Это её не последняя сказка, так чего грустить?
То случилось не в царстве, да в селе маленьком, где сказки рассказывал каждый кому не лень, но тот вам скажет лучший из лучших, тот, кому поминальный камень поставили и сделались памятным местом, да приходят к нему и трут его до сих пор. Помниться, мелковатым был, да и сам приходить любил — сяду на травушку, пригорююсь, да тяженько вздохну, но стоит глаза прикрыть, так взрывался мир другими красками да истории придумывались. Странно то было видывать, да дядьково звать своим, да коль мы и не похожи были — тот та кудесником был малохивотым, да человеком хорошим, а тут-то, да другая дорога видно высечена, вот только сказками зачитывался и до много помнится. Да ладно, да не будем о грустном, давайте поглядим, чем так сказка та полюбилась многим. Да жил в то время паренек, да всем пригож был, вот только неженат еще пока, да был братец, да маленький совсем, кашлял все и на руки просился, коль жизнь да наградит шансом, то будет жить, а нет, так проститься придется. Пошли как-то двое, да на травы зелененькие поглядывать, на покосы, коль дальние, северные. А оба в горе робили, на Гумёшках то есть. Малахит-руду добывали, лазоревку тоже. Ну, когда и королек с витком попадали и там протча, что подойдет. В лесу-то хорошо. Пташки поют-радуются, от земли воспарение, дух легкий. Их, слышь-ко, и разморило. Дошли до Красногорского рудника. Там тогда железну руду добывали. Легли, значит, наши-то на травку под рябиной да сразу и уснули. Только вдруг старого, ровно его кто под бок толкнул, проснулся. Глядит, а перед ним на грудке руды у большого камня сидит кто-то. Спиной к парню, а по косе видать — девка. Коса ссиза-черная и не как у наших девок болтается, а ровно прилипла к спине. На конце ленты не то красные, не то зеленые. Сквозь светеют и тонко этак позванивают, будто листовая медь. Дивится парень на косу, а сам дальше примечает. Девка небольшого росту, из себя ладная и уж такое крутое колесо — на месте не посидит. Вперед наклонится, ровно у себя под ногами ищет, то опять назад откинется, на тот бок изогнется, на другой. На ноги вскочит, руками замашет, потом опять наклонится. Однем словом, артуть-девка. Слыхать — лопочет что-то, а по-каковски — неизвестно, и с кем говорит — не видно. Только смешком все. Весело, видно ей. Парень хотел было слово молвить, вдруг его как по затылку стукнуло. «Мать ты моя, да ведь это сама Хозяйка! Ее одежа-то. Как я сразу не приметил? Отвела глаза косой-то своей». А одежа и верно такая, что другой на свете не найдешь. Из шелкового, слышь-ко, малахиту платье. Сорт такой бывает. Камень, а на глаз как шелк, хоть рукой погладить. «Вот, — думает парень, — беда! Как бы только ноги унести, пока не заметила». От стариков он, вишь, слыхал, что Хозяйка эта — малахитница-то — любит над человеком мудровать. Только подумал так-то, она и оглянулась. Весело на парня глядит, зубы скалит и говорит шуткой: — Ты что же, Фэн Синюшка, на мою красу даром глаза пялишь? За погляд-то ведь деньги берут. Иди-ка поближе. Поговорим маленько. Парень испугался, да виду подавать не стал. Крепится. Хоть она и тайна сила, а все-таки девка. Ну, а он парень — ему, значит, и стыдно перед девкой обробеть. — Некогда, — говорит, — мне разговаривать. Без того проспали, а траву смотреть пошли. Она посмеивается, а потом говорит: — Будет тебе наигрыш вести. Иди, говорю, дело есть. Ну, парень видит — делать нечего. Пошел к ней, а она рукой маячит, обойди-де руду-то с другой стороны. Он и обошел и видит — ящерок тут несчисленно. И всё, слышь-ко, разные. Одни, например, зеленые, другие голубые, которые в синь впадают, а то как глина либо