имеет высокий статус среди его партии, потому что он не сможет отставить в стороне Гермиону и её полезность. К счастью, воспитание Цезаря и, что удивительно, Аврелии даёт плоды: Гермиона превосходно воюет словами подле трибун и приказами — дома. Её всестороннее развитие, поощряемое Аврелией, мечтавшей о хорошей паре для внучки, помогает Тому даже в самых неожиданных ситуациях. И, возможно, Том благодарен Цезарю за его дочь. Благодарность к Цезарю никогда не должна быть в мыслях Тома, но… он ничего не может поделать с этим. — Ей нравится, — усмехается Том, выпивая остатки вина. — Я бы даже сказал, что она наслаждается моим возрастом. Фавст дёргает уголками губ. — Не сомневаюсь. Одёргивая тогу, Фавст сжимает чашу в своей ладони, не заботясь, что золотые лозы впиваются в мягкую кожу подушечек пальцев. — Воин не должен присутствовать среди мирных, — напоследок говорит Фавст и скрывается из поля зрения Тома. Он в свою очередь оглядывает себя: да, взамен тоги — на нём подобие брони, украшенной золотыми вставками и фибулами, удерживающими белый плащ. Он выглядит как воин, борющийся на смерть, а не богатый римлянин. Но его никогда это не волновало, а сейчас и подавно. Том, оглядываясь и наблюдая за Цезарем, отошедшим к одному из советников, подпирает фалангой подбородок, отмечая мягкую кожу. После того как Гермиона стала хозяйкой в его доме и его жизни, он, как ни странно, начал заботиться о том, чтобы выглядеть хоть едва моложе, иначе упоминания о разнице среди новых советников, сменяющих старых, заставляли у Тома дёргаться глаз. Цезаря это до сих пор забавляет: он любит наблюдать за появляющимся дискомфортом Тома и слышать, как он ставит на место молодняк. По его взгляду не сложно понять, как его это веселит, хотя должно быть совершенно наоборот. Никто не понимает договорённости: все видят лишь двадцать лет разницы и начавшуюся вражду. Гермиона смягчает заострённые углы своими словами и настроением. Цезарь зависим от мнения дочери: сказывается его вина за то, что тот отдал её Аврелии, а не оставил подле себя. А Том… Том впервые не хочет стать причиной горя, несмотря на то, что его руки по локоть в крови. — Нравится вид? Том не вздрагивает, как малец, но настораживается, обнаруживая возле себя Цезаря. Как он так быстро перемещается от одного к другому, до сих пор не понятно. — Более чем, — нейтрально отвечает Том. Его руки внезапно чешутся, ожидая почувствовать на себе тяжесть клинка. — Кальпурния превзошла сама себя. Цезарь на похвалу жене только ухмыляется. — А ты — нет, — вмиг голос Цезаря начинает отливать опасностью. — Я вижу, как моя дочь тщетно прикрывает отметины. — Которые не касаются тебя. — Да что ты? Гермиона — моя дочь, глупец. Я не позволю тебе портить её репутацию достопочтенной матроны. — Она не старуха, чтобы быть достопочтенной, — Том скашивает взгляд на Цезаря, сжимающего в своих руках веточку винограда, отчего его сок начинает течь вниз, до локтя и под тогу. — Пока хватит и матроны. Он знает, что этот выпад Цезарь не оставит без внимания, и оказывается прав: тот сжимает его предплечье стальной хваткой и приближается теснее. И всё, что он произносит, — это: — Репутация важнее всего, Том, — его прозвище — прозвище его отца — звучит оскорблением в устах Цезаря. Как же. — Твоя мать знала это не понаслышке. Всего шесть слов, а Том свирепеет. Его не могут остудить даже мысли о Гермионе, которая явно не хочет, чтобы на собрании знати произошёл конфликт. Он не знает, когда Цезарь научился находить его самые уязвимые, самые запрятанные, затерянные во льдах места, полыхающие сотнями вечных огоньков, как в храмах Марса. Обида и боль — нити, перемешанные волею парок, — раскрываются, словно бутон спелой розы, расцветающей кровавыми лепестками. Его желваки оживают, а лицо, несмотря на боль, краснеет. — Жаль, что этой мудростью со своей женой ты поделился столь поздно. Призрак страдающей Помпеи проносится мимо них отравленной стрелой. — Жена — не дочь. Её можно заменить. — Так знай же, Цезарь, что свою жену я не заменю, — в его глазах блестит злоба, натягивающаяся утомлённой Децимой. — Знаю. Поэтому и отдал тебе её. Как бы я ни ненавидел тебя, Помпей, дочь свою я люблю больше. И уходит, оставляя за собой шлейф поражения. Ещё никогда так погано Том не ощущал себя, словно его волю разорвала в клочья Морта. *** Её закушенная губа и дрожащая улыбка успокаивают, и Том входит в отданные им покои с лёгким сердцем. Гермиона принимает ванну с любимой лавандой, плавающей по поверхности и наматывающей круги. Её волосы, завязанные в растрёпанный пучок на затылке, пружинятся, выпрыгивая из оков лент. Кожа блестит в закатном солнце, заставляя поблëскивать падающие капли на её лице и шее. Один её вид — столь умиротворëнный и спокойный — заставляет его мысли и чувства успокоиться и дождаться других времён. Тяжёлым армейским шагом Том входит в этот спасающий пузырь и роняет снятый с фибул плащ на стул возле столика с фруктами и вином. Приоткрывая один глаз, Гермиона не двигается, наслаждаясь каждым мигом. — Как прошло? Том усмехается. Ему не хочется вспоминать, как оптиматов буквально забили популяры на сегодняшнем Совете. — Сносно. И снимает привычный жилет, отпихивая к плащу. Гермиона лениво наблюдает за ним, несомненно читая как открытую книгу. Этому она явно научилась у Аврелии. — Поэтому ты расхаживаешь как конь? Твой топот я услышала из другого крыла. Она поворачивает голову, из-за чего пучок разрушается подобно миру, выскальзывающему из его рук, и протягивает к нему ладонь: пальцами очерчивает контуры лица, приближая к себе, заставляя наклониться