Монета

      Ненависть.       Основополагающее, фундаментальное, стоящее в каркасе чувство, на котором построена несгибаемая башня, под названием «личность Верховного Эпистата Амена».       Рука об руку, ещё с самого детства, с того самого момента, когда Амен увидел бездыханные тела своих родителей, когда стер их лица из своей памяти, это чувство жило в нем, в его сердце, разуме, душе. Оно растекалось по венам, вдыхалось легкими, ощущалось на кончике языка с пищей и маячило перед глазами.       Именно ненависть помогала ему уцелеть.       Каждый чертов день, каждую проклятую ночь, ещё когда он толком клинок в руках держать не мог, именно ненависть давала ему силы, разжигала желание обязательно выжить. Обязательно отомстить.       Амен всем сердцем ненавидел то, что его же породило. Проклятую черную магию, проклятых Шезму.       У него ведь и выбора не было: или так, или отправиться в Дуат вслед за матерью и отцом.       Он выродок Некроманта и нейроманта, мальчишка, чье рождение — бельмо на глазу для недругов. Щенок, чей страх и злость обернулись ненавистью. Чей штиль обернулся разрушающим штормом.       Амен без колебаний принял эту часть себя. Собственно говоря, ему ничего больше и не нужно было.       До тех пор, пока он способен держать эфес хопеша, его рукой будет вести горящая разрушительным огнем, бурлящая в крови и искрящая в глазах ненависть.       Он не дрогнет, пока Нил не окрасится багряной кровью последнего черномага на египетской земле.       По крайней мере, Амен так искренне думал.       Глаза его никогда не подводили. Любимец богов, поцелованный Ра, благословленный Гором.       Будучи из ряда вон выходящим, что внешне, что физически, что по способностям, Амен свёл свои ошибки к минимуму, чтобы выжить. А что уж говорить о роли охотника за Шезму, тут он и вовсе не совершил ни одной осечки.       Не совершал ни одной осечки до тех пор, пока не приехал в покоренные хворью Фивы.       Именно в этом городе была совершена его главная ошибка.       У этой ошибки была тонкая талия, которую он вполне мог обхватить ладонями, неприлично длинные, красивые ноги, дикие, как у кошки, отливающие медом глаза и шлейф черной магии.       Эв-ти-да.       Каждая буква этого имени была будто выжжена на внутренней стороне век, пока Амен спал, моргал, даже просто щурил голубые глаза, когда колючее солнце пустыни обжигало его своими острыми лучами.       Дарующая жизнь. Шезму. До глупого иронично, не правда ли? Как в очередном несмешном анекдоте, которые так любит травить Тизиан в казармах для хохочущих до упаду подчиненных.       У Эвтиды был непревзойденный талант попадать в проблемы. Ещё большим её талантом было их создавать.       Вообще, вся Эва была одной сплошной проблемой!       Её образ будто въелся в сознание Амена, держал ловкими тонкими пальчиками за легкие, отворачивал голову и прикрывал веки, когда уж совсем становилось очевидно, кто на самом деле Эвтида такая.       Амен это прекрасно знал, понимал, видел, чувствовал.              Эва не была уникальной, вовсе нет. В ней не хранилось особой силы, чтобы Амен не замечал идущий по её пятам шлейф запретной магии, ведь, только она появлялась на горизонте, в носу сразу свербило от раздражающего запаха загробного, потустороннего. Амен узнавал эти ноты из тысячи, Даже если залить их тоннами масел, даже если обсыпать сотнями специй, он не смог бы ошибиться.       Но от чего-то, в отличие от ядовитого запаха смерти, исходящего от подонка Реммао, щенка Реймса или глупой девчонки Дии, рядом с Эвой не хотелось обплеваться, чтобы не чувствовать этот паршивый вкус на кончике языка.       Даже привычная ненависть рядом не закипала в крови.       Осознание этого факта ужасно бесило.       Как там говорится? От ненависти до любви один шаг?       