песок с золотыми крапинками. Одни, как стекло либо слюда, блестят, а другие, как трава поблеклая, а которые опять узорами изукрашены. Девка смеется. — Не растопчи, — говорит, — мое войско, Фэн Синюшка. Ты вон, какой большой да тяжелый, а они у меня маленьки. А сама ладошками схлопала, ящерки и разбежались, дорогу дали. Вот подошел парень поближе, остановился, а она опять в ладошки схлопала да и говорит, и все смехом: — Теперь тебе ступить некуда. Раздавишь мою слугу — беда будет. Он поглядел под ноги, а там и земли незнатко. Все ящерки-то сбились в одно место, — как пол узорчатый под ногами стал. Глядит Синь — батюшки, да ведь это руда медная! Всяких сортов и хорошо отшлифована. И слюдка тут же, и обманка, и блёски всякие, кои на малахит походят. — Ну, теперь признал меня, Синюшка? — спрашивает малахитница, а сама хохочет-заливается. Потом, мало погодя, и говорит: — Ты не пужайся. Худого тебе не сделаю. Парню забедно стало, что девка над ним насмехается да еще слова такие говорит. Сильно он осердился, закричал даже: — Кого мне бояться, коли я в горе роблю! — глядит, да наглядется не может, коль что чуждого в ней находит. — Не дивица что ль? — Вот глазастый, да, не дивица, да вам дурням ничего не объяснишь, коль кого за бабу приняли, — отвечает малахитник. — Прощу за наглость, коль просьбу мою выполнишь. Завтра, как в гору спускаться, будет тут ваш заводской приказчик, ты ему скажи, да смотри не забудь слов-то: «Хозяйн, мол, Медной горы заказывал тебе, душному козлу, чтобы ты с Красногорского рудника убирался. Ежели еще будешь эту мою железную шапку ломать, так я тебе всю медь в Гумешках туда спущу, что никак ее не добыть». Сказала это и прищурился: — Понял ли, Синюшка? В горе, говоришь, робишь, никого не боишься? Вот и скажи приказчику, как я велел, а теперь иди да тому, который с тобой, ничего смотри не говори. Баболить будет. И опять похлопала в ладошки, и все ящерки разбежались. Сам тоже на ноги вскочила, прихватилась рукой за камень, подскочил и тоже, как ящерка, побежал по камню-то. Вместо рук-ног — лапы у ее зеленые стали, хвост высунулся, по хребтине до половины черная полоска, а голова человечья. Забежал на вершину, оглянулась и говорит: — Не забудь, Синюшка, как я говорил. Велел, мол, тебе, — душному козлу, — с Красногорки убираться. Сделаешь по-моему, замуж за тебя выйду! Парень даже сплюнул вгорячах: — Тьфу ты, погань какая! Чтоб я на ящерке женился. А он видит, как он плюется, и хохочет. — Ладно, — кричит, — потом поговорим. Может и надумаешь. И сейчас же за горку, только хвост зеленый мелькнул. Парень остался один. На руднике тихо. Слышно только, как за грудкой руды другой-то похрапывает. Разбудил его. Сходили на свои покосы, посмотрели траву, к вечеру домой воротились, а у Фэн Синя на уме: как ему быть? Сказать приказчику такие слова — дело не малое, а он еще, — и верно, — душной был — гниль какая-то в нутре у него, сказывают, была. Не сказать — тоже боязно. Она ведь Хозяин. Какую хошь руду может в обманку перекинуть. Выполняй тогда уроки-то. А хуже того, стыдно перед подобным хвастуном себя оказать. Думал-думал, насмелился: — Была не была, сделаю, как он велела. На другой день по утру, как у спускового барабана народ собрался, приказчик заводской подошел. Все, конечно, шапки сняли, молчат, а Фэн Синь подходит и говорит: — Видел я вечор Хозяйна Медной горы, и заказывала он тебе сказать. Велит он тебе, душному козлу, с Красногорки убираться. Ежели ты ему эту железную шапку спортишь, так он всю медь на Гумешках туда спустит, что никому не добыть. У приказчика даже усы затряслись. — Ты что это? Пьяный али ума решился? Какая хозяйка? Кому