над ванной, и целует, медленно рисуя языком неизвестные символы на его разгорячëнных губах. Отстраняется Том весьма неохотно, желая продлить блаженство. — Лучше? — Гермиона улыбается и нежно гладит его идеально уложенные волосы. — Пожалуй, пока не понял. — Хитрец. Покой в его сердце, трепещущемся крылом бабочки, гонит неспешная волна, мерным темпом разбиваясь о песок. Голова блаженно пуста, и иногда так хорошо: ни о чем не думать и наслаждаться тем, что склеивает твоё существование одним присутствием, которое Том признаёт единственным источником силы. Гермиона даже не осознаёт, какое влияние она оказывает все эти месяцы на него, озлобленного и восходящего с серпом возмездия на арену подобно отчаянному гладиатору. Но момент проходит, а вместе с ним Гермиона встаёт, не стесняясь наготы, и выбирается из ванны, не торопясь прикрыться. Вместо того чтобы накинуть на мокрое тело лёгкий полупрозрачный хитон, от которого она без ума, Гермиона проходит до женского уголка и берёт серебристый гребешок, инкрустированный сердоликом и каплями раскрашенного алмаза. Её волосы пушатся и на кончиках закручиваются из-за сложной дневной причёски, поэтому она любит расчёсывать их перед сном. Сейчас время едва ли позднее — город покровом накрывают сумерки, разноцветными пятнами играючи вырисовывая окружение для падающего на покой солнца, — но Том понимает, что после у неё не будет сил даже встать с их кровати, потому что… Потому что его жена точно знает, как следует сделать его счастливым. Обувь мирно остаётся у ванны, а сам Том проходит до сидящей на мягкой селле Гермионы, с трудом справляющейся со своей неукротимой шевелюрой. Он ждёт, пока она начнёт раздражаться, и со вздохом его жена сдаётся, протягивая ему рукояткой вперёд гребень. Осторожно, чтобы понапрасну не дёргать пряди, Том проводит гребешком по мягким волосам, придерживая их у корней. Гермиона как обычно сидит смирно, как легионер, а её глаза прикрываются: она никогда не признается, но ей невероятно нравится, как он расчëсывает её после трудного дня. Это самое малое, что он может сделать для неё, ведь, как он знает, стычки с Кальпурнией для Гермионы — подобно оскорблению её интеллекта, а такое она не терпит. Том терпеливо ждёт — снова — и слышит возмущённый вздох, после которого следует сдавленный выдох. — Она в который раз намекнула, что отец будет рад внукам, — её голос отдаёт странным, печальным оттенком, словно в её горло попала россыпь пандоровых несчастий. — Прошло всего полгода, и я не понимаю, почему она так настойчиво укладывает меня в родильное ложе! Для Кальпурнии прошло не «всего полгода», а «уже полгода», за которые многие женщины зачинают, не считая тех, кто закрепил свою душу чистым рассчётом. Том знает, насколько высоко женщины ценят наличие детей, но для дочери Цезаря открыты все признания Италии, чем она успешно пользуется. — Её пошлые намёки! А лицо… Ты бы видел, как она смотрела на меня! Будто я и вовсе неспособна иметь детей! Том уверен, что с этим заявлением она явно перегибает палку, но, несмотря на это осознание, она продолжает: — Ещё и упомянула мою мать! Рука Том останавливается, подëргиваясь. Он знает, каково это — расти без матери, а за любое её упоминание в отрицательном ключе хочется поджечь того, кто не умеет следить за своим языком. — Что она сказала? Его вопрос развеивает накрывшую их тишину, прорываясь сквозь воспоминания о голоде и боли, с которыми Том жил вместе со своим слабым отцом. — То, что показалось матронам очень забавным! — он не видит выражение её лица, но определённо может сказать, что сейчас оно прекраснее всего: злость по-своему её красит. — Любовь увела отца за матерью, но смерть не позволила увести его дальше. Как же. Куда ему торопиться? Том выдыхает, невольно вспоминая, что подобное произошло и с его родителями. — Не сказал бы, что Цезарь был в ссылке, имея столько ресурсов для власти. Он потерял лишь уважение в Совете, но состав не вечен, а восстановление — неприхотливое дело. С твоей матерью он поступил благородно, и Кальпурния, возможно, завидует тому положению, которое закрыто для неё. — Этот брак был договорным. — Как и все в Риме. Как и наш. Недовольно поджимая губы, Том опасается, что выдал лишнее, но Гермиона никак не реагирует на сказанное. Она лишь ближе наклоняет голову, чтобы облегчить ему задачу. Закончив с её волосами, принявшими чуть волнистый вид из-за кос, Том отходит и цепляет рукой тонкий хитон, спасающий в такую жаркую погоду. Гермиона принимает тот, облачаясь в одежду, и встаёт с селлы, поворачиваясь к Тому лицом, застывшим и словно бы высеченным из камня, как храмовые статуи Минервы и Беллоны. Свет, падающий на её удивительную в таком месте светлую кожу, подчёркивает её обведённые сурьмой глаза, создавая притягательный образ недосягаемой весталки. Её руки опускаются на его шею, очерчивая и поглаживая, достигая его яремной вены и надавливая. Из-за этого у Тома перед глазами плывут чёрные кляксы, но он не останавливает её. Зачем? Она не причинит ему вреда. — Я люблю тебя, Том Гней Помпей, — шепчет она, наклоняя его к себе. — До Марсового поля и обратно. — Я тоже люблю тебя, Гермиона Юлия Цезарь, — в его сердце невольно трепещит кровь, ставшая горячее после признания, которое он и так знает. — Ты — мой Рим. Гермиона хихикает, как маленькая девчонка. — Кажется, кто-то преувеличивает. Но Тому так не кажется. Его единственные константы в этой жизни — Рим и Гермиона, которые так много дают ему в этой жизни спокойствия и воли. Рим взрастил его амбиции и ненависть, лелея возможность отмщения за свою мать, а Гермиона научила чувствам, которые