Что останется в нас после panem et circenses?

В роднике твоих глаз и виселица, и висельник, и веревка

Китнисс снова снится тот злосчастный день. Пита, Джоанну и Энни наконец-то вызволяют из крепких лап Сноу, но Гейл смотрит на Китнисс обеспокоенно, мол, не понимаю, почему они нас отпустили. Но она слишком рада, что все живы, и старается об этом не думать, когда бежит к Питу в палату. Он выглядит хуже покойника, напоминая те груды костей в родном дистрикте, его глаза тусклые и невидящие. Она садится на край койки и боится дотронуться до него, будто он может растаять или утечь как песок сквозь пальцы. Проходит от силы секунда. А потом он истошно кричит и начинает душить её, роняя на пол – в глазах быстро темнеет, и Китнисс уже не сопротивляется. Наверное, впервые в жизни. *** Когда Джоанна входит к ней в палату, то Китнисс сразу видит, что та выглядит ещё более истощённой, но, что странно, будто бы даже менее сумасшедшей, чем обычно. Будто ей всё нипочём – они с Хеймитчем всегда были самыми сильными из победителей. Мейсон, не церемонясь, садится прямо Китнисс на ногу, на что вторая глухо стонет, но Джоанна лишь фыркает. – Я могу и обидеться, что ты сначала к Питу побежала, а потом уже ко мне, и то не по своей воле, – смеётся Мейсон, но где-то в глубине её голоса слышится еле заметный надрыв, будто она и правда обижена. Но Джоанна – это всего лишь Джоанна, и она либо шутит, либо говорит то, что действительно думает. Жаль только, что Китнисс не всегда может отделить одно от другого. Как сейчас. – Даже жаль, что это не я, а он почти убил знаменитую Сойку-пересмешницу, – усмехается, впрочем, почти беззлобно, по старой привычке. Джоанна, кажется, знает, что Китнисс ненавидит каждую из навешанных на неё регалий, и поэтому в сотый раз напоминает о них. А потом улыбка почему-то сползает с её лица, и она говорит: «Я слышала, как Пит кричал от боли, а он слышал, как вопила я – мы были в соседних камерах. Кажется, врачи кололи ему яд ос-убийц». Звучит обособленно, как новостная сводка, где телеведущий совершенно ничего не испытывает по поводу инцидента, и Китнисс с каждой секундой всё больше хочется спросить: «А с тобой? Что они делали с тобой?». Но Эвердин гложет чувство вины, потому что она знает: если бы не Пит, никто – в том числе, наверное, и она – не стал бы прорываться сквозь силовое поле Капитолия ради Джоанны и Энни. Лишь один Финник, который в отличие от нее, вряд-ли имел право что-то требовать от Тринадцатого. Сойке, к счастью, было что предложить взамен. То, что она имела почему-то всегда отлично продавалось, это Эвердин хорошо уяснила. Жаль, что ни одно её действие не принесло никому счастья – в мире, где главной задачей было выжить, на Арене или в дистрикте, невозможно было по-настоящему остаться победителем. Китнисс чувствует себя виноватой и должной Джоанне, поэтому ничего у нее не спрашивает – слушает, стараясь как можно меньше смотреть той в глаза. Да и горло нещадно саднит, поэтому мятежница лишь прокашливается. От постороннего шума Мейсон снова оживает и будто бы даже серьезно спрашивает: «Скажи мне, Китнисс, чем эта клетка лучше золотой клетки Капитолия? Лозунги, камеры, текст на карточках, костюмчики все эти, да у тебя, черт возьми, даже наставники те же. Думаешь, если Койн против игр на Арене, то она против игр?» – Очнись, солнышко! – добавляет. Китнисс почему-то становится смешно от этой нелепой и неуместной пародии на Хеймитча, и она сипит, не в силах нормально смеяться – Джоанна хохочет во весь голос за них двоих. Китнисс не говорила этого вслух, но она всегда восхищалась Мейсон – её бесстрашием, непоколебимой верностью себе и просто необходимым в Панеме цинизмом. У неё, в отличии от самой Эвердин, не было реплик Плутарха на пресловутых карточках, но и семьи у Джоанны не было тоже. Капитолий отнял их у неё, и весь гнев девушки был абсолютно уместен и даже праведен – Китнисс