Амен с радостью назвал бы эти слова бредом.       Любовь? Какое ему до неё дело? Его цель в другом, смысл его существования, сама его сущность были заперты на тысячи замков. Он не должен был, он не хотел любить.       И дело тут вовсе не в том, что Амен якобы не мог себе позволить подобное чувство привязанности, конечно нет.       Амену просто это было не нужно, неинтересно.       А вот Эва, горе-писарь, шило в одном месте, и, определенно, уже без сомнений черномаг, была ему максимально интересна.       Была ему интересна, когда грациозной походкой проходила мимо, делая вид, будто вовсе не замечает Амена.       Храбрилась, горделиво вздергивала подбородок, фыркала. За такое поведение её впору было высечь, чтобы неповадно было, но Амен благополучно и на это закрывал глаза.       Была ему интересна, когда забавно кусала губы, уже совсем не грациозно горбилась, дрожащей рукой выводя иероглифы, которые, как на подбор, были один уродливей другого.       Была ему интересна, когда стояла в храме Анубиса, и, бесы Амена подери, он абсолютно ничего не мог с собой поделать, когда смотрел на точеную фигуру в черной мантии и её длинные ноги.       Конечно, это могла быть не Эва, но Амен знал, Амен чувствовал.       В груди горел огонь, в голове и вовсе творился хаос, но вместо жгучего желания убить его беспокоило совершенно другое обжигающее чувство.       Хотелось схватить, взять на руки и унести, спрятать, запереть на семь замков, может даже поругать, наказать.              Но не убить.       Амен должен был ненавидеть.       Но ненависти не было. Ни единой капли.       Амен был жадным.       Жадным до эмоций, до чувств, до желаний, до крови.       В какой-то момент он понял, что эта жадность обернулась ему боком. Когда стало уж совсем очевидно, что он жаден до Эвы.       Любовь? Всё ещё бред.              Он должен ненавидеть, он обязан это сделать. Или отпустить несчастную девчонку, или взять себя в руки и с решительностью обрубить её жалкую жизнь.       Но рука его дрогнет, даже нет, не поднимется. Ненависти нет, и потому нечему ему вести.       Запах смерти приобрел почти родные персиковые нотки, оседающие сладостью во рту со скопившейся слюной.       Когда Тизиан хитро смотрит на Амена и уж слишком пакостно улыбается, если в радиусе десяти метров находится Эва, ему и вовсе уже хочется лезть на стенку.       Когда Эва стоит в его кабинете и нервно заламывает пальцы, Амену хочется хорошенько приложить Тизиана к своему кулаку, потому что его зам, на удивление, невероятно прав.       Когда Эва уже стоит в его комнате, у Амена, кажется, отключаются тормоза.       Уже нет дела до ненависти, здравый смысл и объективное восприятие кокетливо машут Амену изящной ладошкой Эвтиды и уходят восвояси.       А вот сама Эва остается.       Стоит перед ним, такая красивая, изящная, точно кошка, сверкает своими раскосыми глазами.       Раздражающая, непокорная, дикая, эффектная.       Дыхание сбивается, на лице расцветает почти плотоядная улыбка.       Амену нравится.       — Ничего сказать не хочешь?       Амен сидит, смотрит — хищно, выжидающе. Эва лишь нервно поджимает губы, отводит взгляд.       Она понимает, он понимает.       — Не хочу.       Упрямая, просто невыносимо упрямая девчонка, хоть об стенку бейся! Амен лишь издает тихий смешок, упирается кулаком в висок и сжимает челюсть.       Эва может расценить это как раздражение, недовольство, может даже злость.       Амен и сам был бы рад, если бы оно так и было. Вот только недвусмысленное возбуждение, которое так удачно скрывается под тканью мешковатых штанов, красноречиво говорит самому же Амену об обратном.       Он должен, просто обязан ненавидеть самого себя за это. Может даже и ненавидит в глубине души. Но эта ненависть так хорошо скрывается за ворохом абсолютно других чувств и ощущениями покалывания на кончиках пальцев, что Амена это уже совершенно не волнует.       