до того момента были ему недоступны. Кого ему любить? Мать мертва, отец недолго прожил, до того как последовать за ней, совсем как Конкордия, желавшая уйти вслед за мужем. Другие жëны, с помощью которых он обеспечивал себе восхождение, не сильно его привлекали, а последняя обеспечила его отторжением на всю идею брака, заделав троих бастардов. Дарит покой и счастье — кто бы знал, что он узнает, что это такое? — Гермиона, не слишком напрягающаяся и особо ничем не хвастающаяся. Она только предлагает поддержку и уютную тихую гавань, охраняющуюся острыми пиками нерушимых скал. Пожалуй, у Тома нет высоких требований, а Гермиона не торопится портить очарование их брака. — Не думал, что возвеличивание в образ Рима делает тебя настолько скромной. — Не говори о внучке Аврелии «скромно», Том, — она усмехается и в припрыжку достигает столика, стоящего около ванны. Она берёт веточку винограда и с удовольствием уплетает её в обе щеки, совершенно не стесняясь Тома — быть в его присутствии настолько невежественной. Пожалуй, это и есть любовь, которую он всю жизнь ждал. — Не посмею так сказать о жене Гнея Помпея. Сверкая глазами, Гермиона улыбается, неожиданно легко выпивая целую чашу вина и не дрожа от опьянения. На самом деле Том знает, что это не первая чаша: Гермиона обожает после тяжёлого дня полакомиться изысками, в которых ей отказывали Цезарь и Аврелия. Том не запрещает. Всё, что душа пожелает. Закусывая вино долькой яблока, Гермиона протягивает свою вновь наполненную чашу Тому, и он не отказывается. Делая глоток, он обнаруживает это место влажным: видимо, отсюда же и выпила Гермиона. — Ты хочешь ребёнка? Её вопрос раздаётся в блаженной тишине, а резкость, так ей не присущая, поражает его. — Ты сама сказала, что хочешь подождать, — пожимает плечами Том. — Я не буду принуждать тебя, пока ты не будешь уверена в этом. Она прищуривается, глядя на поникшее солнце и восходящую луну, облачëнную в сиреневые оттенки неба. — Я хочу ребёнка. — Не думай, что таким образом ты утрёшь нос Кальпурнии. Наш ребёнок будет зачат с любовью, а не расчётом. Достаточно с меня начала нашего ухаживания, Гермиона. — Но ведь она права. И тебе нужен наследник. Вздыхая, Том ставит чашу в сторону. — Он и будет, но не сейчас. — Ты уверен, что… — Гермиона, — перебивает её Том, подходя к ней и беря за открытые плечи. Хитон совсем не прекрывает их. — Ты не зависима от сплетен и уколов Кальпурнии. Что она сделает тебе? Далеко не все знают, когда остановиться, а досаждать тебе она будет и после рождения нашего малыша. Помни, что её слово — не слово твоего отца. — Он бы не отказался от внука, который продолжил бы его дело, — бормочет она, расслабляясь под его прикосновениями. Том не стал бы отдавать своего ребёнка под крыло Цезаря, но это означало бы, что имя, с которым Гермиона родилась, канет в небытие, а этого он допустить не мог. Конечно, идея о поглощении цезарионовских богатств прельщает его как никогда, однако, имея имя и связи, его потомки могли бы стать объединенными кланами. Эти мечты подогревают его день ото дня, мешая амбиции и желание обладать лакомыми кусочками. Но сейчас стоит подумать совсем о другом: его жена прижимается к нему, подставляя свою хрупкую шею под его губы, с удовольствием наблюдая, как Том подцепляет пальцами часть хитона и приспускает, обнажая грудь. Это чувство обладания когда-нибудь сведёт его с ума, а потеря покажется агонией, текущей по венам отравленным остриём прямо к гнилому сердцу. Никогда он не сможет отказаться от этой роскоши, въевшейся в кожу его жены подобно афродизиаку. Его рука путешествует вниз, к ложбинке, и в комнате раздаётся сдавленный вздох, умиротворяющий внутреннее животное, падкое до ласк. Кожа покрыта тончайшим шёлком лавандового запаха, отчего та кажется запретным плодом, которое хочется вкусить, заглотить и запечатлеть в себе. Заведомо зная, как Гермионе это нравится, Том целует место рядом с ключицей — и под его губами чувствуется дрожь, пробегающая по всему телу. Он не может не ощущать себя самодовольным. Она — его. Никто это не изменит. Даже сама Морта не сможет забрать её от него. Хитон падает бесформенной кучей под их ногами, не скрывая от взгляда Тома вновь обнажённое тело его жены. Он может видеть то сколько угодно, но никогда в его душе не будет полноценного ощущения удовлетворения. Гермиона, отзывающаяся на ласки рук, с удовольствием перешагивает через наряд и подкрадывается к кровати. Раздаётся смелый шёпот, от которого Том всегда теряет часть установленного контроля: — Папочка… Их игры запросто могут всколыхнуть его сознание и превратить всё происходящее в самые сокровенные воспоминания, лелеющие в памяти из раза в раз. Возраст не является в их случае недостатком, хотя некоторые и сомневаются, что брак продержится долго: Том и Гермиона — из разных поколений, враждующих меж собой с помощью убогой философии бытия. Гармоничное взаимодействие покоряет каждого, и Том — не исключение. Когда Гермиона ложится плашмя на кровать, её кожа начинает светиться в лучах неполной луны. Это настолько завораживающее зрелище, что возбуждение, смешанное с предвкушением замечательной ночи, превращается в непосильное мучение. Нижняя одежда вмиг становится мокрой, словно он искупался в бескрайних морях Авсония, а внутри разгорается противоречие: продолжить игру или оставить на следующий раз. Но Гермиона решает всё за него, раздвигая ноги, и шепчет всё тем же завораживающим голосом подобно одинокой, ждущей свою жертву сирене: — Папочка, неужели ты не придёшь уложить меня… — она запинается, внезапно улыбаясь, — спать? Терпение, которое