«…Я всегда верил ей. Намного больше, чем самому себе. С самого детства она была моим магическим центром, моей сердцевиной. Неизменной константой. Хогвартс не сумел разъединить нас, и на протяжении долгих ученических лет мы были неразлучны.
И оставались таковыми, даже когда в ее повзрослевшую ладонь опустилась его рука.
Я долго не мог взять в толк, что она смогла найти в нем, и не подозревал, как быстро развились и как далеко зашли их отношения. Пока наконец не увидел воочию. Он нагло целовал ее в коридоре напоказ, будто выгуливал выигранный турнирный трофей.
Она не отнекивалась. Просто сказала мне, что теперь к нам прибавился третий. Хотя ему о его половинчатом статусе явно не сообщала. Я ревновал и пытался рвать и метать, но она только негромко смеялась.
— Горячий мой Сев… — часто повторяла она и мягко укладывала свои нежные ладони мне на плечи.
А затем скользила ими вниз по потертому школьному сюртуку. Все скользила, скользила… И я затихал каждый раз, словно под магловским гипнозом или чарами убеждения. Позволяя ей делать со мной все на свете.
Днями она обнимала его, а ночами продолжала нежить меня. Плавно опускалась передо мной на стройные колени в темноте коридоров. Брала в чуткий маленький рот. Еженочно открывалась моим восторженным ласкам все больше и больше. В те минуты мне казалось, что ей и самой неприятен этот расклад. Что ей также, как и мне, отчаянно не хватало наших дневных разговоров, прогулок, шутливых перебранок, совместных обедов и парных занятий.
Рука об руку.
Душа в душу.
Но на следующий день, будто забывая саму себя, она вновь возвращалась к нему и его дружкам. А я — то бурно взрывался, срываясь в глупые бесполезные оскорбления, то смиренно выжидал, то глотал обиды и отплевывал мыльную пену, то болтался где ни попадя вверх тормашками на потеху окружающим.
Словно все это стало совершенно естественным.
Он учил ее новым постельным штучкам, и она приходила с ними ко мне, чтобы попробовать вместе. Он летал на метле и выигрывал кубки, а она целовала и раскладывала меня под трибунами на поредевшей жухлой траве и жарко опускалась сверху. Я с готовностью сбрасывал с себя видавшие самые неприглядные виды брюки и подаренные ею подштанники с потайным пошлым сердечком на внутренней стороне гульфика и отдавал ей всего себя. Он же каждый раз с бессильной яростью наблюдал с высоты, как мы поочередно исчезали со зрительных мест посреди оглушающего гомона матча и заново торопился поймать поскорее этот глупый снич, чтобы подловить нас
in flagranti.
Но никогда не успевал.
Она очень долго не могла отказаться от меня ради него, несмотря ни на что. И он, не в силах что-либо доказать, в отместку изгалялся надо мной, как только мог. А я упрямо залечивал порезы, ожоги, ушибы и переломы и вновь встречал ее возле саркастически закатывающей глаза капризной Полной Дамы каждую возможную ночь.
— Мой… — шептала она, прижимая мое все еще ноющее тело к своему жаждущему, и я забывал обо всем до следующего утра.
— Мой, — ворковала, вновь выглаживая и выправляя мои покоробленные гордость и самолюбие, и я прощал ей излишнюю болтливость и неумение хранить мои секреты.
Ведь нашу главную тайну она не выдавала.
Она приносила с собой его игрушки, и они становились моими. Я никогда не мог отказать ей ни в чем. Даже когда она озадачила меня странного вида предметом на тонких ремнях и назвала его загадочным термином «двухсторонний страпон», я просто привычно лег на спину и раздвинул бедра. Интуитивно сообразив, чего хочет Лили.
Я же хотел всего. Всю ее. Но получал лишь половину.
И я ненавидел за это Джеймса. О, как же я его ненавидел!
Я понимал, что так продолжаться больше не может. Что это пагубно, болезненно, нездорово. Но она раз за разом лишь сладко прижималась ко влажному мне, выходя из меня, сотрясаясь от неги и шептала, шептала, шептала...
— Люблю.
Я любил.
Он любил.
А она разрывалась на части.