Ненависть есть, но определенно не к Шезму, стоящей перед ним.       — И дальше будешь юлить?       Вопрос риторический. Он знает, что Эва будет, определенно будет, и даже взятое недавно обещание «не врать» её не остановит. Может она и скажет правду, но часть, конечно, перевернет, преподнесет в более выгодном свете, а может, и утаит.       А на кончиках губ до сих пор остается сладкий привкус персиков после того самого абсурдного поцелуя.       — Буду.       Теперь Амену уже хочется смеяться.       — И зачем, Неферут?       Эва не отвечает. Она бы с радостью уже сбежала, исчезла бы с горизонта, чтобы и следа её тут не было. Но она и шагу ступить не может, оставаясь пригвозжденной к холодному полу ледяным взглядом Амена.       — Как будто у меня есть выбор.       И снова Эва фыркает, глаза закатывает.       У Амена руки чешутся устроить ей хорошую взбучку за подобную наглость, Он и так уже достаточно терпит её выходки, но едва ли он сейчас и шагу ступит.       Только поэтому он остается на этом проклятом всеми богами стуле, продолжая пожирать изящную фигуру недовольным взглядом.       — А если я скажу, что есть?       Эва смотрит с недоверием, боится.       Ей как раз-таки и надо бояться, после того, как она залезла ему в голову, пока Амен благополучно спал под её же чарами. Хоть что-то, по его мнению, Эва делает, как нужно.       — Нашла что хотела? Почему не сбежала?       Амен намеренно её изводит, уж больно ему нравится, когда с нее сбивается вся привычная спесь.       — Твоей хотела стать.       — Думаешь, сможешь?       Амен не знает, чего ожидать от Эвтиды. Настолько непредсказуемая особа, что он уже морально готовится ко всему, что она может выдать. А она ведь выдаст, в этом нет ни малейших сомнений.       И, как назло, это ему невероятно нравится. Как игра в кошки мышки, и порой сам Амен толком не знает, кто из них хищник, а кто — жертва.       Будучи прижатой к стене, Эва может сделать такое, что ни одному адекватному человеку, а уж тем более черномагу в голову не придет. Амен сам не лучше. Они определенно стоят друг друга.       Шезму и охотник, охотник и шезму. Смешно, иронично, забавно и невероятно глупо с обеих сторон.       — Не хочу быть голословной, обещала же не врать.       Эва делает шаг навстречу Амену, сам Амен непроизвольно скользит глазами по её ногам. Хочется протянуть ладонь, погладить по смуглой коже, снова почувствовать под пальцами бархат и мягкость её тела, которое чудом не очерствело под палящим солнцем, тяжелой жизнью и пустынным ветром.       Если бы Эва была богиней, Амен определенно дал бы ей имя Бастет.       Ещё один шаг — и Эва уже неприлично близко к Амену. Смотрит сверху вниз, будто она хозяйка положения. Глупая смелость, на грани с наглостью.       Внутри Амен даже бесится.              Желание наказать смешивается с возбуждением, создавая огнеопасный коктейль, который рванет если не сейчас, то очень, очень скоро.       — Не забывай свое место.       Угрожающе цедит Амен сквозь зубы.       Эва легко могла его околдовать, нет гарантий, что она не рылась в его голове и раньше. Шемзу могут легко управлять чувствами людей, дергать за ниточки, обрезать ненужное, строить новое, выгодное им же самим. А на опыте личном доказано, что Эве вполне хватает наглости провернуть нечто подобное даже с верховным Эпистатом.       Вот только сам Амен понимает, что магией тут и вовсе не пахнет. Что происходит с ним сейчас — это сугубо его ответственность. Разница лишь в том, что, будь Эвтида простой девчонкой, все стало бы гораздо проще.       — Как скажете.       Эва хитро улыбается, щурит глаза. Амен невольно задумывается, что желание жить у неё вовсе отсутствует, как явление.       