он хранит, иссякает. Том не может понять, каким образом Гермиона так легко манипулирует им, но, пожалуй, об этом можно подумать чуть позже. Перед ним лежит его нагая жена, и он не будет вдаваться в философию. — А ты заслужила, чтобы я уложил тебя? Гермиона фыркает. — Я вела себя хорошо. Его колено придавливает матрац, набитый перьями и мехом. — Ты думаешь, что я поверю тебе на слово? — Но я ведь… — Гермиона хмурится, подбирая, что сказать, и… — Я не скажу, что я твоя дочь. Это другое. — Ты называешь меня «папочкой». — Но папочка и отец — это разное! Я никогда не называла своего отца папочкой. — То же мне проблема, — он ухватывается ладонью за постельное бельё, нагибаясь ближе к её пунцовому лицу. — Я поверю твоим словам, если докажешь, что была покладистой. Гермиона, быстро возвращаясь к их прерванной игре, облизывает губы, заставляя Тома сосредоточиться на них. Они манят к себе не хуже тривийских чар, и он утопает в этих умиротворяющих омутах, дарящих покой. — Ты слишком одет, — ворчит Гермиона, принимаясь стягивать с него остатки одежды, вскоре оказавшейся на полу. — Идеально, — заключает она и целует, прикрывая глаза. О, как же у неё получается воздействовать на него одним лишь прикосновением к губам? Это настолько опьяняюще, великолепно и греховно, что вся игра кажется незначительной, а мир сосредоточен только между ними. — Как папочка хочет, чтобы я доказала свою прилежность? — вдруг спрашивает Гермиона, шевеля ногами и затягивая его тело прямо на её. Такой неожиданный поворот выбивает почву из-под ног, заставляет почувствовать себя сбившимся с пути. — Позволь наслаждаться тобой. И, как прилежная девочка, ты не можешь ставить свои условия. Гермиона супится, но не выходит из игры. Как всегда. — Хорошо, папочка, — и втягивает в новый водоворот поцелуев. Не прекращая мучать нежную кожу, Том спускается вниз, к шее, его любимому месту. — Ммм, — шепчет Гермиона, наверняка чувствуя укус, оставленный Томом. Тот наливается розовым, едва-едва красным, отчего внутри у Тома всё вспыхивает. Как же он обожает смотреть на жену, всю испещрëнную его отметинами, которые она отчаянно будет пытаться прикрыть волосами или паллой. Но знание того, что они есть… Непередаваемое ощущение удовольствия. Его язык аккуратно исследуют сделанную работу, проходясь по всем чувствительным участкам её кожи, наливающейся очаровательной алой краской, симулируя смущение. После этих месяцев брака Гермиона не кажется такой благочестивой, какой её учила быть Аврелия. Спускаясь ниже-ниже-ниже, прокладывая дорожку из едва заметных поцелуев, Том ладонями рисует символы на её бёдрах, коленях и икрах. Гермиона никогда не признается, но ей определённо нравится, когда она пытается сомкнуть ноги от щекотки, а он не позволяет ей это сделать, как бы она ни старалась воспротивиться. Её пальцы зарываются в его уже взъерошенные волосы, потерявшие всякое подобие идеальности. В редкие случаи он вызывает своим видом робкую улыбку у жены, которая и стирает весь его лоск. К счастью, местечко под чашечкой левого колена всё ещё заставляет Гермиону съëжиться и выдохнуть, словно её опускают в ледяные воды Авсонийского моря. Её рука цепляется за его, не давая продолжить. Том знает, что одно его движение — и она рассыпется подобно песку, ускользающему сквозь пальцы. — Разве я была недостаточно прилежной, раз меня постигает такое наказание? Её вопрос он слышит не сразу, осознаёт гораздо позже, а отвечает через невыносимую вечность. — И чего ты хочешь? Её взгляд цепляет не хуже самого выдержанного эля. — Тебя, — она едва выдыхает, — папочка. Терпение, с которым он подходит к её телу, израсходуется после этой фразы, запечатлевшей его позорный проигрыш. В одно мгновение он — внизу меж её ног, в следующее — нависает над ней подобно эластичному змею, увидевшему свою самку. В его глазах вспыхивают не банальные пресловутые звёзды, а расколотые, тающие в огне льдинки, ласкающие её теплый взгляд. Он осторожно, пытаясь побороть резкость в своих движениях — он не мальчишка, впервые увидевший голую женщину, — опускает руку, чтобы понять, готова она или нет, но это кажется излишним: Гермиона удивительно мягкая, податливая и мокрая — и боли он не причинит, даже если будет слишком напористым. Она, перехватывая инициативу, наклоняет его голову к себе, щупая волосы, и направляет его в себя, после этого очаровательно дрожа и приоткрывая рот, чем Том и пользуется, проникая языком. Сначала это кажется ужасно отвратительным, но он преодолевает позыв дёрнуться назад, потому что Гермиона обхватывает его и ногами, и руками, не позволяя отстраниться ни на мгновение. — Ты никогда этого не делал, — шепчет она, сжимая кожу его плеч. — Ты сказала, что тебе нравились языки тех мальчишек. Говорить об этом крайне неприятно, на душе сразу скребут когти, расцарапывая гниль, окружённую в его сердце. Но отрезвляет одна мысль: дальше поцелуев она не дошла, оценивая, что достойна большего, чем неловкая возня в алькове. Её неудержимый характер не сдержали бы нравоучения Цезаря и Аврелии, и если бы она захотела взять какого-то раба в свою постель, то её ничто бы не остановило. И Том благодарен в одном: она понимает значение своему телу. Продолжая двигаться в неторопливом темпе, изнуряя Гермиону, Том знает, что надолго ему не хватит выдержки. Он хочет… многого и большего, но останавливает одна мысль: жена ещё не привыкла. Быстрые фрикции в начале пути не всегда радуют Гермиону, и Том учится воспринимать малейшую морщинку, появляющуюся на её лице. Её тело хрупкое, словно высеченное из стекла, а он… ну, он немного огромен. Всё же Том