ты такие слова говоришь? Да я тебя в горе сгною! — Воля твоя, да только так мне велено. — Выпороть его, — кричит приказчик, — Да спустить в гору и в забое приковать! А чтобы не издох, давать ему собачьей овсянки и уроки спрашивать без поблажки. Чуть что — драть нещадно. Ну, конечно, выпороли парня и в гору. Надзиратель рудничный, — тоже собака не последняя, — отвел ему забой — хуже некуда. И мокро тут, и руды доброй нет, давно бы бросить надо. Тут и приковали Синюшку на длинную цепь, чтобы, значит, работать можно было. Известно, какое время было, — крепость. Всяко галились над человеком. Надзиратель еще и говорит: — Прохладись тут маленько. А уроку с тебя будет чистым малахитом столько-то, — и назначил вовсе несообразно. Делать нечего. Как отошел надзиратель, стал Фэн Синь каелкой помахивать, а парень все-таки проворный был. Глядит, — ладно ведь. Так малахит и сыплется, ровно кто его руками подбрасывает. И вода куда-то ушла из забоя. Сухо стало. «Вот, — думает, — хорошо-то. Вспомнил, видно, обо мне Хозяин». Только подумал, вдруг звосияло. Глядит, а Хозяйн тут, перед ним. — Молодец, — говорит, — Фэн Синь. Можно чести приписать. Не испугался душного козла. Хорошо ему сказал. Пойдем, видно, мое приданое смотреть. Сам принахмурился, ровно ему это нехорошо. Схлопал в ладошки, ящерки набежали, с Фэн Синя цепь сняли, а Хозяин им распорядок дала: — Урок тут наломайте вдвое. И чтобы на отбор малахит был, шелкового сорту. — Потом Фэн Синю говорит: — Ну, женишок, пойдем смотреть мое приданое. Идут они, да в тихую, двери сами раскрываются. Как комнаты большие под землей стали, а стены у них разные. То все зеленые, то желтые с золотыми крапинками. На которых опять цветы медные. Синие тоже есть, лазоревые. Однем словом, изукрашено, что и сказать нельзя. И платье на ней — на Хозяйке-то — меняется. То оно блестит, будто стекло, то вдруг полиняет, а то алмазной осыпью засверкает, либо скрасна медным станет, потом опять шелком зеленым отливает. Идут-идут, остановилась она. — Дальше, — говорит, — на многие версты желтяки да серяки с крапинкой пойдут. Что их смотреть? А это вот под самой Красногоркой мы. Тут у меня после Гумешек самое дорогое место. И видит Фэн Синь огромную комнату, а в ней постели, столы, табуреточки — все из корольковой меди. Стены малахитовые с алмазом, а потолок темно-красный под чернетью, а на ем цветки медны. — Посидим, — говорит, — тут, поговорим. Видал мое приданое? — Видал, — говорит Степан. — Ну, как теперь насчет женитьбы? Фэн Синь и не знает, как отвечать — невеста была. Хорошая девушка, сиротка одна. Ну конечно, против малахитника где же ей красотой равняться! Простой человек, обыкновенный. Помялся-помялся Фэн Синь да и говорит: — Приданое у тебя царям впору, а я человек рабочий, простой. — Ты, — говорит, — друг любезный, не вихляйся. Прямо говори, берешь меня замуж али нет? — И сама вовсе принахмурилась. Ну, Фэн Синь и ответил напрямик, не таясь и не думая милого хозяина обидеть: — Не могу, потому другой обещался. Молвил так-то и думает: огневается теперь, а он молчит, таинственно глядит, да улыбку давит. — Молодец, — говорит, — За приказчика тебя похвалил, а за это вдвое похвалю. Не обзарился ты на мои богатства, не променял свою Ланюшку на каменного хозяина. — А у парня верно невесту-то Цзянь Лань звали, сидит да рот раскрывает. — Вот, — говорит, — тебе подарочек для твоей невесты. Подает большую малахитовую шкатулку, а там женский прибор: серьги, кольца и протча, что даже не у всякой богатой невесты бывает. — Как же, — спрашивает парень, — я с эким местом наверх подымусь? — Об этом не печалься. Все будет устроено, и от приказчика тебя