Когда девушка грациозно, придерживая полы юбки, садится к нему на колено, Амен понимает, что потерпел полное поражение. Даже если он бровью не поведет, виду не подаст, притворится, что злится, или пригрозит, в этом не будет толку: если бы хотел что-то с ней сделать, то уже давно бы свернул её тонкую, до одури манящую шею.       Амену хочется облизать губы, приблизиться, провести кончиком носа по нежной коже, вдыхая одурманивающий запах.       — Ещё не наигралась?       Раздраженно шепчет Амен, как самый настоящий змей. Знает, что не сможет оттолкнуть, оттого и злится.       Эва легка, как пушинка, даже со своим ростом, Амену ничего не стоит сломать её, как детскую деревянную игрушку. При этом же, отстранить её от себя ощущается как совершенно непосильная задача — даже для него.       Всё тело словно пылает огнём.       — Не ты ли тут играешь, Любимый Эпистат?       Эва заводится вполоборота, дикой кошкой шипит в ответ, впивается острыми ноготками в плечо Амена, но он будто и не замечает этой легкой боли.       — Убил бы меня, и дело с концом. Что тебе до мелкой мошки? Но нет же, держишь подле себя.       И только легкое подрагивание голоса, вибрирующее в воздухе, почти ласкающее слух Амена, выдает её с потрохами.       Эве действительно страшно, страшно из-за будущего, из-за неизвестности которая её ждет, из-за пыток и наказаний, что ей уготовил Амен, а она уверена, что её участь в случае чего будет гораздо хуже, чем участь Дии.       Но вместе с тем Эва так остервенело бросается в эту пропасть необъяснимых чувств и взаимоотношений, которые они делят на двоих, что даже вызывает в Амене некоторую степень восхищения.       И только желание и возбуждение, искрящиеся в ладонях, когда Амен непроизвольно начинает поглаживать её колено, выдают уже его самого с теми же самыми потрохами.       — Скажи, что ненавидишь меня.       Отчаянно, даже обессилено шепчет Эва, прислоняясь лбом к плечу Амена. Дыхание обжигает белоснежную кожу сильнее полуденного солнца, а едва заметные касания губ, ласкающие оставленные ногтями полумесяцы, убаюкивают лучше сонных отваров, которые так любезно предоставил Ливий, когда Амен заикнулся о гложущей его бессоннице.       — Говорил уже, что нет ненависти, — шепчет Амен мягким голосом, поглаживая шелковые волосы, зарываясь пальцами в их густоту и мягкость.       Ненависти нет. Эта мысль звонким колоколом звенит в собственном сознании. Нет ни злости, ни обиды, только лишь желание укутать, спрятать, уберечь и ни за что в жизни не отпускать.       От ненависти до любви один шаг? Уже почти и не звучит как бред сумасшедшего.       — Ты должен.       Даже и нет сил отговаривать самого себя. Самообман хорошая вещь, но уже не тогда, когда сам Амен почти принял свою незавидную участь.       Если он и умрет, то только от её руки. Если умрет Эва, то только от руки Амена, если эта рука вообще поднимется на кажущуюся такой хрупкой, подрагивающей от безысходности девушку в его обессиленных объятиях.       — Должен.       От правды не уйдешь.       — Но не хочу.       От этой — тоже.       Эва снова молчит, продолжает прятаться в Амене, а тот и не против вовсе. Лишь бы рядом была, лишь бы не натворила ещё больше глупостей. Лишь бы он успел её вытащить из этого моря крови, в котором сам погряз чуть ли не по макушку.       Красивая, такая маленькая. Амен невольно задумывается о том, что он действительно мог бы поместить её талию в обхвате двух ладоней.       А Эва жмется к нему так, держится, словно за спасательную доску, и Амен отчаянно смотрит на потолок, хмурится, жмурит глаза, стараясь привести шторм внутри себя в порядок.       — Говорил, что моей будешь, значит, будешь.       