не зря тренируется с малых лет в рукопашную, а эти тренировки закаляют его тело. Он не атлет, но близок к их телосложению, и это добавляет некоторые проблемы в их половой жизни. Её пальцы захватывают некоторые пряди, сжимая, а рот открывается, но Том не целует её: только наблюдает за тем, как она крошится на осколки. — Том. Голос прерывается, но он успевает упиться этим. Гермиона знает, как довести его до предела, и беззастенчиво пользуется. Она всегда кончает первой. Гермиона слишком чувствительна, её кожа покрывается краской всякий раз, как он прикасается к ней, а щëки — отражение сиящего солнца, окружённого алыми лучами. После оргазма Гермиона выглядит как никогда великолепной и восхитительной: сущая Урания, вознесëнная на пьедестал наслаждения. — Ты приготовил для меня что-то поинтереснее, папочка? — Гермиона открывает глаза, и Том замечает в них влагу, которую смахивает одним движением указательного пальца. — Папочка ведь тоже должен быть доволен. Не так ли? Она отрывисто кивает, и в её взгляде маячит вопрос, на который Том отвечает сам: выходит из Гермионы, шипя из-за начинающейся вечерней прохлады, и переворачивает её к себе спиной, отчего жена сдавленно охает, устраиваясь поудобнее. Он знает, что в такой позе ей нравится больше, потому что Том может проникать достаточно глубоко, не доставляя боль. Скользя ладонями по её спине, Том снова входит, вжимаясь до конца. Гермиона выдыхает, и он не обижается на то, что она слишком тихая — это её особенность. Но вырывавшиеся из неё звуки удовольствия даже в приглушённых тонах вызывают самую пылкую реакцию, которая у него когда-либо была, и Том с лёгким стоном начинает двигаться быстрее, потому что Гермиона, вспыхивая, тянется к нему и царапает бедро, заставляя ускориться. Его удовольствие смешивается с непреодолимой жаждой увидеть на её нагих лопатках больше отметин — так, что её бледность испещрится сотнями кровавых клякс, нарисованных его острыми зубами, которые так чешутся от безделия. А Гермиона… Гермиона чуть приподнимается, вжимаясь в его грудь, и подставляет шею с плечами, не давая и шанса на анализ: Том остервенело кусает мягкую податливую кожу, слыша частые вздохи и тихие стоны, кажущиеся музыкой в разогретой от их жара комнате. Приближаясь к своей разрядке, пытаясь доставить удовольствие и жене, Том жёстко припечатывает её в кровать, зная, что за этим последует: Гермиона трясётся от мнимого контроля и зажимает в кулаке промокшие от их пота простыни. Она сжимается — Том хрипит от чудесного ощущения её стенок — и кончает, наверняка зажмурившись и сморщив нос. Но не издавая ни звука, кроме загнанного дыхания, словно она поучаствовала в беге на марафоне. Не сдерживая более себя, Том падает ей на спину и кончает, покусывая мочку уха Гермионы и расслабляясь под расторопными ленивыми поглаживаниями головы. Да, пожалуй, ещё никогда он не чувствовал себя ещё более счастливым, как в этот момент. *** Не это он ожидает увидеть, как только добирается до виллы. Едва не потеряв своё единственное оружие — что на выборах эдилов может произойти, Помпей? — Том с трудом вырвался из цепей взбалмошной толпы, попав в кромешное подземное царство Гадеса. Его обезображенная тога, надетая поверх хитона, потерялась ещё в храме, и перед домашними он предстаёт в не самом лучшем виде. Одна из рабынь бледнеет, увидев его, заляпанного в чужой крови и копоти, нагромождавшей улочки Рима. Стоящий рядом с рабыней стражник едва не падает, смотря на него выпученными глазами. Неужели он настолько плачевно выглядит? Гермиона ни в коем случае не должна это увидеть. — Где моя жена? — требует он. Рабыня открывает рот, но не произносит ни слова, рассматривая его как диковинную игрушку. — Хозяйка. Она… — рабыня неловко смотрит в сторону, и Том начинает подозревать худшее: безрассудная толпа попала на их улицу? — Один из легионеров принёс вашу тогу, а та… Хозяйка лишилась чувств и разродилась раньше времени. Том не слушает больше её лепет, в два шага преодолев расстояние между ним и дверьми в залу, которая ведёт наверх. Буквально добежав до их комнат, он разгоняет слуг, лениво наблюдавших за тем, что происходит внутри. Едва он входит, как на него бросается едкий запах крови. На простынях, на руках рабынь — она повсюду. Когда же его взгляд доходит до Гермионы, обескровленной и уставшей, Том каменеет: она бормочет, чтобы ей отдали ребёнка. В комнатах тихо. И ребёнок, которого просит его жена, молчит. — Что такое? — сипло спрашивает она, протягивая руку в сторону полноватой рабыни, видимо, принимавшей… плод. — Моя госпожа… — Мой господин! — восклицает стоящий неподалёку страж, сжимавший в руках копьё. На него обращаются несколько пар взглядов, но Том не обращает на них внимание. Разделявшее расстояние между ним и женой он преодолевает за считанные секунды и оказывается на коленях перед кроватью, облитой кровью их ребёнка. — Гермиона… — Том? Ты жив? — едва разлепляя губы, она поворачивается к нему с застывшими надеждами. — Наш ребёнок… — Мальчик, — поясняет акушерка, пеленая ребёнка с ног до головы. — Маленький, хилый, не сделал ни единого вздоха. Она передаёт его в руки напряжённой Гермионы, не знающей, что делать со свëртком, который ещё утром рос у неё в животе. Том ведь не предполагал, что этот день станет его погибелью. — Мой Помпей, — слёзно шепчет Гермиона, сотрясаясь в рыданиях, переходящих в истерику, заставившую её отдëрнуть пальцы от свёртка. — Мой сын. — Заберите его! — кричит Том на акушерку, которая поспешно выдëргивает ребёнка из рук Гермионы. — Это мой сын! Том наклоняется к ней, шепча ничего не значащие