вызволю, и жить безбедно будешь со своей молодой женой, только вот тебе мой сказ — обо мне, чур, потом не вспоминай. Это третье тебе мое испытание будет. А теперь давай поешь маленько. Схлопал опять в ладошки, набежали ящерки — полон стол установили. Накормил она его щами хорошими, пирогом рыбным, бараниной, кашей и протчим, что по русскому обряду полагается. Глядит да прощаться велит. — Ну, прощай, Фэн Синь, смотри не вспоминай обо мне. — говорит, да слезы льет, стряхивает в ладонь, да те зернышками застывают, да полной горстью. самой слезы.— На-ка вот, возьми на разживу. Большие деньги за эти камешки люди дают. Богатый будешь, — и подает ему. Камешки холодные, а рука горячая, как есть живая, и трясется маленько. Задерживается маленько, да кивает, принимает камешки и жалеет хозяина — век ему жить да в одиночестве вновь, да каждый впрок будет обходить строной ту гору. — Раз так, то может, на прощанье, имени скажешь? — Му Цином звать, да все равно и имени забыть то придется, на кой прок? Сидит парень да сказать не знает чего — дурья его голова да сколько ж можно было подобно спрашивать и зачем? Да во век его не забудет, до конца жизни помнить будет и только хорошими словами поминать. — Да так, куда мне идти прикажешь? Он указала перстом, перед ним и открылся ход, как штольня, и светло в ней, как днем. Пошел Фэн Синь по этой штольне — опять всяких земельных богатств нагляделся и пришел как раз к своему забою. Пришел, штольня и закрылась, и все стало по-старому. Ящерка прибежала, цепь ему на ногу приладила, а шкатулка с подарками вдруг маленькая стала, Фэн Синь и спрятал ее за пазуху. Вскоре надзиратель рудничный подошел. Посмеяться ладил, а видит — у Степана поверх урока наворочено, и малахит отбор, сорт сортом. «Что, — думает, — за штука? Откуда это?» Полез в забой, осмотрел все да и говорит: — В эком-то забое всяк сколь хошь наломает. — И повел Фэн Синя в другой забой, а в этот своего племянника поставил. На другой день стал Синь работать, а малахит так и отлетает, да еще королек с витком попадать стали, а у того — у племянника-то — скажи на милость, ничего доброго нет, все обальчик да обманка идет. Тут надзиратель и сметил дело. Побежал к приказчику. Так и так. — Не иначе, — говорит, — Фэн Синь душу нечистой силе продал. Приказчик на это и говорит: — Это его дело, кому он душу продал, а нам свою выгоду поиметь надо. Пообещай ему, что на волю выпустим, пущай только малахитовую глыбу во сто пуд найдет. Велел все-таки приказчик расковать Фэн Синь и приказ такой дал — на Красногорке работы прекратить. — Кто, — говорит, — его знает? Может, этот дурак от ума тогда говорил. Да и руда там с медью пошла, только чугуну порча. Надзиратель объявил Фэн Синю, что от его требуется, а тот ответил: — Кто от воли откажется? Буду стараться, а найду ли — это уж как счастье мое подойдет. Нашел Фэн Синь ту глыбу. Выволокли ее наверх. Гордятся, — вот-де мы какие, а Синю воли не дали. О глыбе написали барину, тот и приехал из самой столицы той. Узнал, как дело было, и зовет к себе паренька. — Вот что, — говорит, — даю тебе свое дворянское слово отпустить тебя на волю, ежели ты мне найдешь такие малахитовые камни, чтобы, значит, из их вырубить столбы не меньше пяти сажен длиной. — Меня уж раз оплели. Ученый я ноне. Сперва вольную пиши, потом стараться буду, а что выйдет — увидим. Барин, конечно, закричал, ногами затопал, а ветер одно свое: — Чуть было не забыл — невесте моей тоже вольную пропиши, а то что это за порядок — сам буду вольный, а жена в крепости. Барин видит — парень не мягкий. Написал ему актовую бумагу. — На, — говорит, — только старайся смотри. Нашел, конечно, что