никогда не хотела бы представлять свою жизнь без сестры, мамы, Питера и Гейла. Мейсон же, вопреки здравому смыслу, прошла Семьдесят первые, Квартальную бойню, пережила психологические и физические пытки в плену Капитолия. Каждый в Тринадцатом, Китнисс уверена, боится не столько её топора, сколько её саму. А Хеймитч, не стесняясь в выражениях, говорит, что Джоанна явно чокнулась – Китнисс же так не кажется. Это становится неожиданностью, но почему-то в этом богом забытом дистрикте Мейсон выглядит самой разумной, да чуть ли не единственной. И Китнисс сжимает её колено, кивая своим собственным мыслям. Джоанна заглядывает ей в глаза. Кажется, Сойка снова видит в Мейсон союзника, верит ей. Не так как раньше, по-настоящему, без опасений и лука наготове. Потому что ей больше не нужно – на всякий случай – защищать свою спину ещё и от Джоанны, они не на Арене, им нечего делить и не за что драться друг с другом. Теперь – только плечом к плечу. В этой проспиртованной палате Тринадцатого Джоанна впервые действительно смотрит на Китнисс, и видит, что на самом деле, Эвердин – никакой не Цветок, ни Сойка-пересмешница, ни Огненная Китнисс – Любимица Капитолия и впоследствии злостная Мятежница, она – болючая заноза в заднице, это знает каждая паршивая собака в Панеме и за его пределами. Заноза в жирной сахарной заднице Капитолия, который никогда ей этого не простит. Победители должны выигрывать лишь раз, а потом умирать от рук миротворцев, яда Сноу или пыток в камерах. Но Джоанне нравится её упрямое безрассудство, нравится то, что она говорит, когда на неё не направлены камеры, до скрипа зубов нравится, как она заботится о людях, которых любит. Она, к несчастью, напоминает Мейсон её саму, когда та выиграла Семьдесят первые, потеряв всё. Джоанне хочется предупредить её, сказать что-то вроде: «Не будь дурой!». А то Хеймитч уже с этим, кажется, не справляется. Но Джоанна понимает, что уже слишком поздно, для всех них. Её идиотские советы не помогут Сойке. И что у них за мир такой, где нужно выбирать между ежеминутным страданием и смертью? Каждый из них по необходимости мог пожертвовать собой, но что бы это решило? Ни она, ни её родители никогда не видели мира, и те, кто будет после них, победителей, скорее всего, тоже его не увидят. Джоанна вдруг понимает, что Сойка всегда вызывала в ней так много чувств одновременно, потому что делала всё, чтобы в итоге закончить как сама Мейсон – на обочине жизни, с киселем вместо мозгов и редкими проблесками сознания, одна, без семьи и друзей. В Капитолии дружки Сноу, кажется, даже мучили её без особого энтузиазма, ведь если на глазах победителя нельзя убить его близких, что это за мука такая? Когда её били, Джоанна почему-то думала о Китнисс и немного о Финнике – ей больше не о ком было думать. А думать о мертвых, когда сам почти труп, почему-то не хочется вдвойне. – Гейл как-то сказал мне, что ты замечаешь людей, только когда им больно. Видимо, просто со злости сказал. Но я почему-то сразу ему поверила. А ты знаешь, – хрипло смеётся, – как у меня туго с доверием. – Ответь, если бы не Пит, ты бы пришла за нами? – ёрзает на кровати, увеличивая скорость подачи обезболивающего – Китнисс предательски молчит. – А, знаешь, это всё дурацкий Морфлинг, он делает меня такой, – тянет гласные, – болтливо- – Джоанна, не надо, – опустив ресницы, мотает головой Эвердин. Мейсон усмехается, кивая. – Да, я так и подумала. Союзники союзниками, но в любом механизме есть необходимые детали, а есть – вполне заменимые... Что ж, пойду поищу что-то съестное, а то эти жижи в капельницах меня уже изрядно задолбали. Когда она уходит, Китнисс может думать только о том, что всегда говорит людям совершенно не то, что нужно. – Чертова Пересмешница, умираешь тут за неё, а она ни спасибо, ни насрать. Джоанна злится на себя, потому что знает, что будет следовать за Сойкой, даже если та никогда на неё не обернётся.