нежности, позволяя ей вцепиться в него железной хваткой, сжимая её в своих объятиях, которые, к сожалению, не исцелят её расколовшуюся душу. Как и его. (Цезарь распоряжается о сожжении своего первого внука, давая время дочери оплакать свою утрату). *** После смерти первенца в душе Тома назревает холодная буря, не касающаяся только его очень печальной жены. Цезарь, несмотря на аналогию горя, становится самым ярым противником Сената, а вместе с тем и его. Том всё чаще начинает задумываться, что стало той точкой невозврата, которая держит их в напряжении всякий раз, когда над виллой Помпеев разгораются несчастья. Но недавно, пару месяцев назад, Гермиона воодушевила его: она снова беременна. Он бросает политику — хоть и не без скрежета надломленного сердца, просящего свершение мести, — и приглядывает за женой, искренне считая, что даже клубника на ночь глядя — хорошее начало их разрастающейся семьи. Гермиона запихивает свои дела куда подальше, опасаясь за своё здоровье, и никто из них не упоминает нависшего над ними, словно саван, мертворождëнного Помпея. Не будучи особо религиозной, Гермиона каждое утро встаёт, проверяет хозяйские учёты и, облачаясь в скромную тогу, шествует до Эсквилинского холма, на котором, гордо раскинув колонны, находится храм богини Луцины. Если Том бывает не занят, то провожает жену, но то случается редко: его отвращение к богам давно не секрет среди знати. Где были эти боги, когда его мать умирала на родильном ложе? Где были эти боги, когда отец, разоряясь с каждым днём, сводил концы с концами, пытаясь прокормить своего сына? Где были эти боги, когда их гордый величественный род плебеев канул в небытие после смерти отца? Не было при матери Луцины как и при Гермионе. Не было при отце Фортуны и Юстиции. Была лишь Нокс, полностью захватившая его родителей в небытие. Но Том очень терпелив. Его не страшат косые взгляды, его не волнуют полушёпоты, тянущиеся вереницей до Сената. Единственное, во что он готов поверить, — милосердие людей. Не богов. Гермиона выдыхается после очередной молитвы и поглаживает свой едва округлившийся живот. Тога не слишком тесная — Том проверял — и, соответственно, не сковывает движений. Акушерка твёрдо наставляет носить свободные вещи, делает расслабляющие компрессы и денно и нощно готовит лечебные микстуры, стройной линией стоящие на прикроватном комоде. Флаконы причудливо дребезжат, когда Гермиона достаёт один из них и мило морщится, выпивая. Их комната окружена теплом и подарками от Цезаря: солдатиками, которые не пригодятся ещё пару лет, тканевыми куклами и подвеской для колыбели с капельками осколков, отражающих свет солнца или луны. Цезарь заметил, что этой подвеской он обычно успокаивал саму Гермиону, редко плачущую, но громко рыдающую из-за отсутствия молока у матери — другое она не принимала. И, как всегда, до странности сентиментальная, падкая до упоминаний о матери, Гермиона поблагодарила своего отца и пригласила пожить у них, пока не придёт время родов. Том, не ожидая такого вероломного предательства, сначала не понимал, почему Цезарь смотрел на него так вызывающе, но голова обработала то, что проговорила его жена, и… А что он мог сказать своей беременной жене? Нет? Даже в мыслях это прозвучало смешно, но стало совсем не радостно, когда Цезарь согласился. До сегодняшнего дня Том не видел его и был рад таким стечениям обстоятельств. — Как она? На Цезаре его обычная красная тога, которая только старит. — Беспокоится, — кратко отвечает Том, не желая продолжать этот бессмысленный диалог. — Гермиона стала моей единственной отрадой после смерти Корнелии, — вдруг откровенничает Цезарь, смотря вдаль. Льняные ткани, подпоясанные обыкновенной лентой, струятся по каменной кладке. — Я любил её. Не так, как вы любите друг друга, но для нас в такой ситуации взаимоуважение и преданность были сродни настоящим чувствам. Я ставил свою карьеру выше семьи, и вот чем это всё обернулось. Будь я хоть немного менее амбициозным человеком, возможно, я сумел бы обуздать и семью, и карьеру, взяв каждую в руки. Я не был тогда с ней. Она умерла, не увидев меня в последний раз, и я бесконечно виноват перед ней и нашей дочерью. Я оставил её без матери. Ощущая мстительный огонёк злорадства, Том не может не чувствать противоречие: Гермиона потеряла мать — так же, как и он, — и, вместо того чтобы меланхолично ответить краткое «сожалею», Том желает высказать всё, что накипело у него на душе. Это Цезарь виноват в том, что случилось с его матерью! Это Цезарь прибрал к рукам богатства его отца! И он прошёл весь этот путь — долгий, отравленный иглами безразличия и соперничества, — чтобы отомстить за горе его семьи, но вместо этого полюбил дочь того, кто разрушил его жизнь. Том не знает, как поступить… — Ведь раньше мы были друзьями, Том, — улыбается Цезарь, не подозревая о метавшейся буре внутри него. — До того, как Красс выбыл из нашего соглашения. — Значит, ты хотел ещё больше власти. — Я хотел, чтобы ты не получил её. Цезарь прищуривается, словно разгадывая загадку, чем Том и является. — Безусловно, я могу понять… — Нет, не можешь, — холодно произносит Том, обрывая все мысли и чувства. — Ты не был на моём месте, потому что не прорывался из глубин, как я, жертвуя всем. Я выстраивал свою жизнь по кирпичику, продираясь к высшим постам, чтобы вернуть своему роду былое величие. Ты же… — он пренебрежительно хмыкает, — с пелёнок поглощал то, что мне досталось большой ценой. И запомни, Цезарь, мы никогда не были друзьями. Том не даёт времени на ответ и быстро ретируется из садов, ища Гермиону, которая обожает здесь гулять после