ему, коли он все нутро горы вызнал и сама Хозяин ему пособляла. Вырубили из этой малахитины столбы, какие им надо, выволокли наверх, и барин их на приклад в самую главную церкву в столицу отправил. А глыба та, которую Фэн Синь сперва нашел, и посейчас в нашем городу, говорят. Как редкость ее берегут. С той поры Фэн Синь на волю вышел, а в Гумешках после того все богатство ровно пропало. Много-много лазоревка идет, а больше обманка. О корольке с витком и слыхом не слыхать стало, и малахит ушел, вода долить стала. Так с той поры Гумешки на убыль и пошли, а потом их вовсе затопило. Говорили, что это Хозяин огневалась за столбы-то, что их в церкву поставили. Фэн Синь тоже счастья в жизни не поимел. Женился он, семью завел, дом обстроил, все как следует. Жить бы ровно да радоваться, а он невеселый стал и здоровьем хезнул. Так на глазах и таял. Хворый-то придумал дробовичок завести и на охоту повадился. И все, слышь-ко, к Красногорскому руднику ходит, а добычи домой не носит. В осенях ушел так-то да и с концом. Вот его нет, вот его нет… Куда девался? Сбили, конечно, народ, давай искать. А он на руднике у высокого камня мертвый лежит, ровно улыбается, и оружейка у него тут же в сторонке валяется. Которые люди первые набежали, сказывали, что около покойника ящерку зеленую видели, да такую большую, каких и вовсе в наших местах не бывало. Сидит будто над покойником, голову подняла, а слезы у ей так и каплют. Как люди ближе подбежали — она на камень, только ее и видели. А как покойника домой привезли да обмывать стали — глядят: у него одна рука накрепко зажата, и чуть видно из нее зернышки зелененькие. Полнехонька горсть. Тут один знающий случился, поглядел сбоку на зернышки и говорит: — Да ведь это медный изумруд! Редкостный камень, дорогой. Целое богатство тебе, Настасья, осталось. Откуда только у него эти камешки? Цзянь Лань — жена-то его — объясняет, что никогда покойник ни про какие такие камешки не говаривал. Шкатулку вот дарил ей, когда еще женихом был. Большую шкатулку, малахитову. Много в ей добренького, а таких камешков нету. Не видывала. Стали те камешки из мертвой фэнсиневской руки доставать, а они и рассыпались в пыль. Так и не дознались в ту пору, откуда они у Степана были. Копались потом на Красногорке. Ну, руда и руда, бурая с медным блеском. Потом уж кто-то вызнал, что это у Степана слезы Хозяйна Медной горы были. Не продал их никому, тайно от своих сохранял, с ними и смерть принял. А? Бабка Марфа, коль договорила, сколь нужным посчитала, тут же и замолкла. Сидят над её телом, да слезы с щек вытирают, да обещаются сохранить те сказки, да детям своим передавать, покуда род их будет жить, так и байки бабки Марфы доживать, а коль нет, то скажет и другому.Сказ о том, как любо до смерти становится чье-то горе.
— Это нормально своих героев убивать? Автор тот, да кой россказни вел, рукой машет и красочный поцелуй шлет своему любимому читателю — страдать ему всю свою жизнь покуда смерть кого не заберет, хотя, зная Прекрасного, тот из могилы вытащить и задолбает своими идеями. — Да ладно тебе, Бажов не только убивал своих героев, да любил о краях родных рассказывать, — встал автор да спиной хрустнул, верно пришла и к нему смерть от сиденья долгого. — Любимая тема, конечно была, про Хозяйку Медной горы и змеек. Не стал ничего менять даже в сказках, только имена да некоторые моменты — портить совсем не хочется. Такой слог интересный. — А у тебя? — Хрень, мне еще расти есть куда, — запивает горе чаем и снова перехрустывает. — Остановите меня, когда снова задумаю недельные марафоны. Чай уже не вливается, а мне еще проду к другим фикам писать…Помянем автора.