Сделать голос громче нет сил вовсе, только тихий шепот: лишь бы не порвать тонкую, словно паутинка, нить между ними. Только бы не привлечь лишнего внимания, чтобы Эву не забрали у него, не оторвали, потому что кажется, что вместе с ней оторвут что-то холодное и каменное в его груди.       Тогда-то он возможно и сломается.       И помимо непривычного, уже позабытого чувства, что расцветает кровавыми цветами там, где горячая смуглая кожа касается его бледной и холодной, Амен впервые за эти годы чувствует настоящий, неподдельный страх.       Он удивлен, что вообще может его чувствовать, после всего, что он пережил.       — Как твоей-то быть после всего?       — Сама же сказала, что осталась для этого. Значит, хочешь, значит — будешь.       Тихий всхлип словно горячим ножом разрезает тишину в комнате, Амен гладит Эву по волосам, по вздрагивающей от каждого его прикосновения макушке.       — Не обижу тебя, Неферут, рука не поднимется.       Невыносимая, просто невыносимая. Странная, непостоянная. Эва — ущелье, две крайности, а между — пропасть, в которой и вовсе нет дна. А может оно и есть, но Амену падать ещё очень, очень долго.       Вершина и бездна, черное и белое, уродство её ремесла, граничащее с её удивительной, уникальной, неподдельной красотой.       Эва не похожа ни на одну другую девушку, что видел Амен. Ни одна жрица любви не сравнится с её своеволием, ни одна аристократичность фараонских наложниц и рядом не стояли с её дикой, почти животной натурой.              Смелость на грани с глупостью и необъятный, идущий по пятам страх.       Большая, немного грубая, холодная ладонь Амена медленно, аккуратно, боясь разбить, касается изящного плеча, ведет по тонкой шее, по линии челюсти и пальцами поддевает подбородок.       Амен будто добровольно сует собственную руку в пылающий костер.       Взгляд глаза в глаза. Лицо у Эвы взволнованное, и все же, даже так в ней видно бушующую песчаную бурю, и буря эта ослепляет, забивает нос, легкие, не дает нормально дышать, а главное, от нее никуда и не скрыться.       Запах смерти с нотками персика.       И ещё никогда загробный мир не был так желанен Амену, как при взгляде на свою Неферут.       Ещё никогда Амену не хотелось прыгнуть в эту пропасть с головой.       Непослушные пряди каштановых волос лезут в лицо, отдельные волоски путаются в длинных ресницах, липнут к влажной коже, припухшим губам, струятся по открытым плечам.       Амен непривычно аккуратно, почти ювелирно поддевает пальцами локоны, не касаясь кожи Эвы, заправляет их за уши, откидывает за спину, чтобы не мешали.       Чтобы удержаться, Эва невольно вцепляется пальцами в бедро Амена.       Хочется шипеть.       Хочется что-то сказать. Нарушить напряженную тишину, построить мост через бездну.       Но слов нет, мыслей — тоже. Только Эва, только шесть гласных и согласных, что сочетаются в имя, переплетаются в звучании, подобно мелодии.       Э-в-т-и-д-а.       — Глупая, Боги видят, совсем без царя в голове, чем думала, когда такое вытворяла?       Голос строгий, отчитывающий.       Ненависти нет, но вот раздражение… О да, оно определенно есть! Хочется сделать выговор, отругать, как маленького нерадивого ребенка. Кажется, что Эву порой нужно к себе привязывать, чтобы в поле зрения была, лишь бы ещё чего не выкинула.       — Не смогу сказать.       Амен в недовольстве только бровь приподнимает, смотрит, будто у Эвы в голове не разум, а солома сплошная. Если оценивать некоторые ее действия, то такое впечатление у Амена и остается.       — Узнаю значит.       — Узнаешь.       Вот мог бы он её хотя бы придушить, с радостью бы это сделал.       Только во взгляде Эвы нет привычного вызова, нет своеволия или нахальства.       Она лишь виновато отводит глаза, губу прикусывает, правда, сказать не может, значит причина есть, и видимо серьезная, не скажет, в любом случае, и уж лучше так, чем соврет.              