полудня. *** — У госпожи воды отошли, хозяин, — лепечет чумазая рабыня, беспокойно оглядываясь. — Вас велел привести владыка Цезарь. Том, не давая себе отчёт в том, что не закончил дела на сегодня, прытко преодолевает расстояние до притихшей рабыни и вылетает в коридор похожих арок. Он поднимается по ступеням лестницы, намеренно переступая через две сразу, и оказывается в душном холле. Ему кажется, что он оказался в дромосе, и побороть это ощущение Том никак не может. Издалека он слышит её крики отчаяния, которые при всём желании неспособен забрать себе. В коридоре Том, непонимающий, почему роды начались так рано, натыкается на бледного, взъерошенного Цезаря, похожего на испуганного воробья. Великие люди тоже могут страдать. Усмехаясь привычной фразе, бывавшей отрадой для его планов, Том чувствует, как над ним смеются парки. Страдание Цезаря — это страдание Тома, если единственный человек, которого они любят, находится на грани смерти. — Как это произошло? — сквозь зубы спрашивает Том, стараясь не скатиться в шипение. — Я сам не понял, — что удивительно, голос Цезаря малость дрожит. Вот что происходит с великими людьми, имеющими драгоценных дочерей. — Ей вдруг стало больно. А потом её хитон намок. Том прикусывает губу, чтобы не начать допрашивать его, хотя понимает, что Цезарь потрясён не меньше. Увидеть свою дочь настолько испуганной и отчаянной, вероятно, пытавшейся убеждать, что «слишком рано»… Том не уверен, что смог бы пережить это. Через несколько долгих, отвратительных часов, наполненных неизвестностью и затхлым запахом приближающейся смерти, выходит усталая акушерка, потирающая свои руки. Цезарь цепляется за её плечи, встряхивая как тряпичную куклу. — Что с ней? Что с моей дочерью? Том подходит, чтобы услышать ответ, но акушерка молчит, словно набрала в рот воды. Приглядевшись, он видит, как она неловко отводит взгляд — скорее всего, стыдясь, — а руки дрожат. — Что с моей женой? Его спокойный, размеренный тон пугает больше, чем тщетные крики Цезаря, и акушерка, всхлипывая, начинает оправдываться. — Ребёнок был неправильно расположен, мы ничего не могли сделать, мы… — Я не спрашиваю про ребёнка, — шипит он, хватая её за шею, которую ему хочется вывернуть. — Я спрашиваю про Гермиону. Акушерка беспомощно оглядывается, часто дышит и… — Умерла, мой господин. Девочка… живая. Но я бы не… — она вздрагивает, — рассчитывала, что она сможет дожить до конца недели. Акушерка забыта, и ноги сами несут его в их комнату, пропахшую отвратительными благовониями. Первое, что бросается в глаза, — одинокая колыбель, около которой стоит одна из рабынь и качает ту. Вероятно, там, на удобных простынях, лежит их дочь. Боги, у него родилась дочь… Потом он переводит взгляд на постель и ужасается: Гермиона лежит в крови, неподвижная и совершенно точно мёртвая. Раны, гниющие со смертью матери и потери отца, открываются, словно в них начинают ковырять с извращённой жестокостью и абсолютной небрежностью. Сознание не хочет воспринимать происходящее — потому что этого не может быть! Гермиона не может… Она не может быть… Она не может покинуть его — и её! Гермиона никогда не бросила бы дочь, повторившую судьбу своей матери. — Гермиона… — вошедши, шепчет Цезарь, поражённо разглядывая её безвольное тело, окружённое саваном из крови. — Только не ты. Он присаживается на кровать, игнорируя впитывающуюся в его хитон алую жидкость, и осторожно проводит кончиками пальцев по её усталому лицу, обводя каждую чёрточку, каждую линию, словно запоминая… Становится жаль Цезаря, но это чувство Том хоронит рядом с мёртвой Гермионой так же, как и терпение к этому высокомерному ублюдку, возомнившему себя творцом мира. Быть может, смерть Гермионы — это его наказание? Тогда Том не понимает, почему должен страдать ещё и он. — Моя милая дочь, — Цезарь запечатлевает поцелуй на её лбу, испарина на той ещё не исчезла. — Обещаю, я сделаю всё, чтобы твоё имя не забыли. Тому хочется кричать. Не этого она желала! Она желала семью, которая будет любить её, а не использовать! Наверняка теперь у Цезаря будет больше поклонников, которым интересно наблюдать за страдающим отцом, потерявшим в родах своё дитя. Популярность возрастёт за счёт смерти Гермионы, и Том… Том помешает этому. — Я хочу похоронить её на своей территории, — безжизненно сообщает Том, не откладывая этот разговор на потом. Потом будет поздно, и Цезарь сделает так, как захочет, хотя не имеет права. — Где? Что удивительно, но он не спорит. Возможно, пока не спорит. — На Албанских холмах. Цезарь ласково гладит щеку Гермионы. — Зачем? Том поднимает бровь. Неужели ему отказали известные ораторские речи? — Она моя жена. Я хочу, чтобы в будущем меня похоронили вместе с ней. Дальнейшие слова Цезаря выбивают почву из-под ног Тома, вызывая мерзкий трепет отвращения к этому человеку. — Это не тебе решать. И безмолвно покидает отяжеленные смертью комнаты, оставляя Тома в одиночестве, не считая его дочь в колыбели. *** Каким же дураком он был, раз считал, что Морта не отнимет его жену. И каким же слабаком он был, раз не смог отстоять у Сената право похоронить Гермиону там, где навсегда будет упокоен он когда-то. Решение сжечь её тело на Марсовом поле окончательно разбивает его сердце и душу. (Помпея, имя которой дала Гермиона на последнем издыхании, умирает через день после матери, и Тому приходится наблюдать за тем, как весь мир становится незначительным). Так и рождается Волдеморт: в отчаянии, смирении и жажде мести. *** — Поступок Цезаря невозмутим! — Он предал римские законы! — Помпей, каково состояние легионов на сей момент? Том расслабленно