Лишь спустя много лет я узнал в Азкабане, что бессмысленно преданный Блэк в то время варил ему хитрые фамильные зелья из запрещенного класса
Consurgo Tenebris. А я был все еще слишком глуп и преступно невинен, чтобы даже помыслить о подобном. Она же с улыбкой прощала мою такую поразительную для будущего зельевара наивность, вновь и вновь раздевая и раз за разом полностью обнажая меня в чуланах, покинутых классах, уборных, комнатах старост и душевых замка, съемных комнатушках Хогсмита, на мхах под дубами в Запретном лесу. Также, как на деле всегда прощала мне мои далеко не светлые интересы, несмотря на все свои строгие бесскомпромиссные слова. В ту последнюю нашу нежнейшую ночь перед свадьбой она наконец-то призналась, что решилась на окончательный выбор.
В мою пользу.
И в который раз я поверил ей.
Я надеялся до самого конца. Даже когда колокола часовой башни равнодушно отзвонили время начала, а затем и конца церемонии, я считал, что она сбежит из-под гребаного венца.
Я был идиотом.
Вероятно, в тот день ее силы противиться семейному привороту Блэков иссякли. И, быть может… Я все же на это надеюсь, хотя бы чуть-чуть она и на самом деле любила быть с ним. Хотя бы немного.
Ради нее же самой.
И младенца.
Джеймс же, такой самоуверенный, сильный, блестящий, не смог защитить ни ее, ни тебя, ни себя самого. Я же… не смог умолчать о Трелони. Я вообще мало что мог делать разумного после их свадьбы. Словно Лили отняла у меня половину меня. Унесла в своих огненных прядях улыбку. Уложила спать летаргическим сном мой рассудок. Я валялся в ногах Волдеморта, отрешенно и слепо принимая то Темную метку, то жестокие приказы, то отказ пощадить ее жизнь. Даже в тот решающий момент я был будто ополовинен. Оболванен. Одурачен. Я клялся в верности скептически прищуривающемуся Дамблдору и не замечал несостыковок его обещаний. Я верил. Надеялся. Ждал.
Все было напрасно.
Лучше бы я погиб, грудью закрывая ее.
С тех самых пор я не верю.
Ни себе, ни другим. Никому.
И прошу тебя, Гарри, понять и оставить меня в этой Тьме. Из нее я не выйду уже никогда. В ней я слышу родной тихий шепот. И покинуть ее не готов.
Целым мне больше не стать.
То, что происходило между мной и тобой на стыке двух войн, было отчасти театральной игрой. Грубой, навязанной извне и наглой стратегией. Но и ненависти во мне было предостаточно.
Прости.
То, что произошло между нами после Победы, было ошибкой.
Прощай.
И я очень надеюсь, что тебе хватит тщедушных остатков ума не искать меня, Поттер.
Северус Снейп».
***
Гарри уронил на письменный стол пергамент письма и устало потер переносицу, с некоторым удивлением замечая застывшую в ладони волшебную палочку. За время чтения он в сердцах успел испепелить
Insendio первую его половину и теперь спешно отложил опасно доступную деревяшку в сторону. Северус сделал этим, более чем откровенным, посланием все для того, чтобы Гарри не искал его. Не помыслил написать даже ответа. Не пожелал дальнейших разговоров. Он не рассчитывал на жажду мести? Вряд ли она испугала бы Снейпа. Скорее, наоборот, позволила бы ему еще глубже погрузиться в отчужденность. «Ваш отец — большая свинья!» — давнее безапелляционное заявление Снейпа обрело после его письма дополнительные жуткие краски.
Гарри тяжело вздохнул. Боги, как же больно! Больно именно оттого, что сам он сумел во всей мясорубке последних лет остаться более-менее цельным. В том числе именно с помощью Северуса. Больно оттого, что его любимый человек легким росчерком пера отказался от шанса на совместное счастье. Оттого, что он в очередной раз превратно понял желание Гарри быть рядом. И, не переспросив, все решил за него.
— Что ж… Видимо, не судьба, — тяжело вздохнул Поттер и вновь свернул пергамент в упругую тонкую грязно-бежевую трубочку. Чтобы надежно упрятать ее в глубине потайного ящика своего стола от глаз Джинни.
Жизнь продолжается, не так ли?
Значит, надо жить. Заводить семью, зачинать детей, ловить преступников. Не думать, не думать, не думать! И тогда, быть может, уже совсем скоро и сам он наконец прекратит настолько остро чувствовать ту боль, которой так щедро поделился с ним Северус на праздник пламенеющих сердец.
Старую-новую боль на двоих.