И Амен сам до этой причины докопается. Из Нила воду всю вычерпает, каждую дюну в пустыне перевернет, но найдет. Получит ответ, а может, вместе с ним и Эву.       — Не сердись, Господин.       Мягкая ладонь ложится на лицо Амена, щекочет кожу, согревает.       — Не из страха или глупости говорила, что твоей хочу стать.       Амен невольно сам тянется к её руке, прижимается сильнее, за тепло пытается ухватиться.       У Эвы ладони приятные, он уже и сам давно это понял, касания аккуратные, нежные. Таким рукам впору младенцев укладывать, больных лечить, к жизни возвращать, а не рыться в грязи этой, не с трупами работать и не в головы людям залазить.       Жизнь — вещь несправедливая, и от этой несправедливости хочется волком взвыть.       Верховный Эпистат, охотник, он растворяется в руках, которые сам же и должен был лишить ногтей.       — А всё равно глупость совершаешь.       Прикрывая глаза, шепчет Амен, а Эва улыбается. Впервые за последнее время, и так искренне, неподдельно, без иронии или хамства. Тихо смеется, немного грустно, сама всё понимает, сама тает, пока он её в руках своих держит, ближе к себе, к груди своей прижимает, прямо под сердцем.       Маленькая Вселенная, в одной комнате, на одном стуле, крытая богами от чужих любопытных, злых или насмехающихся глаз.       И они настоящие, чувства настоящие, эмоции настоящие.              Раздражение, страх, нежность и печаль.       Сочетание странное, но не менее приятное.       От ненависти от любви один шаг? Возможно, Амену кажется, что в этом мире вообще всё возможно.       Возможно держать её рядом, любить возможно, лелеять, баловать.       Потерять её возможно, вот она, Эва, в руках его, рядом, а секунда — и всё уже сыпется сквозь пальцы, словно песок.       Она из него веревки вьет, а Амен и рад только. Невольно закрадывается мысль, в сознании тихо пищит, что глупая тут вовсе не Эва, а он сам. Что видит всё, а всё равно отпускает, позволяет.       И всё же он должен был ненавидеть, а в итоге полюбил, и сам же себе не до конца готов в этом признаться.       А руки так и манят, кожа её манит, запах — пленит, и уже не чувствуется мир, что лежит за той стороной, и черной магией не смердит.       — Остаться позволишь, твоей навек буду, даже если исчезну потом, своего обещания не забуду. Ты только отыщи меня, дорогу найди.       Эва берет его голову в свои дрожащие ладони, зарывается пальцами в платиновые волосы, лбом ко лбу прикасается. Шепчет тихо, на грани с отчаянием, страхом, но уже не перед Аменом, а перед черной, холодной, бездонной неизвестностью.       Как дальше быть? Что делать? Как поступить?       Она ответы на это вопросы не знает, а Амен и подавно и половины не понимает.       — Обещай, что отыщешь, спасешь.       И губы так маняще, непозволительно близко, обжигают дыханием, пьянят своей красотой и желанностью. Будоражат ещё свежими воспоминаниями, вот только теперь одной раненной рукой от этого желания не откреститься.       — Обещаю.       И мир будто сходится на одних этих губах, и нет больше ничего вокруг.       Хочется забыться, потеряться, будто Амен не Амен, а Эва — не Эва. Будто они лишь два человека, которым доступна непозволительная роскошь касаться друг друг друга, шептаться в порыве, целовать и любить, не отпускать и просто быть рядом.       Пока ещё возможность есть, хоть она и призрачная, едва уловимая, в небе парит — и не дотянуться даже, только если подпрыгнуть, а Амен готов и сотню прыжков совершить, только бы едва коснуться.       Утром Эва исчезнет, как мираж в Красных Землях, и следа после себя не оставит, точно призрак, наваждение.       Но Амен найдет её, костьми в горячий песок ляжет, но обязательно найдет.       От любви до ненависти один шаг? Вряд ли. Скорее уж они идут бок о бок, словно две противоположные стороны одной старой поржавевшей монеты.