откидывается на стул, не обращая внимания на царящую везде панику: как же, Цезарь не послушал прямого приказа Сената и преодолел рубеж. Река пройдена, а Цезарь и его легион спешат к дверям Рима. Начало Гражданской войны положено, и Том не позволяет себе улыбнуться, чувствуя внутри щемящее удовлетворение. Его месть начинается прямо сейчас. — Все легионы сосредоточены на юго-востоке, поскольку бунты среди завоёванных земель требуют больших усилий для защиты. — Где остальные легионы? — У Цезаря, — лаконично отвечает Том, наблюдая за метаниями сенаторов. Сенаторы хмурятся, но ничего, кроме очевидного, не могут предложить. — Верните легионы, Помпей. Он с удовольствием начинает выполнять свою роль. *** Один легион всё же находится в Риме. Было бы крайне неразумно оставлять город без защиты, однако легионы Тома распределяются на юго-востоке не просто так: оттуда, по его разведке, нападёт Цезарь. Бунты в завоёванных землях случаются не просто так, а отпечаток Цезаря чувствуется даже кожей. После того как Том возвращает один легион в «стадо», люди Цезаря пробираются в лагерь Тома. Всюду полыхают пожары, легионеры бьются с теми, кого считают братьями по оружию, а Том с яростью движется к центру кровавого сражения, зная, что где-то там прячется его самый главный враг. Но его там нет. Весь путь напрасен, и Том со злостью в венах начинает крушить всё вокруг. *** Разведка сообщает новое местонахождение Цезаря. Том ждёт этого как восхода солнца и каждый день восхваляет Беллону, чтобы та указала ему верный путь. (Боги жестоки, но богини — больше). В конце концов Том прибывает, чтобы дать ему отпор. Он знает, что, скорее всего, напрямую Цезарь не будет принимать участие, как и в прошлые разы, но шанс всё же есть. Рим погас, а это ещё одна победа Цезаря, хоть моральная и откровенно мелкая. — Доклад, — велит Том, спешиваясь. — Легионеры в полной готовности отразить атаку. Караульные вымуштрены с особой жёсткостью: каждый из них знает, что будет, если они проворонят нападение. — Идеально, — кивает он, проходя в палатку. — Состояние врага? Офицер поджимает губы в недовольстве. — Боюсь, сейчас трудно сказать. На том берегу их не видно даже с холмов. Такое и неудивительно: Цезарь — не дурак. Знает ведь, что будет, если их обнаружат. — Доложите, как только они покажут свои носы. Я буду ждать. *** Он ждёт. Ждёт. И ждёт. Тому кажется, что время здесь течёт по-другому. Цезарь не сдвигается с насиженного местечка, и это слишком подозрительно, потому что… Так не должно быть. Он не раз выступал против Тома, не отправляясь, но направляя, и это неимоверно злит. Как же хочется сразиться с ним и заставить ответить за всё, что Цезарь сделал. Покушение на его отца было спланировано Цезарем, и его мать — Меропа Гонт, одна из наследников известнейшего рода патрициев, — лишилась чувств, умерев на кровавом ложе. Тому было три года, но он на всю жизнь запомнил пронизывающие до самых костей крики матери, приносящую в жизнь нового человека. Тот мальчик не выжил. Отец с горя спился, растратив всё богатство своего плебейского рода, и пытался продавать остатки роскоши, валявшиеся в чёрной комнате с вещами мамы. Том не знал, почему отец не выбросил их, и только после смерти Гермионы понял, что отец желал оставить воспоминание, мираж, который будет преследовать его всю жизнь. Тому было семь, когда его отца не стало. Тому было девять, когда его нашёл обнищавший Марволо, после смерти дочери проигравший схватку с Цезарем. У него оставались кое-какие средства для жизни, но явно не те, которые были, когда Гонты находились на пике своего могущества до прихода Цезаря. Марволо отдал его в школу, а оттуда Том смог пробиться в люди сам, не используя эфемерное материнское имя, канувшее в небытие. Марволо умер, когда Том вступил в должность при Сенате, и перед этим сказал, что, хотя Меропа и была глупа, выйдя замуж за плебея, она подарила ему гордость, которая восстановит их славное имя. И Том, идя по головам и смывая кровь с рук, сделал это. Гонтов увековечили как самых первых патрициев со времён Ромула, а Помпеи вновь обрели статус на римской политической арене. Он строил планы мести годами, тщательно втираясь в доверие к Цезарю, и оказался в очень выгодном положении, став одним из члена триумвирата. Власть была бесспорной, а цель — ближе. Но Красс поселил раздор, разбив триумвират, и Том не стал более скрывать ненависти в адрес Цезаря. — Генерал! Генерал! Письмо из Рима! В руки Тома попадает маленькая весточка, которая ломает всю его жизнь. «Город сдан. Цезарь победил». *** После вынужденного проигрыша Том скрывается. Перед его глазами раскрывается пыльный Египет, заселённый кучей бездарных людей. Но выхода нет, придётся перебиваться здесь, потом перебраться обратно в Рим. Цезарь уже немолод. — Ave Caesar! — Ave! Египет слишком возвышает его. Он не достоин этого, он не достоин ничего из того, что получил. Отчаяние овладевает Томом. Он не знает, как может так везти всего одному человеку в этом мире. Цезарь не достоин быть любимчиком Фортуны. — Ave Caesar! — Ave! Он не может не думать, что было бы, если Гермиона не умерла. Привело ли только одно действие в такие масштабные катастрофы или нет, Том никогда не узнает, да и зачем? Впрочем, уже всё кончено. Ничто не изменить. И мысли в том числе. Он думал, что его жизнь забрала Морта, но ошибался. Мизерия захватила его первой и не выпускала до тех пор, пока парки не решили, что его жизнь кончена. Волдеморт пал, сдавшись, но не сгибая колени. — Ave Caesar! — Ave Caesar, — шепчет Том, не думая о мести и вспоминая свои славные годы. Он вернётся. Обязательно.